Шахада Ильи Кормильцева
После смерти Кормильцева, умершего в Лондоне от скоротечного рака позвоночника, о нем распространилось множество слухов. В частности, говорили, что за день до смерти он принял ислам. О Литвиненко, кстати, тоже говорили нечто подобное: то ли в Лондоне активно трудится мусульманская община, убеждая всех перед смертью перейти под зеленые знамена пророка, то ли истинные борцы считают ислам наиболее боевой из мировых религий. На самом деле в кормильцевское мусульманство мне не верится — при всем уважении к Гейдару Джемалю, я больше верю жене Ильи, начисто отрицающей эту предсмертную шахаду. Может быть, слух восходит к одному кормильцевскому стихотворению в прозе, в котором он мечтал произнести какую-нибудь формулу, "освобождающую от необходимости быть русским". Потому что русские хотят запретить всех, весь остальной мир, запрещать — их мания, главное и любимое занятие… Только в сильном отчаянии можно было написать такое, но у главы издательства «Ультра.Культура» были основания для такого отчаяния.
На самом деле, как мне представляется, мировоззрение Кормильцева было сложней всех существующих религиозных картин мира — он никогда не сомневался в бытии Божьем и в бессмертии души, но не был уверен, что это бессмертие будет личным, с полным сохранением всего набора персональных способностей и предпочтений. Думаю, что по нравственному своему кодексу он был ближе всех к самураям — к «Хагакурэ», этой любимой книге гениальных маргиналов, у которой куда больше общего с христианством, чем с любыми восточными верованиями. Живи, как будто ты уже умер. Исполнись решимости и действуй. Вот это — про Кормильцева, мягкого и деликатного с виду, абсолютно несгибаемого по сути. И в том, что он погиб именно от болезни позвоночника, видится мне страшный символ. Это значит — болезнь поняла, что в нем главное, и бросилась на это главное. На железный стержень кормильцевской личности, на его прямую спину, твердую осанку, неотменимые принципы.
Он не останавливался перед тем, чтобы рвать со старыми друзьями, исполнявшими старые песни «Нау» для новых молодых конформистов, — и делал это не потому, что желал подчеркнуть белизну своих одежд, а потому, что всерьез относился к собственным словам, знал им цену и не желал метать свой бисер перед свиньями. Один молодежный активистик-карьеристик после радиоэфира, на котором Кормильцева пытались заклевать разнообразные нашисты, сказал ему в курилке: вообще-то я за вас, я так ваши песни люблю… Кормильцев был искренне потрясен. Он прожил 47 лет — не так мало, — но до последних дней не понимал, как это можно — говорить чужие слова: «Как он смеет говорить, что любит мои песни?!» К счастью, те, кто любит его песни по-настоящему, научились у него по крайней мере не врать.
Он говорил то, что все понимали, но не могли сформулировать. Главная задача поэта — давать людям формулы, это и есть природа истинного речетворчества. Кормильцев был поэтом и в своей публицистике, и в чеканных своих переводах (как зазвучал у него русский Уэльбек, прежде всего классный поэт-традиционалист!), и в личных разговорах, в которых щедро разбрасывались блестящие афоризмы. В последние три-четыре года он сказал много горьких и страшных вещей, которые все вообще-то знали, но не решались проговорить вслух. И обвинял он не власть, точнее, не только власть; он говорил о всеобщем конформизме и трусости, о страхе перед знанием, о личинах морали и терпимости, в которые рядятся подлость и тупость.
Рядом с Кормильцевым было спокойно, твердыня его духа помогала преодолевать мелкие страхи и вечные интеллигентские сомнения. Он был интеллигентом в высшем смысле — не тем «тихим», «скромным», «чеховским» недотыкомкой, которого нам навязывают охранители всех мастей, а олицетворением интеллектуальной смелости. Умный — не тот, кто на все согласен и ко всему готов. Умный — тот, для кого культура и сложность священны, и при любых посягательствах примитива на духовную власть он разражается проклятиями с истинно библейской страстью. Не сметь сюда лезть нечистыми руками! Просветитель — вот кем еще был Кормильцев, неустанно переводивший Льюиса, Кейва, Паланика, автор лучшего перевода «Заводного апельсина» Берджеса. И страшно думать, что люди, в восьмидесятые годы бодро допрашивавшие диссидентов и экологов, успели додавить и прикрыть его издательство «Ультра.Культура».
Никому не желаю смерти, но как смириться с тем, что Кормильцева нет и его продолжают обзывать радикалом и экстремистом, — а запретители, допрашиватели и пытатели живехоньки, и никто не посмеет сказать им в лицо, кто они такие?! Впрочем, экстремалом и террористом у нас по определению считается любой, у кого есть совесть; и это нормально. Потому что террорист — тот, кого боятся, и человек с совестью для отечественной системы в самом деле опасен. Хорошо, что сама система это понимает.
Кормильцева боялись, и правильно делали. Его нельзя было ни купить, ни прикормить, ни утихомирить, ни даже выслать: он заболел накануне возвращения из Лондона и эмигрировать никуда не собирался.
Он был добрый. Он был щедрый. Он был чрезвычайно уязвимый. Он был русский, вот кто он был. Русский в лучшем и высшем смысле слова — такой, каким наш народ задуман. Неважно, что такие люди составляют покамест меньшинство в российском населении. Важно, что они спасают его честь.
Это и была его шахада, и следовал он ей так, как дай Бог каждому.
По материалам журнала "Эксперт"
