Дмитрий Медведев и философия права
Едва ли не самой интересной темой первого президентского послания Дмитрия
Медведева стала проблематика права, правосознания, правопорядка и их вписывания
в контекст российской реальной политики и политико-правовой культуры.
С одной стороны, именно эта сфера лежит бесконечно далеко от «чисто
конкретных» интересов политической элиты России, от объектов жесткой межэлитной
конкуренции группировок и кланов, поэтому она была отдана на откуп третьему
президенту самой первой — еще до его избрания и без особого сожаления. Это же
не углеводороды и не вопрос о полуторном увеличении президентского срока или
подотчетности правительства парламенту. Это, с точки зрения «чисто конкретных»,
— просто игра в слова. Тем более сам Медведев разбирается в этой проблематике,
как и любой университетский преподаватель конституционно-правовых дисциплин
либо римского права, на экспертном уровне.
Но, как представляется, именно в этой сфере коренятся самые жесткие угрозы
российской политической системе, именно с нее начинается моделирование любых
модернизаций и структурных реформ.
Дмитрий Медведев демонстративно отказался от поминания всуе и цитирования
Ивана Ильина (1883–1954) — при президенте Путине Ильин был едва ли не самым
востребованным автором цитат. Однако Ильин как глубочайший мыслитель и философ
права оставался в тени забвения и при Путине, а вот как патриотический
публицист солидаристской ориентации в начале 2000-х он был широко востребован:
цитаты из «Наших задач» оказались очень кстати для обоснования «мягкого
авторитаризма», придания дополнительной легитимности властной корпорации и
выстраивания «вертикали власти».
В первом послании Медведева есть новый идеологический набор — «СЧК»
(Столыпин, Чичерин, Коркунов), который едва ли можно считать случайным. Но что
соединило идеолога и практика строительства мелкобуржуазной России,
философа-неогегельянца и правового теоретика позитивистской ориентации?
Медведева обыкновенно называют «либералом» и «легистом», что не вполне
точно: российские «чистые» либералы не страдают гамлетовскими сомнениями по
поводу настоящего и будущего России — на концептуальном уровне у них «всё
сходится», вот только страна и народ какие-то не такие.
Судя по президентским и еще допрезидентским высказываниям Медведева, он стоит
перед той же дилеммой, что и российская наука о праве и государстве начала XX
века (Новгородцев, Ильин, Вышеславцев, оба Алексеева, Евг. Трубецкой,
Кистяковский, Бердяев): тогда, с одной стороны, шел поиск новых концепций,
соответствовавших уровню развития западноевропейской философии права, но
пригодных для России. (При этом было понимание губительности слепого и
некритичного заимствования всех изобретений западноевропейской социальной
науки.) Но, с другой стороны, мыслители отдавали себе отчет, что правовое
государство, гражданское общество, «свободная лояльность» и субъектность
граждан, политические партии, Государственная Дума и конституционалистская
легитимация верховной монаршей власти — всё это подрывает политическую систему
Российской империи. С одной стороны, не реформировать ее было нельзя, с другой
— реформы 1905 года приблизили кризис общества, отречение монарха, распад
государства и революцию 1917 года.
Современная Россия стоит перед схожей дилеммой: отказ от сущностных реформ
политической системы, «забивание пиплам мозгов» «гламуром», «телетрэшем» и
«энтермейментом», «закрытие» гражданского общества, замена идеологии и
ценностей пиаром и полный политический «стабилизец» означают внутреннее
сгнивание общества. По законам российской истории следующее действие — это
глобальная встряска: революция, системный кризис, коллапс политической системы,
распад государства или что-нибудь в том же роде.
Но и внезапная свобода слова, отказ от монопартийности и развитие партийной
системы, создание правового государства и гражданского общества как общества
субъектных граждан не без оснований воспринимается большинством политиков и
политических аналитиков как реальная угроза существованию России — как угроза
очередной Смуты, распада по-ельцински или хаоса по-украински. И если украинское
общество имеет мощные защитные механизмы выживания в хаосе и безвластии, то в
России ресурс выживания без сильного государства заметно ниже.
Итак, президент России Дмитрий Медведев цитирует экс-премьера Петра
Столыпина (1862–1911): «Прежде всего, надлежит создать гражданина и когда
задача эта будет осуществлена — гражданственность сама воцарится на Руси.
Сперва гражданин, а потом гражданственность. А у нас обыкновенно проповедуют
наоборот».
На первый взгляд, это очень знаковая цитата для русской социальной философии
(начиная с Карамзина) и политического сознания, сформированного в православных
обществах: сначала надлежит изменить и преобразить человека, а потом —
политические институты. Но не наоборот. То есть по мысли Столыпина — Медведева,
«гражданственность» — «гражданское общество» — не относится к первоочередным
задачам, оно возникнет само собой. (Кстати, идеологи «суверенной демократии»
вполне могли бы использовать эту идею для обоснования правомерности ограничения
гражданских свобод.)
Правда, у Столыпина акцент делался на частной собственности как ресурсе,
гарантирующем гражданину его независимость. Полностью цитата выглядит так: «Я
полагаю, что прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина,
крестьянина-собственника и мелкого землевладельца, а когда эта задача будет
осуществлена — гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а
потом — гражданственность. У нас же обыкновенно проповедуют наоборот». В этой
цитате фиксируется первый «гамлетовский» вопрос России: что прежде —
самодостаточный гражданин или гражданское общество и гражданские свободы?
Тезис Николая Коркунова (1853–1904) о том, что «установление законности
всегда чувствуется как стеснение произвола властвующих» — работает на
позитивистскую теорию правового государства, означающую в российских условиях
ограничение прав властной корпорации и борьбу с пресловутой коррупцией. Но
подобная теория не делает различий между законом и правом, поэтому она сводится
к самоограничению государства: ведь кто будет стеснять произвол властвующих,
кроме них самих? Это второй «гамлетовский» вопрос: как построить ограниченное
правом (правовое) государство в стране, где только революция может ограничить
всемогущество властной корпорации?
Ну а тезис Бориса Чичерина (1828–1904) о праве как «условии истинно
человеческого существования», крайне важен для строительства новой правовой
доктрины и новых основ правопонимания. Неогегельянец Чичерин выходит за рамки
утилитаристской и позитивистской доктрин: право не тождественно законодательству
и должно апеллировать к высшим ценностям свободы и справедливости, а не к
интересам и целесообразности кого бы то ни было.
Отсюда вытекает извечный «гамлетовский» российский вопрос о значении и
назначении государства — почти всегда грузного, бюрократичного, коррупционного,
неэффективного, жестокого, стремящегося «перемолоть» и «подмять» всё и вся. Его
следует сформулировать так: что такое «сильное государство» (фактически
авторитарное, исключающее гражданские свободы) в российских условиях — становой
хребет огромной страны, без которого она ослабнет и развалится, либо обуза,
которая мешает народу и обществу развиваться?
В своем первом президентском послании Медведев покусился на «святое» — на
краеугольный камень российской политической традиции — на абсолютную
субъектность («автосубъектность», — по А.И. Фурсову) властной корпорации.
Развитие темы о том, что «сильное государство не тождественно всесильной
бюрократии» — это на концептуальном уровне допущение третьей альтернативы:
сильного, а не слабого «ночного сторожа», как в либеральных концепциях,
государства, которое при этом не перемалывает своих граждан и всячески
приветствует развитие их субъектности.
Как совместить в одном государстве высокие гражданские свободы и при этом не
обнулить ресурс выживания — на этот вопрос пытались по-своему ответить все
не-либеральные российские политические и правовые мыслители, о чем президент
Медведев, несомненно, хорошо знает в силу своего профессионального опыта.
Нерешение этого вопроса и выбор то ли узколиберальной, то ли
консервативно-охранительной стратегии ведет к концу государства. По крайней
мере, Ельцин, Горбачев, Брежнев, Николай II подтвердили справедливость
подобного вывода.
Для полноценного развития нужны иные «карты», иные «приборы навигации»,
возможно, иные «штурманы», нежели те, что были раньше. Нужен новый курс,
альтернативный и либеральному, и охранительному одновременно. Альтернативный,
условно говоря, и Соросу, и Суслову. Пока в первом послании нового президента
лишь непрямо сформулирована необходимость такого альтернативного курса —
«третьего пути».
Но в нынешней России, похоже, приходится довольствоваться малым: остается
подтянуть пояса и пристегнуть ремни на взлете. Чтобы не упасть вниз.
