«Избыточность – мой самый тяжкий крест»
С Дмитрием Быковым разговаривать и сложно, и легко одновременно. Легко, потому что он не обижается (в том числе, и на нелепые вопросы) и не кичится. Сложно, оттого что поставить в тупик его почти невозможно, и подловить на чем-то – трудно.
В качестве эпиграфа к интервью хотелось бы привести замечательное стихотворение Дмитрия Быкова «Избыточность».
«Избыточность — мой самый тяжкий крест. Боролся, но ничто не помогает. Из всех кругов я вытолкан взашей, как тот Демьян, что сам ухи не ест, но всем ее усердно предлагает, хотя давно полезло из ушей. Духовный и телесный перебор сменяется с годами недобором, но мне такая участь не грозит. Отпугивает девок мой напор. Других корят — меня поносят хором. От прочих пахнет — от меня разит.
Уехать бы в какой-нибудь уезд, зарыться там в гусяток, поросяток, — но на равнине спрятаться нельзя. Как Орсон некогда сказал Уэллс, когда едва пришел друзей десяток к нему на вечер творческий, — "Друзья! Я выпускал премьеры тридцать раз, плюс сто заявок у меня не взяли; играл, писал, ваял et cetera. Сказал бы кто, зачем так мало вас присутствует сегодня в этом зале, и лишь меня настолько до хера?".
Избыточность — мой самый тяжкий грех! Все это от отсутствия опоры. Я сам себя за это не люблю. Мне вечно надо, чтоб дошло до всех, — и вот кручу свои самоповторы: все поняли давно, а я долблю! Казалось бы, и этот бедный текст пора прервать, а я все длю попытки, досадные, как перебор в очко, — чтоб достучаться, знаете, до тех, кому не только про мои избытки, а вообще не надо ни про что!
Избыточность! Мой самый тяжкий бич! Но, думаю, хорошие манеры простому не пристали рифмачу. Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое чувство меры? И с вызовом отвечу: не хочу. Как тот верблюд, которому судьба таскать тюки с восточной пестротою, — так я свой дар таскаю на горбу, и ничего. Без этого горба, мне кажется, я ничего не стою, а всех безгорбых я видал в гробу. Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют божественный напиток, но мне нальют, прошу меня простить. В конце концов, и весь Господень мир — один ошеломляющий избыток, который лишь избыточным вместить. Я вытерплю усмешки свысока, и собственную темную тревогу, и всех моих прощаний пустыри. И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу, — так я свои оберегаю три».
Быков выступал в Нижнем недавно. Читал свои стихи быстро, почти скороговоркой, не акцентируя внимания на отличных строфах (тем более, что, как правило, у него всё безупречно в текстах). Помню, что кто-то из публики, не подумав толком, так откомментировал чтение замечательной «Избыточности» — «Бродский пополам со Жванецким». Быков не обиделся, или, быть может, умело не подал виду. Ответил, улыбаясь:
— Нет. Совсем нет. Жванецкий – это очень плохо. А Бродского здесь вовсе нет – потому что он здесь как раз преодолен. Я Бродского не люблю. Наверное, я завидую.
Жванецкий очень хорошо читает очень плохие тексты. Боюсь, что у меня совершенно иной случай…
— Наоборот…
— Да! Вы совершенно правы.
— Как вы относитесь к тому, что Платон оставлял поэта за пределами града?
— Понимаете, он вообще считал, что поэт опасен, потому что он расслабляет. Платоновское государство – это самый ненавистный мне тип государства. Я бы определил это как казарменный идеализм. Страшная тема! Слава Богу, что в России этого никогда не было, потому что казармы, может, и были, но не было идеализма. Всегда можно было спрятаться в какую-то щелку.
И поэтому я не люблю Платона. Хотя он догадался о многих вещах замечательно. Да и кто, собственно, я такой, чтобы не любить Платона.
— К вопросу о государстве. Вы ведь были однажды арестованы?
— В моей жизни было гораздо больше интересных событий, но почему-то об этом пишут чаще.
Это действительно очень смешная история. Мы с моим другом Александром Никоновым, ныне известным публицистом, решили сделать первоапрельское приложение к газете «Собеседник» — первую русскую нецензурную газету «Мать». Потому что жизнь к 1995 году стала такова, что средствами обычной речи ее выразить было нельзя.
И там были чисто первоапрельские материалы. Серьезная экономическая статья, выдержанная в этих терминах. «Вследствие таких-то действий правительства настанет полный такой-то!» Серьезная статья о чеченской войне. И всё это с широкими вкраплениями мата. Статья по истории мата, теория мата. И, наконец, текст, из которого впоследствии вырос роман «Правда». Якобы обнаруженные в ленинских архивах его пометки на полях Каутского. Очень откровенные. В частности, знаменитое выражение «архи…ня» — которое он повторяет в романе – впервые было употреблено там. А тогда человек, занимавший должность и.о. генпрокурора, очень хотел выслужиться перед Борисом Ельциным. Было известно, что Ельцин очень не любит мат. И никогда не матерится. Иногда мне кажется, что лучше бы он матерился. Может быть, всем было бы легче. Но он глушил свое отчаянье другими средствами.
И вот ему сообщили, что вышла такая газета. Возбудили уголовное дело. При чем мерой пресечения для нас была выбрана даже не подписка о невыезде, а арест, содержание под стражей.
Все прочли эту газету в журналистском сообществе, всем очень понравилось, было смешно, был пикет в нашу защиту. «Союз кинематографистов», в который я тогда только что вступил, как кинокритик, собрал много подписей. Валерий Фрид, который эту газету редактировал, как знаток лагерного мата, сходил на прием к прокурору и сказал, что в случае чего сажать надо его, — он свою «десятку» уже оттянул при Сталине.
И мы через три дня вышли – сначала под подписку о невыезде. Нас два года мурыжили судами. А потом дело закрылось – потому что нам шили «злостное хулиганство», а тут они вдруг поняли, что под хулиганство попадают только насильственные действия, — в то время как мы читать газету никого силой не заставляли.
Но для меня это был хороший урок. Я исхожу из того, что первым поэтом эпохи при заморозке становится тот, кто претерпел при свободе. Вот это мне внушает определенные надежды. Пушкин отбыл свои ссылки, я три дня отсидел (смеется – прим. ред.) и два года был под судом, и в общем, оба мы любим повествовательную поэзию, даже все трое – с Пастернаком. Шансы есть!
— А вы сами ругаетесь матом?
— Есть ситуации, в которых я не могу без этого. К сожалению.
— Вернемся к поэзии. Есть приоритеты?
— Бродского не люблю. Гандельсмана не люблю. А люблю Щербакова. Люблю Игоря Караулова. Люблю очень Вику Измайлову. Из классиков? Есть такое вечное разделение «чай-собака-Пастернак», «кошка-кофе-Мандельштам». Ахматова так проверяла людей. По этой категории, конечно, «чай-собака-Пастернак». Чистый вариент. Я предпочитаю, действительно, чай, действительно, собак и пастернаковскую традицию. Такую, с вечным чувством вины, без этих понтов мандельштамовских. Грубо говоря, я очень люблю Мандельштама-поэта и очень не люблю его эпигонов. Отсюда и все мои предпочтения.
Я очень люблю Маяковского и считаю его гениальным. Некрасова я очень люблю. Твардовского люблю чрезвычайно…
— А Есенина?
— Есенина не люблю очень, это блатная поэзия.
— А Еременко?
— Еременко очень хороший поэт, просто несколько однообразный.
— А что такое «поэт без понтов»?
— Бывают вещи, которые сложно объяснить. Это поэт, лишенный позы поэта… Позы поэта, которому все должны, а мир перед ним расступается. «Я взял у вас эту книгу, — говорил Мандельшам Волошину, — потому что мне она нужнее, чем вам». «Я съел эту кашу, — говорил он Одоевцовой, — потому что эта каша мне нужнее».
Или цветаевская поза, — «я поэт, и мне можно многое», — это мне чуждо. Мне вообще чуждо сакральное отношение к поэзии. Уверенность, что это священная миссия. Это никакая ни священная миссия…
— А если о вас скажут подобное?
— Пусть это скажут другие, пусть это исходит не от меня. Я когда пишу стихи, я не занимаюсь «священной миссией». Если кому-то кажется, что это так – то слава Богу, и я низко кланяюсь им за это. Для меня это не так. Для меня это способ аутотерапии.
— Почему вы не пишете об Уэльбеке?
— Я стараюсь писать о тех авторах, которые меня чем-то глубоко задели за живое – активно понравились, либо нет. А Уэльбек существует в какой-то другой вселенной. Уэльбек для меня — явление того же ранга, что Гадар, что Деррида. Это какой-то пузырь… Может быть, я не прав. Наверное, даже не прав. Потому что Гадар – это же хорошо, наверное. Но, по-моему, всего этого быть не должно. Слава Богу, что я не правлю миром.
— Как вы оцениваете ситуацию в нынешнем «Огоньке»?
— Ну как… Я там работаю. С огоньком.
Одно время это был журнал для несуществующего среднего класса. Для тех людей, которых я действительно ненавижу. Для человека, который исчерпывается своей социальной функцией и доволен, что он яппи.
Ксения Пономарева мне рассказывала, вербуя меня в одну ежевечернюю газету, накрывшуюся очень быстро: «Это человек, который сегодня может управлять нефтянкой, а завтра, например, мобильным бизнесом. Утром просыпается, садится в свой подержанный «Ауди», едет из своего загородного дома на работу, по дороге пролистывает нашу газету, и вечером на барбекю с друзьями ее рассказывает…»
Не то что писать для такого человека, но смотреть на него без дрожи в руках, без желания удавить его галстуком – нормальный человек, по-моему, не может.
Возвращаясь к «Огоньку» могу сказать, что сейчас иная ситуация, и она тоже имеет свои особенности…
— Чем вам больше нравиться заниматься – писательством или тележурналистикой?
— Мне нравится то, что я лучше делаю. Пишу я лучше. Я говорю быстро, хаотично, непоследовательно, непродуманно.
— Вы написали новый роман «ЖД», а публиковать его не спешите. Почему?
— Потому что это роман о русско-еврейской войне. Роман о том, как варяги и хазары – читай — русские и евреи — по очереди угнетают коренное население России, которые не русские, не евреи, а третьей национальности. И это коренное население за тысячу лет противостояния почти истреблено. От них остались только бомжи. Бомжи – это последние остатки коренного населения. Русско-еврейский антагонизм – это антагонизм двух захватчиков. Они предлагают одинаково гибельные проекты. Имперский – при котором гибнет масса народу, и либеральный, при котором та же масса народа вымирает другим путём. Не на плахе, а просто ходом вещей. А вот это коренное население несчастное – оно сделало здесь всё, всё построило, всё придумало, написало всю русскую литературу. А его гнобят всё время. То такие правители, то сякие. Роман получился антисемитский и русофобский. При этом, как вы понимаете, автор не может рассчитывать на таких условиях на хорошее отношение читателя. А я еще боюсь обвинения по разжиганию межнациональной розни. Там, конечно, всё упрятано, Израиль назван каганатом, евреи – хазарами, русские – варягами… Но я боюсь публиковать эту книгу и подожду. Может быть, вообще не буду публиковать.
— А роман «Правда»?
— А с «Правдой» всё хорошо, ее читают, хвалят, ругают. Там только одна проблема: в «Правде» все видят набор анекдотов, а это историософский трактат. Но читатель всегда прав, поэтому что получилось – то и получилось.
— С какого романа вы бы посоветовали школьнику начать знакомство с вашим творчеством?
— Я бы посоветовал с «Орфографии» начать – как с наиболее традиционного произведения. А прочтет «Оправдание» — чего доброго поверит, что так оно и было…
— Как вы относитесь к премии «Национальный бестселлер», в шорт-лист которой вы третий раз попадаете, но так и не получаете первой премии?
— Главного человека в «Нацбесте», его инициатора Топорова обожают все, пока он про них не напишет. Это как Незнайка, который пишет портреты. Пока он пишет про других – все говорят: «О, как точно! Как прекрасно!» А когда прилетит в тебя такая плюха… Умные люди обтекают, а неумные начинают его ненавидеть. Я обтёк уже несколько раз, поэтому мне очень нравится участвовать в «Нацбесте». Там встречаются совершенно разные люди. Я там обнимаюсь с Прохановым, и мне это приятно. Я когда-то писал о нем: «Да, соловей Генштаба, но не цепной пес Генштаба. Соловей, высоко возлетающий мыслью, прекрасный, порядочный человек». Проханов, кстати, отдал Лимонову свою премию. Тут же Шишкин сидит, эстет. Тут же Денежкина, которая непонятно по какому разряду числится. Правильно про нее сказал главный редактор «Лимбуса» Тублин: «Девушка, при чтении рассказов которой немедленно хочется поехать с ней в баню». Это так. И других желаний не возникает. И вот такая замечательная солянка собирается, от пуза жрет. Давно уже эти денежные премии никто не выплачивает. Но все равно очень приятно.
Мы, кстати, последний раз пришли на «Нацбест» с представителями издательства «Амфора», страшно выпили перед этим и купили огромного китайского кролика, механического, заводного. И в момент объявления финала выпустили его на сцену. И он, размахивая ушами и страшно пища, побежал. Вот и вся премия такая.
— Вопрос о личной жизни…
— Личная жизнь у меня довольно бурная. Это меня и настораживает. Трагедия удачно женатого человека в том, что он никогда не уйдет из семьи, а полностью отказаться от личной жизни не может. Он обречен портить чужие биографии. Я стараюсь от этого себя удержать. И может быть, мой умеренный трудоголизм – как раз и средство борьбы с неумеренным темпераментом.
Смешон влюбленный толстяк, с лирической поэзией, с бурными его проявлениями… Когда я пишу, чувствую себя более уверенно.
— Кто из литературных героев вам наиболее близок?
— Стива Облонский, с его великой фразой, с девизом всей моей жизни: «Как бы это и лежать и пойти. Лежать отлично». Он вообще добрый человек, хороший, никому зла не сделал. Мне всегда были близки люди, которые природность преодолевают, которые делают что-то сверх. А вот человек, живущий в своей социальной нише и целиком в нее помещающийся, мне совершенно невыносим. Нехорошо, когда человек предсказуем, с предсказуемыми симпатиями, антипатиями – если он любит Бродского, то он любит Лотмана, а если он любит Лотмана – ему мил Деррида. А если так, то он не любит меня. Человек, который укладывается в нишу, – мне противен. Поэтому мне неприятна плоская литература.
Мне нравятся люди, в которых есть что-то не умещающееся в определенные обстоятельства. Какие-то чудеса самопожертвования мне нравятся всегда. Человек, которого не любят, а он продолжает любить в ответ.
И такие литературные герои мне всегда очень нравились – упрямые. Честертон и все его персонажи. Грэм Грин, конечно. Если не брать такие достаточно поверхностные и беллетристические вещи, как «Наш человек в Гаване». А вот роман «Сила и слава» о том, как несчастный человек на несчастной должности совершает подвиги. Читать роман противно, скучно – но этот герой мне близок.
— Вы и телеведущий, журналист, и поэт, и автор многих романов. Дмитрий Быков – трудоголик?
— Нет. Этот трудоголизм – он очень иллюзорный. Устинова пишет по книге в три месяца. Что там говорить! Причем, Устинова – хороший писатель, пишет сама.
Или Максим Горький. Сколько он написал… Другое дело, что 90% этого невозможно взять в руки без ужаса, но 10% — очень высокого качества. Блок писал в день по стихотворению. Ну какой я трудоголик на этом фоне… Я сибарит!
