«Улицы — наши кисти, площади — наши палитры…»
Культурная жизнь Нижнего Новгорода принесла в марте много значительных событий. Можно вспомнить и презентацию нового фильма Мэтью Барни "Drawing Restraint 9", собравшего в киноцентре рекордное (и не только для "Рекорда") количество зрителей (видимо, соскучившихся по возможности лицезреть на экране столь русскую душою, хоть и говорящую по-исландски Бьорк), и целую серию мероприятий, подходящих под рубрику "поэтические вечера" (например, приезд Тимура Кибирова и празднование Всемирного дня поэзии), и гастроли (первые, если не изменяет память, в нашем городе) Петра Мамонова, представившего хэппенинг "Мыши + Зелененький" (хотя посетившие ТЮЗ люди, видимо, ожидали сеанса массового исцеления в духе фильма "Остров"), и многое другое.
Но, безусловно, главным событием стало проведение (а точнее, превентивное подавление) "Марша несогласных". Автору этих строк в силу стечения обстоятельств (а отнюдь не по причине врожденного экстремизма и нигилистического склада характера) пришлось находиться в районе площади Горького и Большой Покровской в тот самый светлый день культурного календаря, и ощущения от увиденного оказались очень двойственными, если не сказать противоположными.
С одной стороны, трудно было подавить недоумение (граничащее с брезгливостью и смутной тревогой) по поводу перевода верхней части города (впрочем, как потом выяснилось, и района Московского вокзала) на осадное положение. Оцепление центральных улиц, турникеты и металлоискатели, представители силовых структур любого покроя и окраса, зачем-то барражирующий вертолет — все это напоминало стрельбу из пушек по воробьям, в роли которых выступали спешащие по своим делам случайные прохожие (многие из них подвергались самому настоящему обыску, причем независимо от того, напоминали они обещанных "штурмовиков" или нет: среди тех, кто вызвал подозрение у истошно бдительных стражей порядка, были и типичные неформалы, и особи пролетарского вида, давным-давно перешагнувшие рубеж репродуктивного возраста, и непомерно юные девицы, чей лексикон ограничен словами "прикольно" и "круто", и те, кто ничем не отличался от среднестатистического "дорогого россиянина"). Неудивительно поэтому, что непосредственное наблюдение над происходящим вызвало чувство раздражения и даже некоторой обиды: трудно было отделаться от мысли, что все это затеяно лично против тебя, что главный враг людей в форме — это обычный человек, направляющийся на работу, совершающий прогулку, и не думающий ни о чем, кроме приземленных повседневных дел.
Но не зря говорится, что утро вечера мудренее: спустя сутки (злорадные усмешки и фразы типа "Что так долго?" оставляю на совести мастеров молниеносных обобщений) автору этих строк стало совершенно ясно, что ему посчастливилось быть свидетелем уникальной акции — глобального уличного перформанса, осуществленного по строго задуманному сценарию, авторы которого (интересно, кстати, кто это: теневой гений-одиночка, по каким-то таинственным причинам не раскрывшийся до сих пор на ниве массовых театрализованных представлений, или ассамблея узких специалистов, пришедших — разумеется, по велению чести, совести и долга — в силовые структуры из какой-то конкретной сферы искусства) наперебой щеголяли своей эрудицией и скрытыми отсылками к различным культовым текстам литературы и кинематографа.
Как и большинство художественных произведений, спектакль под названием "Демарш согласных" начался задолго до своего "телесного" воплощения. Его своеобразным прологом стало распространение слухов о том, что "к нам едут скины". Может возникнуть иллюзорное впечатление, что за этим ложным, но бесперебойно циркулирующим известием, стоит банальное желание дезинформировать (а следовательно, и дезориентировать) общественность. Но на самом деле перед нами ничто иное, как перевод в плоскость политики довольного известного высказывания Немировича-Данченко, утверждавшего в свое время, что только Гоголь мог осуществить завязку пьесы с помощью одной-единственной фразы, как это произошло, например, в "Ревизоре", где в словах "к нам едет ревизор" уже дана и фабула, и главный ее импульс — страх.
Именно в беспрерывном нарастании это количественной меры страха (опять же в полном соответствии с гоголевской пьесой) и заключался ключевой принцип всех предпринимавшихся властью действий.
Любопытно, что столь удачно придуманная завязка (ее очевидный — при сопоставлении с реальностью — идиотизм лишь подтверждает эффективность сделанного выбора) была продублирована в двух вариантах: взрослом (проецирующем события на пьесу Беккета "В ожидании Годо") и детском (неожиданным образом перекликающимся с поэмой Корнея Чуковского "Тараканище"). В первом случае запуганные нижегородцы, подобно беккетовским Эстрагону и Владимиру, ожидали некоего "скинхедизированного" Годо, который так и не появился, в чем они, собственно, в глубине души, нисколько не сомневались (это наводит на мысль, что знаменитая книжка Ги Дебора "Общество спектакля" в определенном смысле устарела: ее покойному автору — в случае незапланированного визита с того света — следовало бы выпустить кардинально переработанный вариант под названием "Общество театра абсурда").
Что касается "инфантилизации" затеянного представления, то его устроители, видимо, исходили из двух соображений. Во-первых, из собственного безоблачного детства они вынесли воспоминание о том, что каждая серьезная взрослая книга (особенно находящаяся в статусе классической) непременно должна иметь сокращенное и адаптированное переложение (эта участь постигла и "Дон Кихота", и "Гаргантюа и Пантагрюэля", и многие другие шедевры). Во-вторых, как люди, несомненно, искушенные в социально-возрастной психологии, они понимали, что детская и подростковая аудитория испытывает определенную настороженность по отношению к обобщенным понятиям; поэтому абстрактную фигуру метафизического скинхеда (довольно смутно просвечивающую за бритым черепом, кожаной курткой и ботинками на толстой подошве) они решили заменить чем-то вполне осязаемым и конкретным, подходящим под категорию не общего, а единичного. С этой целью в последний учебный день перед наступлением весенних каникул почти во всех школах города был проведен итоговый классный час, где учащимся было сообщено, что в Нижний едет Лимонов, "чтобы всех убивать" (это, естественно, предполагало запрет субботних уличных гуляний по причине их опасности для жизни). И хотя на бессмертную поэму Чуковского при этом не ссылались, дух описанного в ней мнимого жертвоприношения, безусловно, витал над всеми собравшимися в уютных школьных кабинетах, вызывая в памяти знакомые каждому строки: "Принесите мне… ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю!"
Несомненной кульминацией "Демарша согласных" стал эпизод, когда сомкнутая когорта "космонавтов", ударяя дубинками о щиты (жест, скорее всего, заимствованный у орков и урукхаев, штурмующих Хельмову Падь во второй части киноэпопеи "Властелин колец") прочесывала совершенно пустую площадь, воображая, по всей видимости, что перед их рядами незримо носятся те самые коварные, хоть и развоплотившиеся скинхеды. С нашей точки зрения, такое торжество воображения над реальностью и духа над материей стало возможным лишь с учетом опыта мирового кинематографа, где соответствующие мотивы разрабатывались очень тщательно и давно. Можно даже высказать предположение, что разгон невидимок на площади Горького был частичным римейком двух таких классических лент, как "Кабинет доктора Калигари" (1919) Робера Вине и "Фотоувеличение" Микеланджело Антониони (в первом из них пациентка сумасшедшего дома музицирует на несуществующем рояле, а во втором главный герой играет в теннис без мяча).
В период создания "Братьев Карамазовых" Достоевский был одержим идеей постепенного превращения государства в церковь. Не стоит и говорить, что эта надежда великого писателя так и осталась бесплодной фантазией (правда, именно благодаря ей появился образ Порфирия Петровича — получиновника-полупроведника). Зато события 24 марта подарили нам весомую надежду, что хотя бы элитные подразделения наших правоохранительных органов сумеют рано или поздно превратиться в нечто подобное шоу японских барабанщиков-перкуссионистов (не так давно выступавших в Нижнем Новгороде). Уж больно ритмичны были удары их щитов и дубинок (они, как пепел Клааса, до сих пор стучат в моем сердце)…
Таким образом, ветхозаветный лозунг "Наша милиция нас бережет" должен быть безжалостно списан в архив. Реалии сегодняшнего заставляют заменить его другим, более соответствующим действительности: "Наша милиция нас развлекает". А это верный признак того, что жить стало лучше, жить стало веселее!
