Михаил Шишкин и теория права

Заявление
писателя Михаила Шишкина о
неучастии в международной книжной ярмарке сразу
вызвало, наравне с горячей поддержкой, ряд недоумений и возражений.
Если суммировать реплики, прозвучавшие в ответ на публикацию слов
Шишкина, то общий вектор их таков – Михаил Шишкин живет вне
картографированного литературного поля, но является только его
бенефициаром. Он не примкнул ни к одной из литературных партий, за
каждой из которых в нашем локальном поле неизбежно стоит политическая
позиция: нельзя стать «новым реалистом» или «новым
метафизиком», не занимая позицию в политической борьбе хотя бы
на словах. Дальнейший ход рассуждений уже зависел от
доброжелательства или недоброжелательства комментатора. Чаще всего
говорилось, что Шишкин с опозданием присоединился к протестному
движению (в этом упреке сошлись Евг.
Попов и Э.
Лимонов).

При этом в
дискуссиях упускается один момент, который кажется ключевым. Протест
Шишкина, его «не могу молчать», принципиально отличается
от протестов в русской литературе реалистической эпохи. Первоначально
протест происходил в плоскости правовых отношений, и образцовый его
пример дал Пушкин: если волхв имеет непосредственный договор с
небесами, то «волхвы не боятся могучих владык». Но чем
дальше, тем больше протест переводился в область морального суждения:
обличение любого порока как потенциальной узурпации заслоняло смысл
политики как механизма принятия легитимных решений.

Хотя Михаил Шишкин и
говорит в основном на этическом языке, он на место былого морального
суждения о качестве власти резко ставит правовой вопрос о том, как
возможны вообще структуры легальности там, где нарушена легитимность.
Для него участие в книжной ярмарке есть не только
коллаборационистский жест, но прежде всего, подрыв своей собственной
личности.

В «нормальной»
ситуации легитимность является основанием не-злоупотребления законом.
Например, в Англии не будут употреблять средневековые законы, хотя их
формально не отменяли, – именно потому, что правовая система
легитимна. Точно так же легитимностью определяется и та система
доверия судам, которая и поддерживает процессуальные нормы. В
условиях легитимности полиция и суд не могут перейти к «японской
забастовке», знаменитой «работе по правилам»
(буквалистское выполнение всех инструкций), которая парализует
принятие любых справедливых решений. При торжестве легитимности
согласие сотрудничать с властью, и отказ от него будут вписаны в
структуры легальности, и критика отдельных решений власти не
препятствует участию в представительстве: и то, и другое –
легальные практики.

В европейской
истории легитиматор был внешним по отношению к системе принятия
решений – в его качестве выступало наследие римского права,
воля (изобретенной) нации или символически авторитетные жесты. Что
позволило преодолеть нацистское беззаконие? «Идея Европы»,
в создание которой внесли вклад Томас Манн и другие антифашисты.
Новую Европу и ее политические порядки легитимировало слово, имеющее
метапозицию по отношению к мнению толпы.

Легитимация
действующей российской власти по преимуществу «истеричная»,
в виду мнимой угрозы, которая требует сплоченности. При этом считать
поддержку действующей власти большинством населения легитимацией
нельзя, потому что решения о поддержке не имеют экзистенциальной
осознанности. Скажем, если бы население решало, кому объявить войну
не на жизнь, а на смерть, и готово было бы полностью погибнуть, то у
нас была бы полисная ситуация: в экзистенциальной ситуации возможного
уничтожения субъектом легитимации и может выступить полис. Лидер
полиса, такой как Перикл, мог погибнуть в бою; ситуация же, при
которой Сталин или Брежнев гибнет в бою, невозможна в принципе.

Итак, для
легитимации недостаточно только мнения большинства (opinio),
необходимо еще «утверждение» (affirmatio). На одном
opinio никакой прогресс и никакие транзакции невозможны, opinio
подвластно страсти; если сегодня толпа кричит одно, а завтра –
другое, то это как раз уничтожает возможность политических
транзакций.

Легизм через «ручное
управление», «вертикаль власти», гоббсовскую
«диктатуру закона», имевший в виду легитимность
экспертных решений, оказался чистой фикцией, и как раз последний год
это показал: вертикаль была сдана в утиль вместе с экспертами. В
России наших дней легитимность плавающая: она создается то законом,
то декларациями верховной власти, то самолегитимацией отдельных
ветвей и «органов» власти, то наиболее легистскими
обычаями и традициями («духовная скрепа» как механизм
присвоения обычного права), то стремлением некоторых институций
всё-таки навести порядок и сделать систему более прозрачной. Именно в
такой ситуации плавающей легитимности, пэчворка из правил и
институций, структуры легальности становятся невозможны.

Михаил Шишкин в
своем заявлении верно и точно почувствовал, что утрачивается
легитимность всей системы. Низкопробное центральное телевидение столь
же нелегитимно, как и ангажированный суд не потому, что они сходным
образом неприятны, но потому что они «кивают друг на друга»:
аресты производятся на основании передачи «Анатомии протеста»,
а бывший телесудья Астахов отправляет на казнь детей-сирот.

Политзаключенные –
скандал всего плавающего легизма современной России, "скандал
веры". Иначе говоря, если существуют политзаключенные, то "какой
я капитан"? Как я могу находиться в каком-либо легальном
отношении к абсолютной нелегитимности заключения под стражу по
политическим мотивам? Здесь Шишкин приходит именно к достоевской
постановке вопроса: как вообще возможен субъект, если основание
субъекта оказывается фиктивным? Поэтому нельзя говорить о том, что
Шишкин «прозрел» или «решил выступить». Можно
говорить о выдающемся политическом достижении Шишкина, который,
наконец, перевел разговор из эмоциональной плоскости в
теоретико-правовую.

Насколько долго
возможна плавающая легитимность в мире, требующем всё более
прозрачных транзакций, мы не знаем. Но что Михаил Шишкин – уже
не рассерженный горожанин, а политик – это несомненно.

Оригинал
этого материала опубликован в Русском
журнале.