Если слушать писателей, все развалится
Роман Сенчин — один из самых ярких, умных, важных людей в современной литературе. Но и яркость его своеобразна, она глаз не слепит; и ум его слишком упрям и прям — и явно устроен не по уставам нынешних времен, когда ценится возможность всякое событие интерпретировать в бесконечном количестве вариантов.
Тем не менее, положа руку на сердце, признаю, что Роман оказался одним из самых интересных собеседников, что встречались мне в последние времена.
Отчего? Я просто отвечу: оттого, что он не пытается умничать, и говорит о том, что знает. Важное достоинство в наши странные и пошлые дни.
— Кто такой Роман Сенчин? Где родился, как учился, где служил, кто отец, кто мама, кто дети? Чем занят?
— Родился я в городе Кызыле. Это на юге Сибири, республика Тува, как раз там, где находится центр Азии. Даже памятник установлен на берегу Енисея… Учился неважно, учиться, честно говоря, не любил, и после восьмого класса хотел идти в автодорожный техникум, но родители настояли на том, чтоб закончил десять классов. После получения аттестата, в 1989 году, попытался поступить в Новосибирский университет, получил двойку за грамотность в сочинении и отправился в Ленинград. Стал учиться на десятимесячных курсах при строительном ПТУ. Ходил на рок-концерты, месяц снимал комнату на Васильевском острове, но в декабре того же 89-го отправился в армию.
Призвали меня в погранвойска, в город Сортавалу в Карелии. Сначала сделали кинологом — жуткие кроссы, отжимания, подтягивания, тренировки с собаками. Надеваешь ватный комбинезон и бежишь, а на тебя спускают овчарку… Но тут появился прапорщик с предложением отправиться учиться на повара. Служить мне не хотелось, и я поехал в Петрозаводск, в поварскую школу КГБ СССР. Полгода там неплохо прожил. Практику проходили на каком-то огромном заводе, что там выпускали — так и не понял, зато увидел, как питаются одновременно несколько тысяч человек. Впечатляюще… Потом вернулся в Сортавалу, месяца два поторчал в гарнизоне (у пограничников это называется — отряд), даже занимал несколько недель должность хлебореза, но за недостачу масла и сахара, — был я дух в то время еще, и старикам отказывать в лишней пайке было трудно, — меня сослали на заставу.
На заставе я прослужил почти безвыездно, — только с ветрянкой и зубами попадал в отряд, — до дембеля. Почти полтора года. Двухэтажное здание, плац с символическим пограничным столбом, гараж, баня, гужбан (где кони, коровы и свиньи) и человек двадцать одних и тех же. Хорошо хоть жены офицеров были, какие-то человеческие чувства будили свои присутствием… Поварские знания на заставе применять приходилось нечасто: готовила в основном жена прапорщика. Я же, как и остальные, ходил в наряды, бегал по тревоге защищать границу. Но служил плохо, старшим пограннаряда меня поставили только раз, но я не выполнил приказ — отошел со своим подчиненным километра на два от заставы и стал пить с ним одеколон "Флорена". Это обнаружилось, меня погоняли в ОЗК, поугрожали прокурорским надзором и больше старшим не ставили… Как-то абсурдно было охранять границу с Финляндией в 90-м — 91-м годах… В общем, уволили меня в самом конце 91-го года. Несколько дней я прожил у приятеля в Питере, сходил на могилу Виктора Цоя, а Новый год встречал с родными в Кызыле.
Поступил в пединститут, но вскоре бросил, а летом 93-го наша семья решила переехать в Красноярский край — в Туве стало тогда совсем неуютно жить. Национальные конфликты, лозунги: "Наша земля!" Тогда много некоренных — нетувинцев — оттуда уехало… Родители у меня служащие, но вынуждены были всегда заниматься крестьянским трудом. Да и Кызыл почти наполовину состоял из избушек, и мы хоть и жили в квартире, но много времени проводили на огороде… Квартиры в Кызыле в то время ничего не стоили, нам удалось купить избушку в селе недалеко от города Минусинска. Думали, что это временное наше пристанище, но тут началась бешеная инфляция, в Минусинск ринулись люди из замерзающего Норильска, и квартиру нам купить так и не удалось.
Моя сестра работала актрисой в Минусинском театре, жила на съемных квартирах, я иногда тоже туда наезжал, тоже поработал в театре, но вахтером и рабочим сцены, учился недолго в училище культуры на кларнетиста. Часто ездил в город Абакан — он от Минусинска в двадцати километрах. Там у нас сложилась компания ребят — рок-музыканты, художники, вообще те, кто не вписался тогда еще в новые общественные отношения (некоторые и до сих пор не вписались), много, конечно, пили, зато хорошо общались. Там же, в Абакане, познакомился с поэтессой, председателем местного Союза писателей Натальей Ахпашевой. Показал ей свои рассказы, и она предложила отправить их в Литинститут: "А то сопьешься тут". Я отправил, а в июле 1996 года поехал поступать. С тех пор в основном в Москве.
Москва — город тяжелый, и я бы наверняка уехал оттуда, Литинститут бросил, как до того бросал все места, где учился, но встретил свою землячку Елизавету Емельянову, женились, теперь у нас две дочки… Вместе мы уже десять лет, правда, с перерывами. Во время этих перерывов я жил в общежитии Литинститута, и, хоть и знаю, что об этом месте писать — дурной тон, но все же действие нескольких моих вещей происходит в общаге Литинститута. Уникальное место.
— И ты с самого детства мечтал стать писателем? Когда именно это началось, не помнишь?
— Мечтать — не особо мечтал, но писать начал в детстве. Сначала подражая своим любимым Стивенсону, Жюль Верну, Вальтеру Скотту. Постоянно сочинял в голове всякие приключения, совершал путешествия. О современном читать не любил — видел, что в книжках все не так, как на самом деле. Сам пытался писать то, что видел, но не получалось. Открыть настоящую литературу мне помог отец — однажды, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, он прочитал вслух "Деньги для Марии" Распутина. И тогда я понял, что о современной жизни можно писать по правде… Году в 86-м отправил один из своих рассказов в радиопередачу "Пионерская зорька". Рассказ был о том, что пионеры вешают в школьном коридоре плакат, что-то вроде: "Все на борьбу с кличками!", — а сами, включая учительницу, называют друг друга по кличкам. Рассказ подредактировали, учительницу сделали полностью положительной и передали по радио. Даже гонорар прислали солидный — рублей двадцать пять. Но охоту еще куда-то что-то посылать этой переделкой отбили надолго.
Писал я много, в основном вместо выполнения домашних заданий — сидел тихо за столом, и родители были спокойны, думали, что делаю биологию или химию… Писал про дворовых ребят, про школу, про старушек. Были и рассказы, и огромные повести… Долго выбирал, как называть героя, когда повествование велось от первого лица, и решил назвать его своим именем. Называть "Сережа" или "Андрюша" и писать при этом "я" казалось совершенно лживым… От писанины не отвлекла даже армия. Однажды у меня под матрасом офицеры нашли тетрадку с первоначальным вариантом повести "Сутки" (она вошла потом в мою первую книжку, недавно переведена на английский), долго ругались, но в итоге тетрадку вернули, велели спрятать подальше.
Приехав домой, я долго переписывал свои полудетские вещи, но ничего не нравилось, я понял, что увязаю в этих бесплодных попытках улучшить изначально слабое, к тому же это понимание совпало с переездом. И я почти всё уничтожил, начал с чистого листа, как говорится. Начал с очень коротких рассказов-зарисовок, осенью 1995 года стал носить их по минусинским и абаканским газетам, неожиданно для меня их принимали и печатали, платили пачки двухсоток, пятисоток, которых хватало обмыть публикацию… Вот так началась моя писательская жизнь.
— Кажется, у тебя вышло пять книг. Какую считаешь самой важной для себя? Быть может, даже любимой?
— Вышло четыре книги, еще две намечаются, но загадывать боюсь. Одна уже больше года "в типографии" и никак не может "лечь на станок"… Самой важной и любимой считаю, конечно, первую. Называется "Афинские ночи", вышла в 2000 году. В ней в основном рассказы и повести того времени, когда я еще не думал, что буду ходить по редакциям, и по каким именно редакциям, кто как отреагирует на то-то и то-то. То есть — писал исключительно для себя, или для всех. И заглядывая в эту книгу, иногда удивляюсь какому-нибудь отрывку: "Неужели я написал?" Две следующих — большие повести "Минус" и "Нубук" — это две первые части своего рода трилогии. Там общий герой — Роман Сенчин, — в "Минусе" он живет в родной Сибири в середине 90-х, а в "Нубуке" — по приглашению своего одноклассника, занимающегося обувным бизнесом, едет к нему в Питер, становится его помощником. Это уже конец 90-х. А третья часть — "Вперед и вверх на севших батарейках", где Сенчин успел окончить Литинститут, успел жениться и развестись, живет в Москве, пишет, получает кой-какие гонорары, это середина 2000-х. Эта повесть напечатана в журнале "Новый мир", может, станет и книгой…
В конце прошлого года вышел сборник "День без числа". Книга эта тоже мне дорога, потому что состоит из совсем небольших рассказов. В основном по две — три страницы. Рассказы сейчас неохотно издают, говорят, книжный рынок требует романов. Поэтому, считаю, мне повезло, что вышел "День без числа". В нем рассказы 1993 — 2005 годов.
— Первое поверхностное ощущение от Романа Сенчина, что литературой он занимается с неприязнью. В жизни вообще мало приятного, понимаешь из рассказов Сенчина, но если еще и писать об этом с такой мукой, то вообще беда… Короче, вопрос: ты пишешь — зачем? Как? Заставляя себя? Или, все-таки радостно порой и порой вдохновенно?
— Для меня проза делится на изящную словесность, где важны не столько содержание, герои, сюжетное развитие, а сам язык (пример одной из удач такого рода прозы последнего времени — повесть "Вспять" Александра Грищенко), и на, конечно, в художественном оформлении, на — документ. Исторический, психологический, человеческий… Я пытаюсь писать о жизни ничем особенным не выдающихся, как Пушкин их называл "ничтожных", людей. Хотя каждый человек особенен и уникален. Но жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчаются, почти не отмечаются. Настоящие события — хорошие или плохие, здесь нет существенной разницы — происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания. Пишу об этом в соответствующей тональности. Отсюда, наверное, и ощущение моей неприязни к процессу писания, ощущение муки. Не могу сказать, что я хватаюсь за ручку с восторгом, правда, иногда такое бывает. Когда пишу большую вещь, конечно, частенько заставляю себя садиться за стол — в голове-то даже огромный текст может во всех подробностях сложиться за одну минуту, а потом требуется год, два, чтобы это все занести на бумагу.
Меня с детства удивляло, что люди живут свою единственную жизнь так, словно это одна из многих их жизней. Распыляют и распыляют безрадостные дни. Но кто-то и в них находит удовольствие, внушает себе, что живет нормально. Мне же, подобно Обломову, самому живущему еще бездеятельней, хотелось кричать: "И это жизнь?!" Да и до сих пор хочется. И может, чтобы зафиксировать эти свои и других людей безрадостные дни, я и занимаюсь литературой.
— Ты вообще как пишешь? Придумывая всю книгу от начала до финала, рисуя ее план, или — как Бог на душу положит?
— Чаще всего вся повесть или рассказ приходят целиком. С завязкой (какой-никакой), финалом. Но в основном в процессе работы многое меняется, иногда неузнаваемо, по сравнению с первоначальным вариантом. Когда вещь большая, приходится намечать план, записывать на полях какие-то детали, эпизодических, но важных персонажей. Очень редко бывает, что пишу, как Бог на душу положит, начиная с одной фразы, эпизода, а потом приходит дальнейшее.
— Не считаешь ли, что русская литература чрезмерно заселена невротиками, ипохондриками, блаженными страдальцами? Сильных, светлых, счастливых людей у нас мучительно мало. Отчего? Все-таки, кажется мне, русские не самый несчастный народ?
— Невротики и прочие — это вообще самый распространенный герой мировой литературы. Да и в жизни, наверняка, любой человек часто испытывает срывы, приступы ипохондрии, депрессию. А литературе человек в таком состоянии куда интереснее счастливого, жизнерадостного. Что же касается жизнеутверждающих произведений, где бы действовал настоящий (не анти) герой, думаю, в их появлении многое, если не все, зависит от общественного климата. В шестидесятые годы девятнадцатого века появились писатели-этнографы, которые искали нечто светлое в жизни простых людей (другое дело, что в общем-то не нашли), во время революции девятьсот пятого-седьмого годов даже такой мрачный писатель как Леонид Андреев написал, пожалуй, самые свои если не светлые, то жизне-, правдоутверждающие вещи — "Марсельеза", "Губернатор", "Так было", "Из рассказа, который никогда не будет окончен", "К звездам", "Савва"… Был подъем жизнеутверждающей литературы и в двадцатые годы, в шестидесятые.
Из головы сильного, светлого, счастливого человека выдумать невозможно, он должен хотя бы почувствоваться в природе. Недаром когда почувствовалось, что в общество вот-вот вольется новое, живое, деятельное поколение, появилось, кроме прочего, такое произведение, как "Ура!" Сергея Шаргунова (2002 год) — манифест этого поколения. Но поколение это, видимо, растворилось в офисах и корпорациях, пристроилось на подхвате у матерых дядь-политиков, бизнесменов. По крайней мере, всплеск начала нулевых сегодня практически сошел на нет. Вновь стала мрачнеть и литература.
А что касается русского народа — он столько испытал за последний век (не беру предшествующие), что, уверен, писателям нужно относиться к тому, что они пишут, ответственней. Очень коробят псевдоисторические, а то и юмористические произведения о гражданской, Великой Отечественной войнах, о стройках социализма, о колхозах, перестройке. О серьезном хочется читать серьезные вещи. А кто будет герой — невротик или светлая личность — это уже частность.
Беседовал Захар Прилепин
Продолжение следует.
Все тексты рубрики Прилепин.txt можно просмотреть здесь.
