Лишние люди
Один из умнейших и оригинальнейших русских людей, знаменитый
собиратель олонецких былин и скромный проводник имперской политики в Польше в
качестве вице-губернатора города Калиша Павел Николаевич Рыбников (1831 — 1885)
в конце жизни работал над большой статьёй о творчестве Льва Толстого, так им и
не законченной и дошедшей до нас только в виде фрагментов, опубликованных его
биографом А.Е. Грузинским. Тем не менее, и эти фрагменты чрезвычайно интересны,
ибо трактуют об одном из «проклятых» вопросов русской жизни – о роли в
ней независимой личности.
Рыбников писал, что в романах Толстого царит миросозерцание,
проникнутое убеждением в ничтожности отдельной личности и растворяющее её в
народной массе. «Великий писатель земли русской» изображает и поэтизирует преимущественно
покорных судьбе, лишённых всякой инициативы и характера «приниженных» людей
(как сказал бы Аполлон Григорьев, «смирный тип»), а мало-мальски
самостоятельные и свободно развившиеся индивидуальности либо игнорирует, либо
предаёт «злой смерти» (как Андрея Болконского).
Рыбников отчасти согласен с Толстым – да, действительно,
преобладающий стиль «русского мира» именно таков, но это не его «онтология», а
порождение определённых исторических обстоятельств, когда, начиная с
Московского царства, «весь строй жизни стал абсолютистским, высшее сословие
превратилось в служилых людей, явилось проклятие крепостного права. Куда было
деться самостоятельной личности, что она могла значить перед силой сложившихся
вещей?» Вследствие падения гражданской и общественной жизни и религиозная сфера
деградировала «с одной стороны, до обрядности, с другой, до фатализма».
«Вот почему, — резюмирует Павел Николаевич, исходя, видимо, и из
собственного богатого жизненного опыта — образованной русской личности тяжко
жить в великорусской жизни. Если она выходит из традиционных рамок, ее гонит в
бесплодное отрицание нигилизма; если она приобщается своему племени, ей надобно
наложить на себя печать смирения… и отказаться от всякой самостоятельной
деятельности, от всякого самостоятельного мышления… Личности негде развернуться в
великорусской жизни… оттого там и жить так тошно».
Проблему личности в «русском мире» осознавал, разумеется, не один
Рыбников. Ей посвящена добрая половина отечественной литературной классики 19
столетия – все мы помним из школьной программы про «лишних людей». Но мало кто
формулировал её с такой чёткостью и главное, мало кто так внятно объяснил её
генезис. Разве что В.В. Розанов в «Мимолетном» за 1914 год, пытаясь доказать
ненужность для Российской империи ненавидимой им в ту пору интеллигенции, дал
очень выразительный образ русского бытия, где независимой личности по
определению нет места:
«Мужики – пашут.
Солдаты готовы «отразить врага»
Священники – хоронят, венчают, крестят. Держат
«наряд» и «идею» над человеком.
Царь блюдет все. «Да будет все тихо и
благодатно».
Египет. Настоящий и полный Египет».
Очень скоро после написания этих строк в России восторжествует
такой полный Египет,
который Розанову и не снился, где уже ни ему, ни его воплощающим сам дух
независимости и свободы, несмотря на весь их радикальный консерватизм,
сочинениям не оказалось места. Прошли десятилетия, рухнул коммунистический
Египет, но на его обломках снова воссоздалась знакомая до боли общественная
структура, где, как и прежде, «личности негде развернуться». Государство, как
было, так и осталось в России, по сути, главным собственником и главным
работодателем, а при таком раскладе независимая личность как более-менее
массовый тип решительно невозможна.
Во всём этом не было бы трагедии, если бы русские искренне считали
подобное положение дел правильным.
Раб, которого не оскорбляют побои, вполне может быть счастлив. Русские до
такого блаженного состояния ещё не доросли. Одно дело — подчиняться «силе
сложившихся вещей», другое – верить в её справедливость. Большинство никогда не
прёт против рожна, но это не значит, что оно этот «рожон» любит всеми фибрами
души. Русские — народ христианско-европейской цивилизации, где личность – центр
бытия, более того, это народ, создавший одну из величайших христианско-европейских
культур, в которой от Владимира Мономаха до Александра Солженицына
проникновенно и мощно воспето достоинство человеческой личности как абсолютная
ценность. Да и Толстой — ни в творчестве, ни тем более как человек — вовсе не
сводится к апологии «приниженности». Не сознательно, так подсознательно русские
ощущают нормой уважительное отношение к себе как к творению Божиему с
бессмертной душой, а не садомазохистские игры в начальников и холопов.
Доказательством этого служит вся русская история. Рыбников, как
знаток былинного эпоса, прекрасно знал, что чувство свободы и независимости
личности пронизывает былинный эпос, что вовсе не «смирными», вовсе не
«приниженными» были герои последнего, а стало быть, и народ, таких героев
почитавший, не может быть сведён к безличной массе. Он напоминал, что в рамки
философии Толстого совершенно не укладываются такие «хищные» (как опять-таки
выразился бы Аполлон Григорьев) современники событий, описанных в «Войне и
мире», как Ермолов или Лунин.
Урожай на сильных, талантливых, инициативных людей среди русских
был всегда поразительно высок, и именно они были дрожжами нашего прогресса.
Государство этими людьми активно пользовалось, но когда они начинали заявлять
претензии на независимость (без которой сила, талант, инициатива развиваться не
могут), их либо истребляли, либо выталкивали на периферию, либо заставляли
встраиваться в систему, где они через какое-то время чахли или
проституировались. В том числе и отсюда прерывистость русского исторического
развития, обязательность срыва реформ с последующим переходом в реакцию.
Личная независимость в наших палестинах – цветок как будто редкий
и экзотический. Но, как характерно, что чуть политический климат начинает
теплеть, это растение тут же получает тенденцию к распространению. Стоило
самодержавию дать дворянству Манифест о вольности, как уже через
двадцать-тридцать лет народилось поколение Пушкина и декабристов, для которого
понятие о личной независимости было основой идентичности. Стоило в 1905 году
самодержавию дать Манифест о политических и гражданских свободах — и тут же
бурно закипела общественная и хозяйственная жизнь, за считанные годы страна, по
воспоминаниям такого тонкого и внимательного наблюдателя как Н. Валентинов,
возникла новая Россия, «экономически, культурно, психологически, бытом своим и
всем прочим отходившая от Востока к Западу». Беда в том, что до сих пор нам
никак не удаётся закрепить хаотические освободительные стремления русского
большинства на уровне работающих и воспроизводящихся социальных и политических
институтов, создать новую «силу сложившихся вещей», которая поощряла бы дух
свободы и независимости, а не давила его.
Главная трагедия русской жизни – кричащий разрыв между русским
христианско-европейским сознанием и русским же азиатским общественным бытием. Особенно этот разрыв угнетает, когда периоды
политической «весны» сменяются периодами «реакции». Тогда люди, для которых
личная независимость – смысл жизни, со всей остротой чувствуют, насколько они лишние в вечно возрождающемся русском Египте.
В одну из таких эпох, в 1833 году Евгений Боратынский написал гениальное
стихотворение о противоречиях человеческого бытия. Правда, речь там вроде бы
идёт о столкновении стремления людей к свободе с непреложными законами природы.
Но в «годы реакции» социально-политическая «сила сложившихся вещей» ощущается
практически как естественно-природная.
К чему невольнику мечтания свободы?
Взгляни: безропотно текут речные воды
В указанных брегах, по склону их русла;
Ель величавая стоит, где возросла,
Невластная сойти. Небесные светила
Назначенным путем неведомая сила
Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон
Его летучему дыханью положен.
Уделу своему и мы покорны будем,
Мятежные мечты смирим иль позабудем,
Рабы разумные, послушно согласим
Свои желания со жребием своим —
И будет счастлива, спокойна наша доля.
Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? и не ее ли глас
В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.
Быть лишними всегда тяжело, и не лучше ли
действительно следовать девизу: «послушно согласим свои желания со
жребием своим»? Но, во-первых, некоторые органически не способны на такой
компромисс – он для них равен самоубийству. А во-вторых, в этой по видимости
бессмысленной стоической бескомпромиссности есть большой общественный смысл:
пока в России живут люди, которые не в силах «смирить» и «позабыть» свои
«мятежные мечты», у неё остаётся шанс взломать «грани узкие» навязанной ей
«судьбы».
Оригинал материала опубликован на ленте АПН.
