Онтология войны
В романе Захара Прилепина «Патологии» (М., 2002) воссоздано мироощущение человека на войне и после войны. Одно из главных ощущений нормального человека, попавшего в патологические условия – тварный страх смерти («в человеке появлялось что-то звериное»). Это проявляется в детализированной физиологичности повествования: герой обращает много внимания на тело – свое и чужое, интересуется, как оно устроено и работает, пугается его хрупкости. Эмоции и чувства приобретают гиперболизированную телесность, становятся схожими с физиологическими состояниями.
Вот как описано отношение главного героя, Егора, к своему сыну: «Ужас, схожий с предрвотными ощущениями, сводит мои небритые скулы, а руки прижимают трехлетнее тело с цыплячьими косточками, пальцы касаются его рук, мочек ушей, лба, я проверяю, что он теплый, родной, мой, здесь, рядом, на коленях, единственный, неповторимый, смешной, строгий…»
Егор замечает биение сердца своей возлюбленной Даши, течение крови по жилам, осознает цену человеческой жизни, боится смерти – не собственной, а смерти близких людей – сына и Даши. «Стук сердца мне всегда казался отвратительным, предательским, убегающим. С какой стати этот нелепый красный кусок мяса тащит меня за собой в полную пустоту и темень?»
Человеческое тело низводится до «мяса». Ему отказано даже в необходимости нормального функционирования сложного и гармоничного механизма. Вместо этого оно воспринимается как «нелепый», совершенно бессмысленный, и главное, смертный, кусок мяса. Этот образ проходит через весь роман, возникая в наиболее важные моменты, когда герой ощущает, что смерть пугающе близка. Например, спасающийся из упавшего в воду автобуса Егор испытывает ощущения, сходные с рождением: «Вокруг меня не было жидкости, но было – мясо – кровавое, теплое, сочащееся, такое уютное, сжимающее мою голову, ломающее кости черепа. Был слышен непрерывный крик роженицы»
Здесь уже не физиология — это онтология рождения, смерти, подвига.
Лучше понять ее помогает один из наиболее важных образов романа – образ-символ собаки. Собаки постоянно встречаются солдатам-контрактникам, приехавшим в Чечню. Среди них и главный герой романа Егор. Мотив собаки подается на страницах романа в разный вариациях: и «боевой пес» Филя, и собака, которая была у Егора в детстве… Когда Егор рядом с Дашей, у него «по-собачьи счастливые глаза».
Первое, что видят солдаты по приезде в Чечню – смертельно больное, умирающее животное. Жуткая фантасмагоричность образа наталкивает на мысль, что это символ – символ страдающей, почти агонизирующей Чечни. «Кажется, что от собаки пахнет гнилью, гнилыми овощами. Движенья ее становятся все медленней и медленней, она садится, потом ложится. Из пасти ее начинает течь что-то бурое, розовое, серое, — собака блюет. Она блюет, и рвотная жижа растекается возле головы собаки, забивает ее ноздри. Собака пытается поднять голову, и жижа тянется за мордой, висит на скулах, сползает по шерсти. Она испуганно вскакивает, будто чувствует, что легла на то самое место, где должна встретить смерть.
… Собака ползет к людям, несет им свою плешь, свой свалявшийся красный хвост, свои слипшиеся рвотой скулы, свои мироточащие глаза» Когда один из солдат выстрелил ей голову, оказалось, что «собаку рвало внутренностями головы».
Описание собаки отвратительно, вызывает у читателя не просто брезгливость, а скорее жуть, тварный ужас перед телесным разложением. Но одна деталь в описании выпадает из общего стилистического и эмоционального настроя, заставляет задуматься. «Мироточащие» глаза умирающей собаки. Это слово апеллирует к православной ментальности русского человека, который не может спокойно видеть страдания других. Эта деталь дает повод по-новому оценить роль русских солдат в Чечне.
Жуткая фантасмагоричность образа наталкивает на мысль, что это символ – символ страдающей, почти агонизирующей Чечни. Собака-Чечня погибает, она обречена на смерть. Именно так воспринимают ее состояние солдаты – один из них пристрелил собаку. Кажется, на этом роман мог бы быть закончен. Но автор проводит своих персонажей через страшные испытания, нечеловеческое душевное напряжение. Они переживают ужас смерти, надежду и отчаяние, — и в финале их отношение к «суке чеченской» парадоксальным образом меняется.
« В самолет вместе с нами, хмурыми, полезла пугливая, замурзанная псина.
— Ну давай, сука, давай, — необыкновенно нежно звал ее к себе Вася.
… Я смотрел в потолок поднявшегося в небо борта и касался безвольной рукой псины, все еще боявшейся нас. Бока ее, худые и грязные, дрожали.
«Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне», — выплыла в моей голове большая, как облако, фраза.
Мне казалось, что я плачу и собаку обнимаю. Что шепчу «сученька моя, прости меня, сученька… пусть меня все простят… и ты, сученька моя…».
Если иметь в виду онтологический подтекст произведения, то можно увидеть два контрастирующих сюжета. Первый, самый сильный – сюжет разложения – явно связан с образом Чечни. Фактически он является логическим продолжением темы смерти и мотива человеческого организма как мяса. Автор показывает не разложение трупное, а распадение еще живого организма. Это и разложение телесно-тварное (так, сгнивающая заживо собака – образ подчеркнуто нереальный, поэтому должен восприниматься в символическом, философском ключе), и насильственная разъятость, хаос неживых предметов – города разрушены, «изуродованы». «Дома с обкусанными краями, груды битого, серого кирпича, продавленные крыши качаются в зрачках сидящих у края грузовика. Улицы похожи на пыльные декорации». Город опустел, разложился изнутри, подобно собачьей голове.
Другая онтологическая линия — утверждение созидательного начала. Оно связано прежде всего с образами женщины и ребенка, которых любит герой. Этот жизнеутверждающий сюжет окольцовывает собой чеченскую онтологию разложения: история с Дашей происходила до поездки героя в Чечню, история с приемышем – после нее. На уровне композиции разрушение, разложение преодолеваются светлым, живородящим началом. Но и здесь есть ощущение неестественной хрупкости живого существа, экзистенциальный ужас перед возможной потерей. Существование любимых женщины и ребенка оказывается для героя пропуском в жизнь, перед которой разрушение отступает. Оказывается, что отдельно взятый человек не так уж слаб. Он в состоянии преодолеть и тварный страх перед смертью, и саму смерть. Не случайно помещена в самое начало книги и так детально (на двух страницах) описана сцена спасения мальчика. Автор акцентирует внимание на страданиях своего героя, жутких ощущениях человека, который оказался в тонущем автобусе и ценой нечеловеческих усилий не только сам спасается, но спасает своего сына. Какие-либо духовные-душевные ощущения ему в эти долго тянущиеся секунды чужды. Герой признается: «Если бы я задумался на секунду – сошел бы с ума». Егор оказывается в ситуации нравственного выбора – именно нравственного, потому что примитивные биологические программы психики человека в этот момент вступают в противоречие, которое может стоить ему жизни. Инстинкт самосохранения – самый мощный двигатель человеческих поступков. Перед ним отступает даже другой мощный механизм – продолжение рода. Что победит – примитивно-тварный страх за собственное «мясо» или стремление спасти ребенка? (Важно и то, что мальчик – не родной сын героя, а приемный – этим автор снова подчеркивает не-физиологичность происходящего, выводит проблему на духовный уровень). Не колеблясь, герой неосознанно выбирает второе. Мальчик – символ возрождения, новой жизни. Так Егор преодолевает разрушение, угрозу смерти в самом себе. Это духовная победа, к которой герой пришел через экзистенциальное осознание хрупкости и тварности человеческого тела.
Возможно, сцена спасения накладывается на всю «чеченскую» линию романа и заставляет символически прочитать ее. Символика спасения, мучительного для спасающего, применима и к чеченскому сюжету. Эта символика выводит не только в духовную, философско-онтологическую, но и где-то в политическую проблематику. Герою было бы проще (с точки зрения чувства самосохранения) оставить мальчика – ведь сил-то уже нет, каждое движение дается ему как подвиг, но оставить ребенка, который так дорог, даже не приходит ему в голову. Возможно, России, которая пока еще с трудом решает свои собственные проблемы, было бы проще отказаться от такого непомерно тяжелого и неудобного груза, как Чечня… Но онтологическая символика романа достаточно ясно выражает мнение автора на этот счет.
Не случайно эта важная часть, композиционно представляющая собой послесловие, располагается в начале романа, вопреки всем традициям построения текста. Будто все, что произошло в жизни героя по возвращении из Чечни, позволило ему заново переоценить все увиденное и пережитое, и читателя он хочет подтолкнуть к тем же мыслям и сравнениям.
Оригинал этого материала опубликован на «Правая.ру».
