Политическая топология, или Новая геополитика

Новые перспективы России

Вопросы
географических пределов политики всегда волновали теоретиков, хотя рассуждения
на эту тему носили большей частью философский характер.

Когда-нибудь
эти исследования обязательно примут более позитивисткий характер и будут
облечены в более стандартную форму. Основатель геополитики Джон Маккиндер
столетие назад написал о необходимости «выявить формулу, которая так или
иначе выразит определенные аспекты географической причинности мировой истории».
Будем надеяться, что когда-нибудь дело дойдёт и до численных экспериментов. Ну
а пока геополитические исследования строятся большей частью на интуитивном
понимании существенной связи между топологическими подмножествами точек земной
поверхности и работой политических и исторических сил.

Основания
для связей между геометрией и политикой осознаются слабо. Чтобы перейти к более
формальным оценкам следует вначале поглубже прояснить саму основу геополитики.

Центральным
вопросом здесь является следующий: почему политические усилия нередко имеют
выраженную географическую проекцию — в то время, когда сущность
политического в общем случае не имеет, казалось бы, никакого геометрического
представления? Мы бы назвали это проблемой пространственной компактификации.
Ведь в сущности политика — это сфера развития и преобразования общественных
отношений. Последние — не предполагают никакого априорного географического
детерминизма, и если он в каких-либо случаях возникает, то нам необходимо чётко
себе представлять почему. Без этих навыков говорить о научности геополитических
изысканий мы не имеем права.

Почему
государство, наиболее ультимативный субъект политики — непредставимо без своей
собственной территории?

Очевидно,
что географическое пространство необходимо для полного развития политических
институтов. Тем не менее, существует немало примеров устойчивого политического,
культурно-исторического развития человеческих общностей в безгосударственном
состоянии. Примером тому могут служить различные национальные диаспоры.

Но,
несмотря на это географическая компактность политических структур имеет свои
преимущества, иначе усилия народов по строительству своего собственного
государства, или хотя бы территориальной автономии, выглядели бы случайным
феноменом. Мы не видим иного ответа на этот вопрос, кроме того, что географическая
близость между людьми может способствовать развитию между ними разного рода
связей: хозяйственных, политических, родственных и языковых. В Европе, Азии
и Америке историческое развитие не случайно привело к образованию современных
национальных государств, а ряд народов, прежде спокойно существовавших в виде
диаспор, начали требовать своих государств.

Причина
проста: преодоление пространства требует затраты времени, а потеря времени
ведет к потере эффективности. Можно найти сколь угодно много примеров того, что
географическая близость делает связи между людьми во-первых более вероятными,
во-вторых — менее рискованными и наконец в-третьих эти связи требуют для своего
поддержания меньшего объёма усилий и затрат. В общественной сфере это означает
большую лёгкость и при прочих равных — большую эффективность управления и
самоуправления.

Таким
образом, при высокой значимости фактора расстояния для эффективности институтов
политические объединения будут больше стремиться к географической компактности.

При
обычной значимости фактора расстояния этот фактор будет способствовать
сохранению уже существующего геополитического единства. Однако, чем меньше
значимость расстояния в формировании и поддержании межчеловеческих отношений
самого разного рода, тем слабее географическая проекция центростремительных
сил, удерживающих общество (или общину) от разрушения. В какой-то момент
языковые, религиозные и иные факторы сохранения целостности общины могут начать
преобладать над факторами географической близости, и тогда уже они, а не
территориальные факторы, будут направлять развитие политических институтов. И
наоборот: при значительном росте фактора географической изоляции центростремительная
сила может достичь порога при котором геополитическое пространство будет
разорвано стремлением политических акторов решать вопросы более эффективно на
более компактном геополитическом множестве.

Таким
образом, фактор расстояния может иметь оптимальные и неоптимальные значения для
каждого конкретного геополитического образования, способствуя либо его
сохранению, либо размытию, либо фрагментации.

Следующим
фактором, определяющим географическую компактность политического, является
вопрос размежевания политических сфер влияния и их силовой защиты.

Но
откуда вообще здесь возникает геометрическая размерность понятия «сферы
интересов»? Ведь эта сфера изначально не имеет прямого отношения к геометрии,
изначально являясь пространством человеческих отношений. Однако геометрическая
размерность вскоре даёт о себе знать. Она появляется из пространственной
компактификации силы, причины которой ровно те же, что и разобранные выше
причины компактификации общественных отношений: управление армией, переброска сил
занимают время, и они тем более затруднены и рискованы, чем больше
преодолеваемые расстояния. Отсюда практическая целесообразность географической
компактификации сфер интересов, которые таким образом становится легче
защищать.

В
качестве первого практического вывода из наших до сих пор чисто теоретических
изысканий заметим возникающую асимметрию между континентальным и морским
силовым театром — на последнем переброска сил на большие расстояния происходит
по-другому, иными способами и средствами, что само по себе уже приводит к
возникновению оппозиции между континентальными и пелагическими способами и
традициями концентрации силы и её применения.

Другим
значимым фактором является непосредственная ценность земли, как источника
богатства и воспроизводства человеческого вида.

Человеку
нужен непосредственный доступ к земле для обеспечения своего существования.
Однако это не означает автоматически того, что любые жизнеспособные
политические объединения должны иметь территориально-компактный характер.
Примером тому являются транснациональные корпорации, ставшие в последнее время
весомыми политическими акторами. Не имея компактной географической проекции,
владея лишь там и сям ключевыми приобретениями — нефтяными месторождениями,
банками и заводами — они, тем не менее, умудряются эффективно обеспечивать
воспроизводство своей структуры, укреплять свой политический вес и влияние на
ход мировой политики.

Также
и государства могут иметь различные приобретения в виде территориальных или
нетерриториальных владений собственных граждан, разбросанных по территории иных
держав. Стабильность подобных владений и целых «сфер влияния»
нетерриториального свойства в конечном итоге также обеспечиваться имеющимися
ресурсами силы и влияния государств и блоков государств, вне зависимости от
того, насколько компактно они расположены. Сам факт постоянной борьбы за
земельный ресурс ещё ничего не говорит о топологии его распределения в конечном
итоге, которая может существенно отличаться от компактной.

Ну,
и последнее: традиционные представления политического сознания о значимости
пространства, сакральные представления о территории, которую необходимо
защищать, о «родимой земле», продолжают играть значительную роль.

Несомненно,
им присуща историчность, поскольку само их возникновение таких представлений
следует считать следствием эволюционного отбора, как конкурирующих
геополитических стратегий, так и непосредственно их исторических носителей.
Однако в дальнейшем закрепившиеся в политическом архетипе геополитические
представления продолжают достаточно консервативно воспроизводить себя в рамках
конкретной культуры из поколения в поколение, а переход мировых сообществ к
более эгалитарным политическим моделям лишь способствует укреплению значимости
традиционных представлений о роли территории в политическом сознании.

Парадокс
в том, что в связи со стремительным количественным и качественным развитием
коммуникаций усиливается и потребность пересмотра традиционных геополитических
стратегий, вызываемая как новыми возможностями, так и желанием большей
оптимизации издержек и более грамотного управления рисками. Однако на
практике всегда приходится искать компромисс между потребностью поиска
путей обеспечения политической эффективности и пространством возможной,
«реальной» политики — жизнеспособной в плане обнаружения поддержки массами и
элитой.

Необходимость
такого компромисса в полной мере относится и к проблеме выбора геополитической
стратегии государства.

НЕКАНОНИЧЕСКАЯ
ГЕОПОЛИТИКА

В
связи с пересмотром российской внешней политики у ряда политических аналитиков
возникли вопросы по поводу состоятельности нового курса с точки зрения канонов
геополитики. В частности, авторов беспокоит неожиданный внешнеполитический
активизм Кремля на удалении от российских границ, слабо подкрепленный по мнению
некоторых, реальными возможностями, и вступающий в явное противоречие с
традиционной ролью России, как континентальной силы. Беспокоит и сама
возможность возобновления холодной войны с Западом.

По
нашему мнению суть части возражений можно свести к тому, что новый
внешнеполитический активизм Кремля не укладывается в рамки традиционных для
классической континентальной геополитики оппозиций: хартленда и лимитрофа,
«цивилизации суши» и «пелагической цивилизации». Новый курс делает место
страны в описанной системе координат неопределённым. И действительно: неясно,
например, каково в рамках классических геополитических моделей назначение
широко рекламируемой программы строительства в России мощного океанского флота,
включая чуть ли не пять авианесущих группировок. Напомним: у всех остальных
держав, не считая США и Россию, в настоящее время с трудом набирается с
полдюжины авианосцев. Неясно и какая судьбы будет ожидать выдвигаемую
некоторыми геополитиками идею блестящей континентальной изоляции «острова
России» проливами в виде приграничных государств и полугосударственных
образований.

В
рамках предлагаемой нами модели геополитической компактификации вопрос следует
переформулировать следующим образом: какова оптимальная топология сферы влияния
крупнейшей мировой державы, и каковы ограничения, привносимые историческим
фактором — то есть теми историческими реалиями, которые (в случае России)
существуют на данный момент.

Чтобы
решить эту задачу, зададимся вопросом: насколько эффективна традиционная для
России политика поддержания буферной сферы влияния в современных условиях? И
каковы факторы, которые могли бы поставить такую эффективность под вопрос? Этих
факторов несколько. Один из факторов — растущая глобальность применения силы.
Сила уже не сдерживается расстояниями. Невозможным стало изолировать
локальный театр политики от внедрения глобальной силы. И если так:
локальные и региональные игры теряют свою отдельную самость, становясь частью
глобальной игры.

Буферная
территория уже не так ценна, поскольку значительно меньше помогает в отражении
применения силы против России в связи с техническим прогрессом средств военной
доставки. При любом раскладе на континенте, территория России остаётся
глубоко уязвимой с морских направлений. Это ставит под вопрос оправданность
вложений в поддержание широкого и поэтому весьма дорогостоящего пояса
безопасности вдоль всей сухопутной границы страны. Напомним, что в
советские времена жители приграничных республик, не говоря уже о «соцстранах»
пользовались различными материальными льготами, эти территории развивались
часто в ущерб нуждам русского хартленда с целью обеспечения лояльности
проживающего на них этнически отличающегося населения. Развитие военных
технологий последних десятилетий минимизирует потенциальных выигрыш даже в
случае полного успеха подобной стратегии.

Кроме
того, ряд новых факторов приводят к удорожанию поддержания системы
государств-лимитрофов на границах России. Факт проживания в соседних
государствах значительного и территориально-компактного русского населения
сказывается на всём объеме отношений России с этими государствами. Элиты
титульных наций этих государств никогда не избавятся от подозрения, что по мере
роста российской мощи населенные русскими территории будут стремиться к
самостоятельному определению своей политической судьбы. Этот фактор
недоверия иногда невозможно преодолеть никакими уступками, как в случае
Украины. В других случаях — этот фактор заставляет руководство соответствующих
государств требовать от России всяческих уступок, гарантий, а также делает политику
даже дружественных на данном этапе государств-лимитрофов имманентно
двойственной. Эти государства будут неизбежно искать поддержки внешних сил в
качестве гарантии от действий России. А в связи с уже отмеченной глобализацией
фактора силы, получить такую поддержку им будет легче, чем каких-нибудь два
десятилетия назад.

С
другой стороны Россия, связавшая себя договорными обязательствами с
пограничными государствами, окажется со связанными руками в плане возможности
способствовать политической зрелости русскоязычного населения. Оппортунистическая
политика будет способствовать разочарованию русских в России, как естественном
центре русской государственности. Напротив: проблемы с нелегальной миграцией
обострятся, поскольку Россия лишится возможности решать эту проблему по своему
собственному усмотрению. Таким образом, опора на континентальный лимитроф
не только принесет России минимум дивидендов, но и обескровит её тяжелыми
обязательствами.

Впрочем,
данное рассуждение не означает немедленной необходимости разрыва уже
установленных союзнических отношений. И здесь уместно напомнить фактор
исторической преемственности и разумного консерватизма — результаты уже
произведенных Россией капиталовложений в союзничество должны быть востребованы.
Однако следует избавиться от иллюзий возможность построения некоего
евро-азиатского пояса безопасности для России.

Более
того, лимитроф может оказаться (и в ходе Пятидневной войны уже оказался)
наиболее вероятным местом российской силовой проекции. Как раз в нем постепенно
концентрируются враждебные Москве политические усилия, могущие потребовать
силовой нейтрализации. И эти усилия не обязательно местного происхождения: в
связи с глобализацией силовых проекций, доступностью континентального лимитрофа
для аутсайдеров, в нём возрастает активность геополитических конкурентов. Ну и
уже упомянутый фактор русского населения может потребовать в какой-то момент
упреждающего вмешательства Москвы с тем, чтобы например, предотвратить готовящиеся
этнические чистки.

Таким
образом, Россия, подзапустив развитие глобальных инструментов своей политики и
сделав основную ставку на строительство и поддержание кольца дружественных
стран, может оказаться совсем в другом кольце: в пылающем «санитарном кордоне»,
с минимальными возможности отпора на глобальном уровне. Или коротко: стратегия
«региональной державы» в современных условиях неэффективна. Нет достаточных
объективных оснований для компактификации топологии российской политики и
ограничения её евроазиатским пространством, прилегающим к границам.

Альтернативой
компактной геополитике может стать геополитика слоёного пирога, или
«биг-мака». За пределами непосредственного лимитрофа создается пояс
союзничества, в нужный момент компенсирующий нестабильные отношения с
государствами непосредственного окружения.

К
примеру: страны Старой Европы, дружественные балканские страны балансируют
русофобскую Восточную Европу, а дружественный Иран — оказывает сдерживающее
воздействие на Закавказье и Среднюю Азию. Таким образом, естественные для
стран-соседей трения этих государств с российскими лимитрофами теперь идут на
пользу России.

Для
поддержания подобной конфигурации союзов России потребуется мобильные силы,
могущие в нужный момент вмешаться на среднеудаленных сухопутных театрах.
Российские вооруженные силы ещё с советских времен обладают необходимым
потенциалом, который не нужно будет строить с нуля, а всего лишь — поддерживать
и развивать. Понадобится пересмотр стратегии размещения военных баз, заключения
военно-политических союзов в сторону отхода от компактных геополитических
моделей. Кроме того — понадобится новая стратегия развития экономической
взаимозависимости, поскольку Москва пока что имеет опыт активного развития
тесных гуманитарных взаимосвязей лишь с приграничными пространствами.

Кроме
«слоёного пирога» может оказаться эффективной и геополитическая стратегия,
основанная на топологии «удаленного созвездия», состоящего из союзных России
государств. В настоящее время морские коммуникации оказываются часто более
эффективными, чем сухопутная близость. Таким образом, морские расстояния уже не
служат столь серьезным затруднением для развития связей, как сухопутные. К тому
же современные методы проекции силы на море, а также — переброски по воздуху
над нейтральными водами, позволяют оказывать помощь союзнику, невзирая на
расстояние так, как будто его территория находится совсем рядом. Таким образом,
издержки удаленного союзничества по мере развития коммуникационных технологий
уменьшаются.

Одновременно,
существует немало преимуществ союзничества именно с удаленными государствами:
эти государства никогда не станут местом преследования русскоязычных, с ними у
России не возникнет территориальных споров, поток незаконной миграции из этих
стран легче контролировать.

В
то же время союзные отношения с некоторыми удаленными странами позволят создать
систему контругроз по отношению к особо значимым факторам глобальной силы,
дадут в руки России инструменты отпора на глобальном уровне, а также
инструменты активного и упреждающего влияния на глобальную ситуацию.

Особо
значимыми регионами для потенциального удаленного союзничества по такой логике
становятся лимитрофные области основных геополитических конкурентов России:
Латинская Америка рядом с США, Северная Африка рядом с Европой, Индокитай рядом
с КНР.

К
этому же разряду можно было бы отнести и союзничество с Индией, если бы не
гигантский потенциал этой страны, превращающей её в совершенно отдельную цель
российской геополитики со своими выигрышами и рисками, носящими глобальный, а
не ограничено-региональный характер.

Имея
созвездие удаленных союзников, Россия смогла бы снизить издержки поддержания
отношений с (пока ещё) дружественной ей частью лимитрофов. Ведь
тогда она была бы менее зависима от союзников-соседей, а значит, смогла бы
легче противостоять их шантажу и попрошайничеству.

Подобно
рынку товаров и услуг, при отсутствии монополии на союзничество цена за него
устанавливается на основе более прозрачных принципов взаимной выгоды. Нелишним
является и фактор «размазывания рисков»: чем больше союзников, тем больше
возможностей разложить «яйца» по разным «корзинам».

В
настоящее же время ситуация для России такова, что страны ближайшего лимитрофа
могут выбирать себе в союзники Россию, Китай или НАТО, в то же время продолжая
для России оставаться своего рода монопольными обладателями ресурса
союзничества. Эта неблагоприятная ситуация может разрешиться только с
дальнейшим пересмотром внешнеполитической стратегии и формированием настоящего
глобального созвездия дружественных России стран. Причём дружественных — на
взаимовыгодной основе.

Как
уже было отмечено, развитие технологий разрушает всякие объективные основания
для классической оппозиции континентальной и пелагической силы. Эта оппозиция
становится данью истории, действующей лишь до тех пор, пока ей традиционно
следуют. С добавлением к традиционному пространству соперничества
воздушно-космического пространства сфера потенциальной экспансии и столкновения
интересов, строго говоря, становится сверх-глобальной, ускользая от любых
привычных определений.

ЧЕТВЁРТАЯ
ХОЛОДНАЯ ВОЙНА

Но
не повторяет ли предлагаемая схема паттерн холодной войны? И не грозит ли нам
её возобновление с подразумеваемыми негативными последствиями для России?

Некоторые
аналитики уже выразили свою обеспокоенность возможностью развития в этом
направлении. — В частности, проведя параллели между германским реваншизмом в
период между двумя мировыми войнами и нынешним возвращением России на мировую
арену.

По
мнению этих аналитиков, втягивание России в новую холодную войну при учете
нынешней слабости России выгодно лишь
геополитическому противнику.

Прежде
всего, отметим существенные различия между поражением Германии в двух мировых
войнах и так называемым «поражением» России в Холодной Войне.

В
обеих мировых войнах два лагеря открыто ставили своей целью победу и
капитуляцию противоположной стороны. Страны победители целенаправленно и
неуклонно шли к своей цели, которая была абсолютно радикальной и
недвусмысленной.

Напротив,
в холодной войне ни одна из сторон не ставила своей целью своей политики
уничтожение противника. В СССР разговоры о мировой революции закончились в 30-е
годы, и в дальнейшем фантазии о победе социализма были всего лишь
идеологической пилюлей для собственного населения. Эти фантазии никогда не
превращались в реалистические планы достижения победы социалистического строя
во всем мире. Совершенно так же обстояли дела и в капиталистическом лагере:
никто в здравом уме не предполагал, что СССР можно «победить» в холодной войне,
то есть — с ним фактически не воюя.

И
если в СССР хотя бы отдавали дань идее антагонистического «соревнования двух
систем», программа установления демократии во всем мире до самого распада СССР
никоим образом не становилась официальной программой американской внешней
политики. Методы антисоветской пропаганды рассматривались там, как мера
ослабления геополитического соперника и способ вербовки агентуры.

Роспуск
СССР стал для самих кремленологов полной неожиданностью, о чем многие из них
открыто признавались.

Представьте,
Вы наступили соседу по коммунальной квартире на ногу, а на следующий день он
умер от инфаркта. Следует ли рассматривать эту цепочку событий, как
доказательство Вашей победы в «кухонной войне»? Ну, а если этот сосед,
«умирая», тем не менее полностью сохраняет свой ракетно-ядерный потенциал
уничтожения, тогда вообще причём тут «победа»?

Неясно
также, приводили ли действительно меры военного и иного давления на СССР к
подрыву советского строя, или же наоборот — к консолидации народа вокруг своего
руководства. Существует подозрение, что если бы не развязанная США и
Великобританией холодная война, Советский Союз имел все шансы распасться
гораздо раньше из-за утраты давления внешней угрозы, толкающей нацию к
политическому смирению, мобилизации и жертве индивидуальными экономическими
интересами.

Другими
словами, СССР обязан своими последними 30 годами своего существования именно
холодной войне.

Не
случайно процессы идеологической коррозии усилились как раз тогда, когда был
достигнут военный паритет с США — и таким образом необходимость дальнейшего
принесения политических свобод и уровня жизни в жертву национальной
безопасности перестала быть очевидной. Чем же тогда, холодная война
являлась для СССР и изначально неэффективного хозяйственного строя: смертельным
испытанием, или наоборот — средством его сохранения, подмораживания?

К
тому же если произвести исчерпывающий подсчёт, периодов холодной войны в
отношении Запада с Советским Союзом было как минимум три: 20-30-е годы, с 1946
года до периода так называемой «разрядки» 70-х, и, наконец — последний (или
теперь уже предпоследний) период с момента ввода войск в Афганистан до развала
СССР. И даже гипотетически «победа» во всех трёх холодных войнах не может быть
присуждена одной стороне.

В
таком случае говорить о «победе» кого-либо в данном случае вообще бессмысленно.
А родившийся на западе тезис о «победе» Запада в холодной войне — всего лишь
позднейшая рационализация, причём отнюдь не бескорыстная со стороны Запада,
которую не следовало бы повторять без крайней необходимости, а тем более
выдвигать в качестве непоколебимого факта в аналитическом рассуждении.

Нет
также никакой необходимости пугаться магии чисел, предлагающей по странной
логике поверить в то, что если Германия с промежутком в два десятилетия
проиграла две горячие войны, то Россия с таким же промежутком тоже обязательно
«проиграет» две холодные. Начнем с того, что на последовательные проигрыши
Германии с таким же промежутком в два десятилетия можно привести уйму
контр-примеров: например выигрыш СССР в Великой отечественно войне после
позорного поражения от той же Германии в 1918 году. Поражения ещё более
позорного тем, что оно произошло от державы, очень скоро в той войне
капитулировавшей.

Напомним,
что территория и уровень экономического развития молодого СССР в 20-е годы — то
есть в начале первого периода фактической холодной войны с Западом — также были
меньше, чем у предшествующего государственного образования: Российской Империи
образца 1913 года. Можно даже сказать, что первая холодная война 20-30-х годов
как раз и обеспечила политическую мобилизацию, необходимую для восстановления и
укрепления державы, а также подготовки основы последующей победы в большой
войне. Так что фактор холодной войны в некоторых случаях следует оценивать
скорее в плюсе, чем в минусе.

Можно
с легкостью привести ещё целый ряд тяжелых для России ситуаций, в которых она
после начального и весьма катастрофического проигрыша умела одерживать победы.

Тут
и многочисленные войны с Турцией, войны с Японией, Польшей и Швецией. Так,
Северная война началась позорнейшим разгромом 35-тысячной русской армии под
Нарвою силами восьми с половиной тысячи солдат Карла XII, а закончилась
(кстати, ровно через 21 год!) в 1721-м году триумфальным для России Ништадтским
миром. Так что параллели с германской историей гораздо менее значимы по
сравнению с яркими параллелями из собственно русского исторического нарратива.

Итак,
новой холодной войны не следует бояться. Не следует по этому поводу впадать в
паническое состояние.

Тем
более такой страх становится неконструктивным по мере того, как всё больше
свидетельств того, что новая фаза активного противостояния с рядом западных
держав уже началась.

Имея
в виду особенности национальной психологии, можно сделать вывод, что свои
внутренние проблемы Россия оказывается способной решать лишь в состоянии
открытого конфликта с крупными внешними силами. В частности решение
наболевших проблем борьбы с коррупцией, развития демократического
самоуправления, инновационной экономики стагнирует, и становится возможным
только при наличии столь ультимативного побудительного момента, как внешняя
угроза.

Учитывая
российский исторический опыт, период напряженности в отношениях с окружением
исторически является для России не истощающим фактором, а тем фактором, который
обеспечивает мобилизацию элит для ускоренного решения задач модернизации и
технического развития. Напомним знаменитую фразу Маккиндера:

«Как
вызывающая неприятие персона выполняет важную общественную функцию, объединяя
своих врагов, точно так же благодаря давлению внешних варваров Европа сумела
создать свою цивилизацию» (Дж. Маккиндер. Географическая ось истории).

В
нашем случае в роли «варваров», устроителей этнических чисток и геноцидов
выступает, конечно, обобщенный Запад, откуда чаще всего случались военные
вторжения. Хотя мобилизация политического класса в нынешних условиях вовсе не
означает так называемой «мобилизационной экономики», даже наоборот. Речь идет
скорее о том, чтобы репрессивные функции эгалитарного государства
осуществлялись не только сверху вниз по иерархии, но и снизу вверх в полной
мере, не давая образоваться наверху общества неподсудной и несменяемой
номенклатуре, требуя от элит осуществления своих общественных функций в
полном объёме.

До
тех пор, пока российские элиты были довольны своим местом в миропорядке, они
также были вполне довольны своей страной и миропорядком в целом. Однако,
постепенно втянувшись в борьбу за повышение статуса (которая на определенном
этапе потребовала повышения статуса России, как таковой), российские элиты
увидели важные аргументы в пользу самосовершенствования.

Теперь,
когда эта борьба зашла столь далеко, отступать уже поздно. Даже ужаснувшись
содеянного, гедоническая правящая прослойка уже не может откатить ситуацию к
прежнему состоянию. Она зажата между давлением внешних сил и силой растущих
амбиций общества.

В
этом внутриполитическое значение новой внешней политики: её целью является
ускорение внутренних преобразований, а не их торможение, и в этом — её отличие
от политики наследников Сталина времён холодной войны.

Если
и сравнивать нынешний этап охлаждения отношений с Западом, то напрашиваются
параллели с периодом 20-30-х годов, когда экономическая блокада и угроза
нападения стимулировала экономическое развитие СССР.

Разница,
однако, в том, что в современной России, несмотря на все ограничения российской
модели «суверенной демократии», политические институты всё же как-никак
балансируют друг друга, и таким образом легче избежать катастрофических ошибок
единоличного принятия решений, которые так серьезно омрачили успехи сталинского
периода нашей истории.

Оригинал этого материала
опубликован на ленте АПН.