Бархатные национальные революции
Национальная революция – термин, не имеющий классических
определений, и всё же нередко употребляющийся. Обыкновенно им характеризуют
революционные события, носившие ярко выраженный национальный характер, то есть,
можно сказать, утверждающие нацию.
Нередко понятие о каких-либо событиях прошлого получают
статус «национальной революции» уже в гораздо более поздней историографии,
формирующей новую национальную мифологию. Так, например, в украинских учебниках
такую характеристику получили войны Б.Хмельницкого, и было бы наивно задавать
вопрос об исторической корректности подобных трактовок.
Такими «национальными» видятся теперь и так называемые
«бархатные революции», то есть события 1989 года в Центральной Европе. Впрочем,
на первый взгляд это кажется странным. Во-первых, само применение термина
«революция» к тем событиям очень спорно. Более-менее похожими на революцию были
разве что события в Румынии. В остальных же странах мы имеем дело с довольно
спокойной передачей власти, организованной в значительной степени самими же
правящими партиями, с последующим их полноправном участии в дальнейшем
политическом процессе. Более того, посткоммунистические
партии через несколько лет почти повсеместно вернулись
к управлению, но контрреволюциями это никто уже не счёл. Спорно даже
утверждение о формировании новых политических систем – здесь скорее имела место
либерализация и появление новых правил политической игры, но не новых систем. Совсем другое дело в России – здесь события были гораздо более
похожи на революционные, система изменилась кардинально, даже государство
распалась. Однако называть все эти события революцией как-то не принято.
Пытались было ввести термин «августовская революция», да не прижился.
Не менее странными можно признать и характеристики этих
«революций» как «национальных». Все центральноевропейские
нации были созданы в их современных формах после Второй
Мировой войны, и в результате событий 1989 года никак ни в границах, ни в
этнополитическом аспекте не изменились. Это классические
европейские nation-states, правда, созданные в своё
время при определяющей роли Москвы. То ли дело в России: из
государства-союза различных национальных республик, в котором представители
самой большой национальности составляли лишь половину населения, она
превратилась в почти моноэтническое общество (80% русских), лишь с некоторыми
вставками национальных автономий. Вроде бы радикальные перемены в сторону
национальной государственности, а нет – никто это национальной революцией не
считает, да и сама Российская Федерация себя национальным государством не объявляет.
Да, в Центральной Европе был ещё и такой момент, как
избавление от советского доминирования. Но он был быстро заменён вхождением в
другие международные структуры с другим доминированием, более того, степень
зависимости центральноевропейских государств от
центров силы, лежащих далеко за пределами региона, в результате скорее только
возросла.
Такой фактологический анализ
событий, особенно в сравнении с Россией, явно бессилен объяснить нам, почему
события 1989 г. в Центральной Европе были «национальными революциями», а
события 1991 г. в России – нет. Кажется, единственный значимый критерий,
который остаётся нам для характеристики событий того времени как «национальных
революций» — критерий их общепринятой оценки. Причём в данном случае речь идёт не только о том, как сейчас о них вспоминают, но и о том,
как их понимали уже тогда – в самом конце 1980-х – начале 1990-х – участники
этих событий.
И вот на этом уровне – уровне самосознания – события в
России и в странах Центральной Европы носили не просто разный, а прямо
противоположный характер. Не случайно у нас популярными и ведущими в политике
оказались главным образом либеральные идеи свободных рыночных отношений и
маленького государства, а там – идея правового государства. Ни во время
Перестройки, ни при крушении Советского Союза, ни в постсоветское время
обществом в России не двигала идея учреждения новой государственности.
Наоборот, господствовали настроения бегства от государства, то есть
максимального сокращения его возможностей вмешиваться в личную и общественную
жизнь. Рынок с его «невидимой рукой», которая сама всё отрегулирует и направит,
виделся спасением от государства и его вмешательства. Это быстро привело к
положению, когда государство (точнее, те, кто его контролировал) и общество
довольно долго существовали как бы отдельно друг от друга. Все системы
общественного контроля за государством и
государственного контроля над обществом работали минимально или же не работали
вовсе, и даже в бизнесе господствовала такая вольница, которую быстро окрестили
«криминальной революцией». Вряд ли общество выиграло от такого разрыва с
государственностью и его законностью, но всё же этот
разрыв довольно долго соответствовал его преобладающим настроениям. Население
просто отвергало государственность как институт, и не пыталось его переучредить в новых формах.
Совсем иными были настроения в Центральной Европе. Здесь
вопрос стоял не о том, как уменьшить роль государства, а наоборот – как сделать
это государство более своим. Прежние формы, созданные после войны, «своими»
(национальными) не осознавались – они виделись навязанными извне и потому
чуждыми. В 1989 г. народы этой части Европы как бы заново учреждали свои
государства, но уже на новых – национально-демократических началах. Фактически,
разницы не было никакой – форма оставалась старой. Изменялось только отношение
народа к своему государству. И если раньше государственный патриотизм был
чем-то не очень приличным, ведь предполагал лояльность «антинациональной
власти», то теперь он становился необходимым свойством добропорядочного
гражданина.
Примечательны, например, слова песни, ставшей самой
популярной в том году в Польше, но, впрочем, и до этого (на протяжении всех
80-х) бывшей неофициальным гимном профсоюза «Солидарность». В ней
пересказывается вся история Польши как «долгая цепь человеческих существований,
объединённых простой идеей: Чтобы Польша была польской!» («Żeby
Polska była Polską»). Собственно, эта идея и была главной во всех
событиях 1989 года, и не только в Польше: общественные движения того времени
были не столько антикоммунистическими, сколько национальными, а коммунисты
воспринимались не столько как власть, ограничивающая рыночные отношения и
нарушающая права и свободы граждан, сколько как чуждые наднациональные силы
господства. Государства как бы вырывались из рук этих сил и присваивались
народами через учреждение демократических систем.
Это была своего рода национализация тех
государственностей, которые были созданы здесь после Второй
Мировой войны. И, надо сказать, далась она нелегко. Хотя все эти государства и
имели национальные формы, почти везде общественное мнение негативно
воспринимало их границы. Венгры, имевшие территорию в три раза меньшую, чем в
начале ХХ века, и венгерские анклавы у соседей вдоль всех своих границ,
полагали, что с падением советского доминирования обязательно будет поднят и
вопрос о возвращении справедливых границ. Соседние румыны, кстати, тоже
надеялись на пересмотр военных итогов. Возвращение Вильно и Львова –
центральная тема оппозиционной мысли в ПНР, и поход «на Восток» был для
польского самосознания важнейшей задачей близкого будущего. А к
территориальному вопросу прибавлялся ещё и вопрос об осуждении послевоенных
переселений. Вся Центральная Европа шла к тому, чтобы взорваться серией больших
и малых военных конфликтов, в которые неизбежно была бы втянута и Германия.
Несомненно, в том, что этого не произошло, велика роль
западного влияния. Возможно, оно было определяющим, ведь перспективы интеграции
в западное сообщество («побег с Востока на Запад») был для элит этих государств
задачей более привлекательной, чем войны за возвращение старых территорий.
Однако отказ от исторического реванша общества центральноевропейских
стран пережили как своё собственное решение, даже как духовный подвиг. В самом
начале 90-х широкомасштабные общественные дискуссии на самых разных уровнях
убеждали людей в том, что они и их страны больше выиграют от интеграции в
западное сообщество и мирное существование в «Европе без границ», чем от
попыток военного самоутверждения. И, надо сказать, деятели, имевшие в то время
наибольшее значение для общественного мнения своих народов, теперь с гордостью
говорят о своём положительном влиянии на это трудное решение. Да, это стало
предметом национальной гордости. В Польше тогда на официальном уровне приняли
т.н. Доктрину Гедройца-Мерошевского, эмигрантов, ещё
в 1970-х гг. разработавших идеологию отказа от польского «реванша на Востоке» –
хотя общественное мнение далеко не сразу смирилось с этим.
Но всё это было не просто «примирением со сложившимся
статус-кво». Это стало признанием «своими» внешних форм государственности,
прежде осознававшейся навязанной и чуждой. Это и было той самой национализацией
послевоенных государств – трудным процессом, протекавшим в конце 1980-х –
начале 1990-х гг. именно на уровне общественного мнения и новых официальных
идеологий. Так состоялся перелом в самосознании народов: не меняя
государственных форм, они обрели свои национальные государства и свой новый
патриотизм.
Кстати, это имело своё выражение и в юридической
плоскости. Новые конституции, постепенно принимавшиеся в этих странах, иначе
формулировали определение принадлежности своих государств. Прежние формулировки
о том, что государство является «республикой трудового народа» или основано на
союзе «пролетариев, крестьян и интеллигенции», в новых текстах основного закона
были заменены традиционными для национальных государств указаниями, что «верховная
власть принадлежит нации».
Таким образом, решающее значение в том, что события 1989
г. в Центральной Европе определяются как национальные революции, имеет именно
фактор общественного восприятия произошедших перемен и их идеологическое
оформление. Там не было формальных изменений государственных систем с донациональных на национальные, там
в общем-то не было и насильственных переворотов, которые можно было бы счесть
революциями. Но эти события вошли в историю как национальные революции именно
благодаря их таковому осмыслению. И именно эти события стали фактом самоучреждения современных центральноевропейских
наций.
И здесь стоит подчеркнуть важный вывод, имеющий значение,
выходящее за пределы обсуждаемого региона. Основной смысл национальной
революции, то есть создания нации, оказывается именно в этом – в новом качестве
самосознания. Нация не возникает из факта абсолютного преобладания процента
одной национальности (этноса) в государстве. Не возникает она, даже если в
таком государстве работают механизмы политической демократии. Национальная
революция – это скачок в общественном самосознании, в отношении народа к государству
– когда это государство осознаётся как своё, осознаётся в национальных
категориях. Без этой революции в умах, простые преобразования внутренних и
внешних форм вряд ли могут учреждать нацию. Нацию утверждает общество, а не
государственная система.
Оригинал этого материала опубликован в журнале «Вопросы
национализма», 2011, № 7.
Статья опубликована на ленте АПН.
