Фазиль Искандер. Вместо некролога

Он был одним из тех, кто помог нам
пережить советскую власть.
Леонид Гозман о Фазиле
Искандере

Это очень скверно, когда нечего читать. Для
меня это синоним «нечего делать» и вплотную приближается к «незачем жить».

В ранней молодости (которая у меня пришлась
на конец семидесятых) ситуация «нечего читать» случалась регулярно. Нет,
конечно, всегда можно было взять с полки Толстого. Но сидеть на толстовской
мучной диете для молодого растущего интеллекта было невыносимо. Не спасало и
бесконечное перечитывание «Мастера и Маргариты», чем кормились духовнобогатые
девы. До одури хотелось чего-то современного, про сейчас. Ещё лучше –
фантастики. И, конечно же, переводной. Тут было главное – не нарваться на
какого-нибудь прогрессивного западного автора. Прогрессивность я чуял нутром и
ненавидел её во всех проявлениях. Я не мог заставить себя читать Рея
какого-нибудь Бредбери, зато каждую строчку Лема или Хайнлайна перечитывал по
три раза.

Что же касалось современной мне литературы,
я воспринимал её примерно так же, как советскую стоматологию – то есть с ужасом
и омерзением. Чтение советских писателей доставляло боль почти физическую.
Впрочем, и тут были свои градации – от почти выносимого до
запредельно-инфернального.

Особенно жуткими было сочинительство
нацкадров. Если писания русских «деревенщиков», при всей их бесконечной
унылости и депрессивности, ещё можно было хоть как-то одолеть, то русскоязычные
сочинения бесконечно многочисленных Нутайзурбуевых и Кроликоянецев – обычно про
быт южных сёл – были чем-то совершенно инфернальным. Я физически ощущал, как
меня загоняют в войлочную юрту, к овцам и клопам. С другой стороны,
нацкадровские тексты иногда доставляли то, что сейчас называют «лулзами»
(по-русски это, наверное, будет «скорбные ржаки»). Некоторые перлы из
нацкадровских сочинений передавались из уст в уста.

Поэтому, когда добрые знакомые мне дали
журнал без обложки и посоветовали прочесть повесть человека с узнаваемо
восточным именем и названием «Созвездие Козлотура», я решил, что добрые
знакомые решили угостить меня очередной порцией скорбных ржак.

Повесть начиналась так: «В
один прекрасный  день  я был  изгнан из  редакции одной
среднерусской молодежной  газеты, в  которой проработал неполный
год».

«Хм» — подумал я и чтение продолжил.

Через пару страниц я наткнулся на типичный
восточный лулз-ржак, который органично смотрелся бы в кавказской или
среднеазиатской прозе. Но было видно, что автор вписывает его вполне
сознательно. Когда же я дошёл до описания соотечественника автора, руководителя
широкого профиля и знатока восточных тостов, у меня возникло совсем странное
чувство.

Я понимал, что автор издевается. Но было не
вполне ясно, над чем именно.

0

Начиная этот текст, я выбирал из двух
возможностей. Написать более-менее гладкий некролог ушедшему от нас – в
преклонном возрасте, не сказать чтобы безвременно — уважаемому человеку. Или
всё же поговорить о том, чем этот уважаемый человек может быть интересен здесь,
сейчас, а также и после того.

Я выбрал второе, осознавая все риски подобной
позиции. Текст вызовет раздражение, а то и нападки, причём со всех сторон. Но я
пока живой, а значит – как-нибудь переживу и это. Что касается моей
дискурсивной совести, то она чиста: еже писахъ – писахъ.

1

Фазиль Абдулович Искандер родился в 1929
году в Сухуми. Отец, Абдулла Ибрагимович Искандер, полуабхазец-полуперс (бывший
белый народ, насильно повёрстанный в азиаты – примерно то же попытались
проделать с русскими позже), был некогда владельцем кирпичного завода. В
советское время у такого человека не могло не быть неприятностей. Искандер в
одном интервью говорил, что отца посадили в тюрьму за то, что он был наполовину
персом. Фазиль Абдулович, судя по всему, вообще считал вопросы происхождения
главными и основными, и в этом с ним трудно не согласиться. Однако тут дело
было сложнее: в тридцать восьмом его отца не расстреляли, а выслали из СССР по
так называемому «персидскому делу» — что может рассматриваться как милость.
Увы, напрасная: в Персии высланных приняли за сталинских шпионов и уморили на
рудниках. Другие получили своё на месте: грузинизация Абхазии проводилась
классическими сталинскими методами. Дядя Фазиля Искандера погиб в Магадане.
Других – знакомых, родственников – пропустили через мясорубку. Впоследствии
Искандер будет вспоминать под камеру, как «всюду убирали абхазов и сажали
грузин». Разумеется, осторожно.

Он жил у родственников жены в селе Чегем.
Несмотря на сомнительное, с точки зрения соввласти, происхождение, у Фазиля не
было проблем. Он блестяще окончил русскую школу в Сухуми, поехал в Москву.
Собирался поступить на философский факультет, но услышал слова преподавателя
«кажется, на вашу нацию есть разнарядка», и понял это себе в ущерб. Поэтому
пошёл поступать в Московский библиотечный институт, из него перевёлся в
престижный Лит, который окончил в пятьдесят четвёртом. По распределению попал
на Брянщину, где работал в газете «Брянский комсомолец» (видимо, её-то он и
имел в виду под «среднерусской молодёжной»), потом в «Курской правде»,
впоследствии вернулся на родину. В 1956 году он совершает карьерный скачок
другим на зависть – становится редактором в абхазском отделении Госиздата. Что,
помимо всего прочего, дало ему необходимую творческую свободу.

С 1956 года он регулярно печатался
в «Смене», «Неделе», не пренебрегал «Костром» и «Сельской молодёжью» (не
могу представить себе читателя данного журнала, но они, наверное, были). Писал
стихи – в 1957 году в Сухуми опубликовал сборник под ожидаемым названием
«Горные тропы». И одновременно писал рассказы, которые в дальнейшем составили роман
«Сандро из Чегема».

Дальнейшее понятно. Он переезжает в Москву и
постепенно вырастает в большого советского писателя и человека. После краха
социализма его рост не уменьшается – он пополняет собой когорту небожителей,
занимая место несколько ниже богоподобного Чингиза Айтматова, но в принципе
сравнимое. 

Это вообще вопрос сложный. Некоторые его
знакомые – например, Владимир Соловьёв – до сих пор убеждены, что Искандер
проскочил мимо Нобелевки: надо было рвать с совком, переезжать на Запад, давить
на жалость, раскручивать тему маленького гордого народа… Понимал ли это
Искандер? Скорее всего да. Однако решил, что игра не стоит свеч. Статусных
цацек за жизнь у него скопилось предостаточно: Искандер был осыпан наградами,
как новогодняя ёлка. Что позднесоветская, что раннероссийская власти (не говоря
уже об Абхазии) – все приносили свою дань. Его холили, лелеяли, награждали,
снимали по его книжкам фильмы (кстати, неплохие). Лист его регалий огромен. Вот
неполный списокв: Искандер также был академиком РАЕН (1995), Академии
российского искусства (1995), Независимой академии эстетики и свободных
искусств (1995), почетным доктором Норвичского университета (США), членом и
лауреатом Баварской академии изящных искусств (Германия).Фазиль Искандер был
награжден орденами «За заслуги перед Отечеством» III (1999), II
(2004) и IV (2009) степеней, орденом «Честь и слава» I степени
Абхазии (2002).Писатель был награжден рядом престижных отечественных и
зарубежных премий: Государственной премией СССР (1989), Государственной премией
РФ (1993), премией имени А.Д. Сахарова «За мужество в литературе»
(1991), Пушкинской премией фонда А. Тепфера (1992), премией «Золотой
Остап», Малапарти (Италия), «Триумф» (1998), памятной медалью
РАН «Шедевры русской литературы ХХ века» за выдающийся вклад в
развитие культуры России (2003) и др.В 2011 году Искандер стал лауреатом
литературной премии «Ясная Поляна» имени Л.Н. Толстого и обладателем
премии правительства России за сборник «Избранные
произведения».Именем его — при жизни — названа одна из малых планет и
московская библиотека. 

При этом, в отличие от чудовищно бездарного,
деревянного, вообще не слышащего русский язык Айтматова, он продолжал писать, и
писать хорошо. Какой-то льстец – возможно, Быков или кто-то вроде него, уже не
помню — даже называл творчество Фазиля Искандера последним
лучом света в тёмном царстве.

2

В принципе, любой талантливый провинциал,
пытающийся войти в большую литературу, имеет возможность сделать один почти
беспроигрышный ход, литературное е2-e4. А именно – предложить на рынке свой
провинциальный опыт. Скажем, ирландец в Лондоне может попытаться зайти в
большую прозу, опубликовав что-нибудь на тему нравов ирландской глубинки.
Житель Аляски может шокировать и заинтересовать среднеамериканского обывателя
картинами сурового быта Аляски. Да что там – через эту калитку вошли в
литературный пантеон Редьярд Киплинг, успешно продавший Британии «британскую
Индию», или Гоголь, начавший литературную карьеру с «Вечеров на хуторе близ
Диканьки», то есть с демонстрации чопорной петербургской публике комических
малороссов в шароварах. Так что ничего стыдного в этом нет – если, конечно, это
именно первый шаг.

Для советского нацменского литератора этот
ход был разрешён. Но только с той поправкой, что интерес нужно было вызвать не
у публики, а у кураторов литпроцесса, и не литературный, а идеологический.
Правильная траектория была такова: рассказики о «малой родине» (о каком-нибудь
далёком селе или ауле), потом производственный роман на родном материале, потом
производственный роман союзного значения (про Магнитку или БАМ), а потом можно
было уже получить допуск к большим тиражам и возможностям. Хотя малую родину полагалось
не забывать, это ж святое.

Это, кстати, важный момент, не обойдём его.
Русских в СССР сделали бездомным народом. «Мой адрес не дом и не улица, мой
адрес Советский Союз»: эта страшная и мерзкая по смыслу песня была впиздрячена
русским дурачкам как руководство к действию. Русские не имели права любить
ничего своего, право на «малую родину» им так и не дали – хотя разрешили
плакать о ней, убитой (к чему и сводилось творчество «деревенщиков»). Они всё
время ехали в теплушках на какую-нибудь очередную стройку в тайгу. Напротив,
нацменам разрешалось и даже вменялось в обязанность жить хозяевато, на своей
землице, хранить верность родному селу, дому, району – даже уехав из него.
Землячества и диаспоры, запрещённые русским, всячески поощрялись у нерусских –
в том числе и создаваемой для них культурой. Ароматный дымок кизяка, верблюжьи
следы в зарослях саксаула, божественный вкус кумыса и чистейший горный воздух –
всё это полагалось любить взасос, воспевать, облизывать словами. Благо, в
советских условиях это было несложно. По сравнению со страшной, нищей жизнью
русского «нечерноземья», где русские ютились по десятеро в крохотных клетушках
и ели зелёную гнилую колбасу, любой аул, где хотя бы не было проблем с
жилплощадью и было мясо и фрукты, казался если не раем, то вполне интересным
для жизни местом. Разумеется, реальные аульные нравы были реально страшны –
настолько, что никакое мясо и фрукты этого не компенсировало. Но на то и
существовал соцреализм, чтобы такие моменты подвергать пристойной лессировке. Эта
игра и её правила были отлично известны, дальнейшее зависело от старательности
автора.

В этом отношении Искандер был образцовым
советским писателем. Он воспел родную Абхазию и село Чегем так, как мало кто из
совписов позволял себе. «Сандро из Чегема» написан сахаром и мёдом,
разведёнными патокой неистовой любви. При этом применялась двойная маскировка:
рассказы выдавались за «юмор и сатиру» (примерно как фильм «Мимино»,
восхваляющий «интересных кавказских мужчин»). Это тоже понималось правильно –
как часть игры… Впрочем, как и то, что автор, хорошо зная жанр, регулярно
обнажал его условность. Например, добавлял в описываемый им этнографический
салат, столь любимый советскими гнидогадоидами, несуществующих фигурантов – то
есть придуманные им «малые народы». Интересно, всегда ли это понимали те, кто
по долгу службы проверял его тексты на многонациональную полезность?

Более того. Националам было разрешено
любить и воспевать самое запретное, что было в СССР – частную собственность, в
том числе земельную (то есть основную
и главную). Русские, прозябающие на отнятой, опоганенной большевиками земле,
изнасилованной и осквернённой колхозами, читали в азиатских книжках про «любовь
крестьянина к своему полю». Кавказу и Азии это было можно – иметь своё поле,
свой дом, своё, своё, своё, родное, родовое, вечное. Искандер писал об этом с
настоящим чувством. Могло даже показаться, что автор дразнится. То есть дразнит русских дураков, у
которых своего поля нет и никогда не будет. К чести Фазиля
Абдуловича, эти нотки в его текстах – если они и были – могут быть различимы
только предвзятым (или слишком внимательным) взглядом. А вот роскошь
натуральной жизни представлена как подобает – пышно и красочно.

Критики это называли «пафосом приятия мира».
В самом деле, моречко, фрукта, парное мяско и не слишком достающая (но исправно
снабжающая всем необходимым) советская власть этому очень способствуют.

3

У нацменского советского интеллигента можно
найти много изъянов. Перечислять их было бы долго, да и ни к чему. Однако него
всегда было два преимущества, которых русский интеллигент лишён. Причём таких,
по сравнению с которыми всё остальное не стоит недоеденного чебурека.

Во-первых, безпроблемный допуск к
Творчеству. Русским в СССР и РФ запрещены две вещи – Власть и Творчество; на
эти места всегда сажают или нерусских, или таких отпетых мерзавцев, что «лучше
бы папуасы». Впрочем, кто-то ведь должен и работать, так что на собачьих
условиях могли пустить и русского – желательно пьяницу или с проблемами.

Что касается националов, тут политика была
иная. Есть такая байка про то, как народный академик Лысенко демонстрировал
невероятные удои коров, выращиваемых его методами. Секрет состоял в том, что
коров кормили шоколадом. Скорее всего, это именно байка, запущенная гебнёй в
период ликвидации лысенковского проекта. Однако к нацменской интеллигенции
применялся именно этот метод – кормление шоколадом. Не то чтобы любого
талантливого кавказца или азиата «продвигали» — но тех, кто попадал в обойму,
холили и лелеяли. Раздуть до слоноподобного величия таких мух, как Расул
Гамзатов или Чингиз Айтматов, надо было ещё постараться. Но большевикам и не
такое удавалось – достаточно вспомнить сверхмонструозного «казахского
поэта-акына» Джамбула, который вообще ничего не писал и не пел, кроме похабных
песенок о своих любовных победах в молодости: за него творили русские поэты,
официально числившиеся «переводчиками». Это было, впрочем, в порядке вещей.

И во-вторых – нацменский интеллигент знал
реальное устройство Советского Союза. Русских от таких знаний тщательно
оберегали. Русские жили (и живут) в искажённом мире, создаваемым
советской/постсоветской пропагандой. Мире нищем, жалком и глупом, из которого
нет выхода, где слепо тычутся щенявые, глупезые людишки, не знающие
элементарных вещей о жизни. Русские живут и умирают, так и не поняв, что это с
ними такое было.

Нацменам же было дозволено самое сокровенное
– знание об истинной жизни и истинном положении вещей. На Кавказе и в Средней
Азии советская власть была довольно условной. Там существовала частная
собственность (немножечко прикрытая занавесочкой), был дозволен частный бизнес
(мелкий и полуконспиративный, но всё-таки), люди жили жирно, богато. Пока
русские дураки гробились за Полярным Кругом, чтобы накопить на советский
«автомобиль», мудрые кавказцы каждый день кушали нежнейшую баранину, запивали
домашним  вином и не утруждали себя никакой работой, кроме бесконечных
застолий. Желающие сделать советскую карьеру привозили в Москву несколько сумок
мяса, за которые голодные советские аспиранты писали им диссертации. Дикари
получали звания кандидатов и докторов наук – на Кавказе были целые сёла, где
все имели учёные степени… Но дело было даже не в этом. Все эти люди знали тайну
советчины, истинную причину и смысл существования советской власти. Например —
то, что она была создана для отъёма у русского народа его собственности, и что
она кончится, когда умрут последние русские, могущие претендовать на возвращение
отнятой собственности. А также и то, что последует за ней. Все эти вещи, бывшие
для русских дураков величайшим секретом, были прекрасно известны малограмотным
азиатским и кавказским пастухам, городским бездельникам, ворам, пузатым местным
начальникам. Которые относились к советчине как к неприятной неизбежности:
«э-а, всё это кончится, а мы как кушали виноград и барашка, так и будем кушать
виноград и барашка». Тут они, впрочем, несколько ошибались – но это уже совсем
другая история. Важно, что любой тбилисский или сухумский бездельник знал про
СССР больше, чем русский учёный. За что он его заслуженно презирал – как лоха,
терпилу и дурака, не знающего, на каком свете он живёт и как тут всё на самом
деле устроено.

Особенно же осведомлёнными были жители
советских многонацинальных хабов, ульев дружбонародности, к каковым относился и
Сухуми (а также советский Баку и некоторые другие хлебные места). Даже на общем
фоне благоденствующего Юга эти жужжащие человеческие гнёзда выделялись. Тот же
Сухуми был истинно многонациональным городом, восхитительным этнографическим
салатом, где, как всем казалось, мирно уживаются с десяток-другой народов, не
считая меньшинств. Искаднер часто вспоминал это пёстрое полотно, столь милое
сердцу современного новиопа: на улицах звучит армянская, греческая, грузинская,
менгрельнская, кое-где и русская речь, все ходят друг к другу в гости, угощают
блюдами национальной кухни, поздравляют друг друга с праздниками, которых так
много, и все надо отпраздновать… В общем, рай. Правда, оплачивался этот рай
потом и кровью единственного народа, который в братской советской семье много
работал и ничего не получал за свой труд. Как только золотой дождь,
изливающийся на благодатный Сухуми, обмелел – бывшие добрые соседи взялись за
ножи и начали выяснять, кто тут главный. В конце концов выяснилось, что Сухуми
называется Сухум и главные здесь абхазы. Фазиль Искандер тоже принял в этом
некоторое участие – в безумном 1989 году он был избран
от оппозиционных сил в составе 11 депутатов от Абхазской АССР
в Верховный Совет СССР 12-го созыва. Впрочем, в восемьдесят девятом в
законодательных органах специально размещали деятелей культуры – например,
милейший профессор Аверинцев попал в Верховный Совет СССР. Потом их всех
повыкидывали, кроме настоящих зубров-мафиозо типа Кобзона. Искандер ситуацию
оценил правильно: попробовав эти дела на вкус, он потихонечку отполз обратно –
с президентом Ардзинбой устанавливать тесные отношения не стал, в местные дела
вообще лез по минимуму, вполне удовлетворившись полуофициальным статусом
«старейшины абхазской диаспоры в Москве».

Впрочем, это мы забежали вперёд – да и не
туда.

4

Всякому приличному литератору в СССР
полагалось немного диссиденствовать и самую малость инакомыслить.

Искусство это было непростым – примерно как
искусство японского повара, готовящего рыбу фугу. Даже небольшая ошибка при
готовке могла привести к проблемам со здоровьем, иногда летальным. Однако без
этого дополнительного измерения (назовём это так) автор в глазах прогрессивной
публики оставался банальным совписом, не имеющим права претендовать на
душеводительство. Только такие священные монстры, как Чингиз Айтматов – то есть
люди, реально допущенные к реальной власти – могли эти негласные требования
игнорировать, и то не до конца.

Искандер отметился как оппозиционер
«Созвездием Козлотура», являвшимся – тогда уже безопасным – глумом над
хрущёвщиной. А также над советской властью в целом, в том числе над её
неофициальной стороной — что  я тогда, при первом чтении, почувствовал, но
не смог сформулировать. Например, сама фигура «козлотура» — то есть помесь
горного тура-кавказца и русской домашней козочки – очень ехидно намекала на
советскую нацполитику. Но это было для понимающих; остальным предлагалось
похохатывать над разрешённой советской темой о дураках-начальниках.

В принципе, на этом уровне – дозволительной
советской «сатиры» — он мог бы и остановиться. Диссидентом в
сколько-нибудь серьёзном смысле он никогда не был – поскольку, как и всякий
нацменский интеллигент, знал, когда и чем кончится советский цирк (о чём мы ещё
скажем ниже). Обладая таким знанием, никакого желания
диссидентствовать не возникает – разве что для блезиру. Фазиль Абдулович,
однако, понимал, что блезир нужен, и к тому же имел зуб на грузин. Первое плюс
второе определило его оппозиционную тему – глумление над сталинизмом.

Особенную неприязнь у него вызывал Берия,
как уроженец Абхазии, мегрел, записанный грузином и являвшийся непосредственно
ответственным за несчастья его семьи. Рассчитаться с этой фигурой, пусть хотя
бы литературно, было для Искандера чем-то вроде долга чести. Он это и проделал
– в нескольких действительно блестящих (по-восточному, но всё же) рассказиках
на эту тему. С этим уже можно было выходить на международный уровень.

Первая публикация за рубежом – в знаменитом «Ардис
Паблишинг», принадлежавшем чете славистов Профферов, издававших русскую
запретную классику. Например, Набокова – о, эти чёрные томики с каретой на
суперобложке! Именно в этом издательстве появился неподцензурный том «Сандро из
Чегема». Было это в 1979 году. В том же году выходит – самиздатовским способом,
тиражом 12 экземпляров  —  неподцензурный литературный альманах
«МетрОполь». Фазиль Искандер – в числе авторов. Причём публикуется заведомо
скандальный текст «Маленький гигант большого секса» — как раз с темой Берии.

Кому другому такие выходки стоили бы места и
карьеры. Искандер, однако, знал расклады и больших проблем не ждал. Небольшие,
разумеется, были – его на несколько лет отстранили от печати. Его новые тексты
появятся только в перестроечные годы.

Период вынужденного молчания Искандер
использовал правильно – для написания большой важной книжки. В 1982 году
в американском издательстве Ann Arbor выходит повесть-притча «Кролики и удавы».

5

Перестройка готовилась очень заранее.
Конспирологически настроенные граждане считают, что с шестидесятых как минимум.
Тут можно поспорить. Однако тот факт,  что все важнейшие решения были
приняты до Олимпиады-80, несомненно.

Интересно, как их доводили до сведения. Все,
кого перестроечные возможности (именно возможности) непосредственно касались,
получили информацию о грядущих изменениях заранее. До тех, кто должен был
бежать-спасаться, её довели методами искусства. Например, известная
данелиевская как бы «кинокомедия» «Кин-дза-дза» была точнейшим, детальнейшим описанием
готовящихся «девяностых» — начиная с темы всеобщего кидалова и торговли
горючкой как основы экономики и кончая демонстративно-униженным положением
«пацаков» (как говорится, прочтите это волшебное слово наоборот). Все разумные
люди – в основном «чатлане» — это так и поняли.

Разумеется, Искандер тоже что-то знал, а о
чём не знал — догадывался. Собственно, «Кролики и удавы» — это описание
перехода от якобы «социализма» к якобы «капитализму» при сохранении абсолютной
власти советской номенклатуры. И возникающих при этом социальных эффектах. То
есть это была такая «Кин-дза-дза» для умных.

Если быть совсем точным. Повесть посвящена
переходу от идеократической власти к власти материальной.

Сюжет – для тех, кто не читал — банален.
Есть страна, в которой некие удавы питаются некими кроликами. Остальные
животные соблюдают нейтралитет. Кролики при этом не способны противостоять
удавам: при виде глаз змеи они впадают в транс и дают себя съесть. Считается,
что удавы обладают гипнотическим даром. Эту веру в кроликах поддерживает
кроличий король, имеющий тайные отношения с удавами и морочащий головы своим
подданным обещаниями вот-вот вывести вкуснейшую Цветную Капусту, которая-де
всех накормит и решит все проблемы. Наконец, некий особенно умный кролик
догадывается, что никакого гипноза нет: кролики цепенеют от банального страха.
Он несколько раз демонстрирует это, и кролики начинают очухиваться от гипноза.
Однако некий удав изобретает новый способ убийства кроликов – удушение. И очень
скоро всё приходит в норму. Что касается особо умного кролика, он жертвует
собой ради истины, давая себя съесть удаву. Как водится, напрасно.

Суть басни стала вполне понятной в
девяностые. Ровно те же процессы – описанные у Искандера с убийственным
сарказмом – происходили в постсоветском обществе. Идеологический гипноз
отменили во времена «перестройки и гласности», однако заменили его
экономическим и силовым террором. Это привело к чудовищному обнищанию и
физическому вымиранию населения (в первую очередь русского, разумеется). Что
при этом люди думали и чувствовали, мы помним. Но если кто подзабыл, можно
почитать и «Кроликов» — там всё то прописано в подробностях, иногда даже
излишних. Например, очень хорошо раскрыта тема литератора, работающего на
кроличьего короля (а на самом деле на удавов), рефлексирующего по этому поводу,
но находящего себе всё новые и новые оправдания. Некоторые видят в этой фигуре
пародию на Максима Горького, но я допускаю здесь и нечто иное – слишком уж
много деликатных подробностей, и слишком уж личное отношение у автора к герою…
Но не будем об этом. Что касается деталей в целом – они великолепны и очень
точны. Например, предсказано возрождение нерусского национализма: удавами
правил Великий Питон, которого в конце концов уестествляет соплеменный удав
(тот самый, изобретший удушение как метод). Или, скажем, постсоветская
ностальгия: и кролики и удавы сожалеют о прежних временах, когда кролики
умирали безболезненно, а удавам было легче их ловить. Ну и так далее: читайте
сами.

В СССР повесть издали в густоперестроечном 1988-м.
Разумеется, непосвящённые – и не догадывающиеся, что день грядущий им
приготовил – восприняли это как очередную антисоветскую сатиру, разобрали на
цитаты и некоторое время ходили с ними на устах, как с пирсингом на губах.
Автор смотрел на это по-гоголевски: «над собой смеётесь».

Скажем сразу: «Кролики» оказались вершиной
творчества Искандера. Постперестроечные тексты вернулись к старым абхазским
темам, разве что обогатились чернухой и отчасти «женской темой» — впрочем, до
порнухи в каком бы то ни было смысле он не опускался.

6

Что теперь? Поскольку вокруг Искандера жило
и кормилось какое-то количество людей, полное забвение ему не грозит. У него
будет памятник, ещё одна библиотека, какой-нибудь фонд его имени – вот это уж
точно будет, к бабке не ходи. Его вещи будут продавать с аукционов (продавали,
кстати, ещё при жизни – тропа проторена). В общем, вокруг его
имени уже сейчас складывается та маленькая индустрия, которая обычно
складывается вокруг подобных людей. Нет, я не против, я не вижу в этом ничего
предосудительного. Всяк своё пропитание имеет, а солнышко светит на всех ровно.
Просто это их дела, это не наши дела.

Есть ли смысл или хотя бы удовольствие в
чтении сочинений Искандера сейчас? Пожалуй, да – по крайней мере,
социологический и политологический так уж точно. Как я уже сказал, нацменские
интеллигенты знали и понимали куда больше, чем русские, а Искандер довольно
многое говорил достаточно прямо.

Ну а для души… Не знаю. Если честно, то вряд
ли мне захочется когда-либо перечитывать «Сандро» или что-нибудь в этом роде.

Однако я до сих пор помню фразу: «В
один прекрасный  день  я был  изгнан из  редакции одной
среднерусской молодежной  газеты, в  которой проработал неполный
год».

Оригинал этого материала опубликован на ленте АПН.