Соблазн евразийства
Весной 2002 года на собрании новой двуглавой партии власти («Единая Россия»)
заместитель главы Администрации президента сурово выговорил активу: интеллектуальная
жизнь в партии на нуле, не высказывается ни живых мыслей, ни даже
запоминающихся глупостей, необходимо активизировать мыслительный процесс; не
видно интересных инициатив снизу, партия не умеет и не хочет бороться за
власть, полностью провалился пропагандистский блок, в руководстве не видно
информационных менеджеров, у партии должно быть своё «Священное Писание», из
которого было бы ясно — какие книги читать, кто наш автор, для всего
этого мы должны быть политиками, а не чиновниками. В принципе — всё
правильно, если ставится задача построить полноценную политическую партию. Но
возникает несколько вопросов. Строили ли высокопоставленные технологи именно
такую партию изначально? Сами каждого персонально отбирали, причём назначенные
партийцы вполне справились с той ролью, на которую их назначили: властная
вертикаль выстроена; парламент послушно штампует нужные законы; губернаторы
взнузданы и в большинстве своём готовы поддержать государственную
централизацию; олигархи отменены, а капитаны бизнеса выстроены по принципу:
поддерживаешь власть — кормись, в том числе из её рук, а не поддерживаешь —
пошёл вон, со всеми вытекающими последствиями. Так отчего же паника в
руководстве?
Задачи взятия и консолидации власти вполне выполнены, по ходу дела вполне
выстроилась и политическая армия, — только командуйте «куда». Тут и стало
очевидным, что эта армия не готова к выполнению дальнейших задач. Прежде всего
— потому, что не для того её создавали. Но поскольку блистательные кремлевские
тактики оказались никудышными стратегами, то их врасплох застали очередные
грозные исторические вызовы — и предсказуемые, и не очень. С одной стороны, с
кремлевских высот эти вызовы стали явственно слышны, но с другой, с этих же
высот видна неподготовленность властного «воинства» ответить на них.
Политические стратеги (не путать с политическими технологами) должны были бы
учитывать, что с приходом к власти путинского призыва начинается период
строительства новой России. Поэтому заранее должны были готовить кадры, которые
были бы способны не только чинопоклонно выполнять поручения, но и проявлять
признаки интеллектуальной жизни, мыслительного процесса, инициативу снизу, а
также формулировать «Священное Писание» — то есть идеологию
строительства новой России. Судя по всему, хоть и поздновато, но
высокопоставленные советники это поняли. Но тогда встаёт вопрос: почему они
обращаются к чиновничьему набору с требованием вершить революцию духа. Здесь
одно исключает другое. Действительно, главными сейчас являются вопросы
стратегии: что мы строим и для кого? Во имя чего? То есть, какие формы
государственности, общественно-экономического уклада мы создаём, а также во имя
чего мы должны прилагать титанические усилия? Это — вопросы национальной идеи.
Той самой, на поиски которой отряжались ряды приближенных спецов, что уже
опостылело одним и дискредитировано в глазах других. Но если до сих пор не удавалось,
то это не значит, что это невозможно или не нужно. Это означает только то, что
проблему пытались решать не те, не во имя того и не вовремя. И вот налицо
предзнаменования того, что время пришло. В связи с этим встают вопросы: какими
могут быть основания для органичной национальной идеи, какие политические
структуры могут проводить её в жизнь. Начнём со второго.
Прежде всего, необходимо осознать некоторые российские реалии. Партии сейчас
в России — это либо партия прошлого — коммунистическая, либо партия настоящего
— партия власти. Только они имеют реальную социальную и политическую
базу. Все остальные партии у нас — это группы влияния определённых
олигархическо-чиновничьих кланов или ярких публичных политиков. Есть политик —
есть партия, нет — нет. Никому ещё не удалось создать полноценную политическую
партию, способную сформировать популярную программу преобразований, объединить
политических профессионалов для того, чтобы победить на предстоящих выборах. То
есть создать партию, способную влиять на будущее страны. Но, может быть, никому
не удается именно потому, что это принципиально невозможно? Возможно, в России
не может быть и потому не будет многопартийности? Это не значит, что партии
были не нужны и многопартийность — ошибка. Это значит только то, что
многопартийность была необходима на переходный период. Далее выживание возможно
только через возврат к национальным традициям. Тысячу лет на огромной
территории с суровейшими географическими, климатическими и геополитическими
условиями, с большим количеством народов, с разнообразнейшими религиозными и
культурными традициями существовала единодержавная централизованная
власть — в монархической, генсековской или президентской форме. Единственный
короткий период многопартийности в России в 1917 году ввергнул страну с
тяжелейшую затянувшуюся катастрофу.
Если кремлевские политтехнологи в лице «Единой России» создают очередной
приводной ремень очередной администрации, то они действуют адекватно, но
говорят при этом что-то иное. Необходимо трезво признать, что партия власти
необходима для завершения преобразований, требующих не только чиновничьей, но и
политической консолидации власти. И это — в данный момент — нормально, так же
как нормально существование партии системной оппозиции, то есть
коммунистической. Этот реликт не следует болезненно обрубать, нужно дать ему
возможность либо преобразоваться в органичную общественную структуру социальной
защиты, либо самому отмереть со временем. Эти естественные процессы идут в
режиме управляемой демократии, которого не следует стесняться. Ибо в
тысячелетней российской государственной традиции органична никакая не
многопартийность, а корпоративная, сословная государственность, со своими же
формами демократии и либерализма. Далее читайте многих российских же авторов и
услышьте, наконец, многолетние призывы и глубокие разработки Александра
Солженицына.
Вместе с тем, есть основания полагать, что кремлевские советники не только
требуют от своей партии новой платформы, но сами готовят для неё некий идеологический
бульон. С одной стороны, на Конгресс гражданского общества не были
приглашены представители Русской Православной Церкви и других религиозных
конфессий, — то есть изначально выведены за скобки наиболее традиционные,
влиятельные и потому перспективные общественные структуры. С другой стороны, в
политических тусовках замелькали носители новомодной идеологии — евразийства.
Что же представляет собой классическая евразийская идеология, и какое отношение
к ней имеют современные евразийцы?
В последние годы становятся популярными идеи евразийцев, что понятно:
российская общественность ищет возможности третьего пути после трагического
опыта советского коммунизма и десятилетия «демократии» абсурда. Евразийцы
двадцатых-тридцатых годов ХХ века тоже пытались в противовес сталинизму с одной
стороны и западным демократиям с другой обрести органичный российский путь. Но
в праведном порыве они поддались основным заблуждениям эпохи и породили
новые соблазны. Творчество евразийцев содержит достижения в отдельных областях
истории, культурологии, лингвистики. Они поставили актуальные проблемы,
особенно отношения России к Европе и Азии, правомерно критиковали европоцентристскую
экспансию и стремление Запада навязать унифицированную мировую цивилизацию:
«Как шовинизм, так и космополитизм европоцентризма с позиций науки вредны
для всех неромано-германских этносов, как переливание крови несовместимых
групп. Причём одинаково вредны как теория, так и практика европоцентризма…
Космополитизм, как и любая другая форма навязывания своих навыков иным суперэтносам,
является разновидностью шовинизма» (Л. Н. Гумилёв). Некоторые научные идеи
евразийцев развиваются современными учёными. Но в основных философских и
политических концепциях евразийцы пошли путём, который может быть полезным
только в качестве предостережения — чтобы сегодня не повторять порочных
утопий.
В 1921 году в Софии вышел первый сборник евразийцев «Исход к Востоку.
Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев», со статьями экономиста П. Н.
Савицкого, искусствоведа П. П. Сувчинского, философа Г. В. Флоровского,
этнолингвиста Н. С. Трубецкого. Авторы пытались по-новому осмыслить проблему
взаимоотношений России и Запада, декларировали «возврат к себе, намерение
жить, не отрываясь от своих корней», пытались осознать процессы,
происходящие в СССР, через трактовку русской революции как знака рождения
новой России. Вскоре от евразийцев отошел Г. В. Флоровский, который стал
богословом и подверг евразийцев резкой критике. Евразийские теории развивал философ
Л. П. Карсавин. Евразийское учение о государстве разрабатывал специалист в
области философии и права Н. Н. Алексеев. Участвовали в развитии идеологии
евразийства Д. П. Святополк-Мирский, С. Я. Эфрон, П. Арапов.
Новое учение основывалось на четырёх идеях: 1) Россия – это
Евразия, идущая особым путём развития; 2) человечество, культуры и нации
являются симфоническими личностями; 3) все идеалы утверждаются на
началах Православия; 4) идеальным является идеократическое
государство. Анализ показывает, что первый пункт представляет собой
попытку соединить несоединимое, второй внедряет философские фикции, третий
настраивает на иллюзии, на далеко неправославные представления о роли
Православия, четвертый является идеологической манией.
Особость России-Евразии объясняет концепция месторазвития,
которая утверждает географическое, культурное и этнографическое единство и
особую миссию народов российского мира. Русская нация не сводится к
славянскому этносу, ибо в её образовании большую роль сыграли тюркские и
угро-финские этносы. Русская нация объединила различные народы в единую многонародную
нацию евразийцев, а Евразию — в единое государство — Россию.
Традиционную триаду российской ментальности — Православие, самодержавие,
народность — евразийцы дополняют триадой: централизация, дисциплина,
самопожертвование. В оппозиции и западникам, и славянофилам утверждается серединная
евразийская культура, которая не сводится ни к европейской, ни к
азиатским культурам, а представляет собой синтез русского и туранского
начал. «Совокупность народов, населяющих хозяйственно самодовлеющее
(автаркическое) месторазвитие и связанных друг с другом не расой, а общностью
исторической судьбы, совместной работой над созданием одной и той же культуры
или одного и того же государства, — вот то целое… Оно наделено признаком
индивидуального бытия, будучи субъектом истории… Совокупность народов,
населяющее это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и, в
качестве таковой, обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской,
её территорию Евразией, её национализм — евразийством» (Н. С.
Трубецкой). Дух Евразии выражается в исторической эстафете органичного
синтеза социального и духовно-культурного единства: империя Чингизидов (первый
опыт государственного объединения евразийских народов) — Московское царство —
Российская империя — Советский Союз. Невероятное различие этих образований
перевешивается тем, что их объединяет — территорией. Из евразийских
представлений следует, что действующим субъектом, объединяющим совокупность
народов и создающим целое культуры и государственности, оказывается не раса, не
народ, а месторазвитие, либо все процессы культурообразования идут на
этом месторазвитии совершенно стихийно. На таких же основаниях можно
было бы утверждать, что современная североамериканская цивилизация является
наследницей индейской, а Стамбул является столицей современных ромеев. Основные
концепции евразийцев ограничены натуралистическими преставлениями, что и было
одной из причин их заблуждений.
Евразийцы правомерно утверждали, что европейская романо-германская
цивилизация не является общечеловеческой и находится в упадке, ведёт
человечество в тупик, что подтверждается мировыми войнами и разрушительными
идеологиями, которые инициируются на Западе. Все попытки модернизации России по
западно-европейским сценариям всегда были и будут разрушительными для
евразийских народов. Евразийская критика западноевропейской культуры была во
многом справедливой, но в утверждении российской специфики евразийцы впадали в
крайности: без татарщины не было бы России, татарщина «не
замутила национального творчества. Велико счастье Руси, что в момент, когда в
силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам и
никому другому» (П. Н. Савицкий). Евразийцы утверждали, что татарщина, не
нарушая русской религиозности, положительно повлияла на жизнь русского народа:
татары ввели на Руси общегосударственную почтовую связь и сеть путей сообщения,
Русь вошла в финансовую систему монгольского государства, заимствовала строение
административного аппарата и военное искусство монголов. «К этому времени
относится кипучая творческая работа во всех областях религиозного искусства,
повышенное оживление наблюдается и в иконописи, и в церковномузыкальной
области, и в области художественной религиозной литературы» (Н.С.
Трубецкой). При этом евразийцы игнорируют тот факт, что татаро-монгольское
нашествие разрушило до основания большинство цветущих русских городов,
истребило огромное количество русских людей, прервало культурный расцвет Руси,
где на два века прекратилось каменное строительство, иконопись явно упростилась
по сравнению с домонгольским периодом, прервалась традиция высокой культуры
аристократии и грамотности городского посада. По существу был уничтожен
письменный фонд домонгольской Руси: по оценке современных учёных, до нас дошли
только десятые доли процентов от него. Это значит, что не замутившая
национального творчества татарщина напрочь уничтожила величайшее культурное
достояние эпохи. Из-за симпатий к евразийским концепциям Л. Н. Гумилёв
оценивает опустошительное монгольское нашествие как вполне безобидное: «Оставить
открытой границу с мобильным противником — безумие; поэтому монголы
воевали с половцами, пока не загнали их за Карпаты, ради этого совершили
глубокий кавалерийский рейд через Русь». Такой вот «рейд» на два
столетия. Да и какая открытая граница — в направлении Китая, Ирана,
Европы, и где за Карпатами загнанные половцы? Остатки Золотой Орды, прежде
всего Крымское ханство, ещё несколько столетий изнуряли Россию периодическими
«рейдами», при которых неоднократно сжигалась и Москва, а ближневосточные рынки
работорговли наполнялись русскими пленниками: «Лицемерная дипломатия в
сочетании с дерзкими набегами позволили крымским татарам и другим меньшим
татарским общинам сохранять угрожающе с военной точки зрения позиции в южной
части европейской России вплоть до конца XYIII столетия», — это признаёт
директор библиотеки Конгресса США Д. Х. Биллингтон.
По евразийской концепции, татары сыграли выдающуюся роль в образовании
русской государственности, Московское царство возрождало в новом обличии
Золотую орду, когда произошла «замена ордынского хана московским царём с
перенесением ханской ставки в Москву» (Н. С. Трубецкой). Русские цари,
оказывается, развивали именно татарское государственное устройство: «Московское
царство возникло благодаря татарскому игу… По сравнению с крайне примитивными
представлениями о государственности, господствовавшими в домонгольской
удельно-вечевой Руси, монгольская, чингисхановская государственная идея была
идеей большой, и величие её не могло не произвести на русских самого сильного
впечатления» (Н. С. Трубецкой). Но сам факт военных побед монголов ещё не
свидетельствует о величии их государственной идеи: великое Римское государство
разрушили племена варваров, не имеющие никакой государственности. А
чингисхановское «великое» государство стало рассыпаться после смерти
создателя. Тезис же о примитивности киевской государственности
опровергается её расцветом и военными походами киевских князей. Но вопреки историческим
фактам, евразийцы убеждены, что само Русское государство сохранилось благодаря
татарам: «Сохранение Новгорода в пределах России… во многом — заслуга
татар, научивших русскую конницу приёмам степной войны» (Л.Н. Гумилёв).
Как известно, татары были индифферентны к религиям завоёванных стран с более
высокой культурой. В этом они схожи с всякими варварами-завоевателями,
поскольку язычество и шаманизм вообще не ставит каких-либо религиозных
вопросов, требующих напряженного осмысления и отстаивания. Этим и объясняется
их веротерпимость, ибо монголы, принимающие ислам, переставали быть
веротерпимыми. Николай Трубецкой верно указывал на то, что «религия
верховного хана, единственная религия, мистически обосновывающая его власть,
оказывалась в глазах подданных этого хана религией низшей. Постепенно все
высшие чины и большинство рядовых представителей кочевнического правящего
элемента перешли от шаманизма, либо в буддизм, либо в мусульманство… Но с точки
зрения буддизма или мусульманства власть верховного хана оказывалась религиозно
необоснованной». Что и было одной из причин распада монгольской империи.
Но, в таком случае, в чём высота Монгольской государственности?
Для апологии государственной идеи Чингисхана приходилось преувеличивать
значение монгольской религии. В полемике с Николаем Трубецким Лев Гумилёв
утверждал, что монголы исповедовали некую религию бон, которая
одновременно является и древним поклонением космосу, и теистической
системой (одно исключает другое). Гумилёв также убежден, что этика монгольской
религии практически не отличается от этики буддизма. В то время как
буддизм вообще антитеистичен. При всём этом евразийцы вынуждены
признавать и влияние Византии на формирование Русского государства, но в виде
некой химеры: «Идеи Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой,
неузнаваемой форме, получив христианско-византийское обоснование… Так случилось
чудо превращения монгольской государственной идеи в государственную идею
православно-русскую» (Н. С. Трубецкой). Действительно, совершенно алогичное
«чудо»: русская государственность построена на христианско-византийских
основаниях, в совершенно неузнаваемой монгольской форме, но,
тем не менее, является монгольской. Монголофилия евразийцев является
причиной явных искажений и русской, и монгольской истории: оказывается, война
1812 года «была выиграна в значительной мере за счёт монгольских традиций
(партизанской войны)» (Л. Н. Гумилёв).
С другой стороны, евразийцы признают, что «иноземное иго воспринято было
религиозным сознанием как кара Божия за грехи» (Н.С. Трубецкой). Что тоже
было благом для Руси, ибо такие эпохи свидетельствуют «о глубинном
потрясении духовной жизни нации, создают духовную атмосферу, благоприятную для
выковывания нового национального типа, и являются предвестниками начала новой
эры в истории нации» (Н.С. Трубецкой). Но зло, являющееся наказанием
Божиим, не перестает быть злом, добро же состоит только в сопротивлении ему: «Обогащает
не само зло, обогащает та духовная сила, которая пробуждается для преодоления
зла» (Н.А. Бердяев). Все достижения Руси были не благодаря, а вопреки
монголо-татарскому нашествию, в том числе и опыт разнообразной борьбы от
татарщины, и объединение во имя общей защиты.
Тезис о татарских истоках русской государственности обосновывается
евразийцами натуралистически: русские цари присоединяли те земли,
которые ранее принадлежали монгольской империи. Отсюда и нарушение
исторической логики, и многие фактические исторические натяжки
евразийцев. Чингисхан впервые осуществил великую историческую миссию: «Евразия
представляет из себя некую географически, этнологически и экономически цельную,
единую систему, государственное объединение которой было исторически
необходимо… С течением времени единство это стало нарушаться. Русское
государство инстинктивно стремилось и стремится воссоздать это нарушенное
единство и потому является наследником, преемником, продолжателем исторического
дела Чингисхана» (Н. С. Трубецкой). Но «после того» не означает «поэтому».
Освоение огромных территорий русским народом мотивировалось, конечно же,
совершенно иным. Присоединялись те территории, которые являлись источником
непрерывной смертельной опасности для Руси (Казанское царство, Астраханское
ханство, Крымское ханство), либо в Российскую империю входили народы,
получающие защиту российского государства (Грузия, Армения, территории
Казахстана, Финляндия), либо осваивались территории, не имеющие
государственности и культурного развития (Урал, Сибирь). Поэтому Россия никогда
не претендовала на монгольское «наследие» в Центральной Азии, Китае и в самой
Монголии, русский народ колонизировал огромные пространства, которые не имели
никакого отношения к Монгольской империи — Север евразийского континента,
Аляску, Русскую Калифорнию.
Лев Карсавин развивал основополагающую для евразийской теории концепцию симфонической
личности как единства многообразия в противоположность европейскому
индивидуализму, где личность является самодостаточным социальным атомом.
Индивид становится личностью в органичном единстве с целым — семьёй, сословием,
классом, народом, человечеством, которые, в свою очередь, являются симфоническими
личностями. Объективацией симфонической личности является культура: «Культура
— органическое и специфическое единство, живой организм. Она всегда
предполагает существование осуществляющего себя в ней субъекта, особую
симфоническую личность» (Л. П. Карсавин). «Наряду с частночеловеческими
личностями существуют личности многочеловеческие — как частнонародные,
так и многонародные… Каждая личность есть (фактически или потенциально)
индивидуация другой, более «объемной» личности. Существует как бы особая
иерархия личностей — по признаку вхождения их друг в друга» (Н. С.
Трубецкой). В данном случае подменено понятие: личностью по определению может
быть только индивидуальная субстанция, личностями являются Ипостаси
Божественной Троицы, Которые являют Собой Собор Святой Троицы. Карсавин
и Трубецкой неправомерно расширяют понятие личности на множественные
образования, сообщества, которые действительно являют собой живой организм.
Другое дело, что человеческий индивидуум становится личностью в той степени, в
какой обретает соборное единство с человеческим сообществом: семьей, народом,
человечеством. Таким образом, либо соборный живой организм, либо
индивидуальная личность. Всякая философская ошибка не только влечёт
теоретические заблуждения, но и порождает ложные жизненные установки.
Утверждение существования личностей разных уровней и различных природ размывает
субстанцию личности как таковой, при этом человек оказывается одним из уровней
космической иерархии личностей. Концепция симфонической личности
гипертрофирует значение коллективного за счёт умаления роли человеческой
личности, что дало философское оправдание тоталитарным теориям.
Евразийцы считали, что Православие, соборно единящее всех верующих, является
средоточием не только русской, но и всей евразийской культуры. Православие
является подлинно вселенской религией и единственно верным истолкованием
христианства, поэтому весь мир призван стать православным. Евразийские
представления о Православии соединяли верные, но тривиальные суждения с
ходульными концепциями, ибо их мысль не достигла воцерковлённости.
Натуралистическое сознание евразийцев неспособно понять сакральное значение Церкви,
почему они и пытались строить на Православии политическую концепцию
тоталитарно-теократического государства.
К порочным выводам привела евразийская концепция симфонической личности
в учении об идеократическом государстве. Развивая концепцию всеединства
Владимира Соловьева, Лев Карсавин заменяет соловьевское понятие теократии (как
выражения идеала всеединства на земле) понятием идеократии —
власти идеи как высшей формы самореализации симфонической личности — суперличности.
Государство нового типа — идеократия — объединяет все внецерковные сферы
евразийского мира, стремится стать Церковью, Градом Божиим. Для достижения
этого идеала государство призвано ограничивать свободу-произвол человека и
выстраивать жизнь силой и принуждением. Носителем идеократии является демократический
правящий слой, который отбирается из народа и выражает общенародную
идеологию. Но, несмотря на слитность с народом, правящий слой вынужден
обуздывать неизбежную стихийность и деструктивность народных масс, для чего сам
должен подчиниться жёсткой дисциплине, стремиться к сохранению чистоты рядов
и общего мировоззрения. Идеология же государства является абсолютным
авторитетом и не подлежит критике, поэтому в идеократическом государстве не
допускается какое-либо инакомыслие. Но идеология создаётся идеологами,
культ которых неизбежен в таком государстве. Таким образом, евразийская
идеократия представляет собой очередную социальную утопию, историческая
реализация которой неизбежно приводит к кровавому тоталитаризму.
Евразийцы многое в своей концепции идеократии списывали с большевистского
режима, хотя и оговаривались, что сталинизм испорчен коммунистической
идеей прозападного типа. Считая коммунистов бессознательными исполнителями
воли хитрого Духа истории, они наивно надеялись перехитрить его и
использовать структуры большевистской власти для вытеснения коммунистической
идеологии православно-евразийской идеологией. Не имея мистического опыта
воцерковленности сознания, евразийцы как-то не заметили, что хитрым
духом истории может быть только известный персонаж — дух лжи, но никак не
Провидение Божие. К тому же учение о диктатуре православно-евразийской партии,
заменяющей диктатуру коммунистической партии, противоречит евразийской
концепции о едином месторазвитии как доме всех народов Евразии, многие
из которых далеко не православны.
Евразийцы противопоставляли идеократию безответственным факторам
демократий: «Одною из основ евразийства является утверждение, что
демократический строй современности должен смениться строем идеократическим…
Под идеократией разумеется строй, в котором правящий слой отбирается по
признаку преданности одной общей идее-правительнице… Идеократическое
государство имеет свою систему убеждений, свою идею-правительницу
(носителем которой является объединенный в одну-единственную
государственно-идеологическую организацию правящий слой) и в силу этого
непременно должно само активно организовать все стороны жизни и руководить ими.
Оно не может допустить вмешательства каких-либо не подчиненных ему,
неподконтрольных и безответственных факторов — прежде всего частного
капитала — в свою политическую, хозяйственную и культурную жизнь, и
потому неизбежно является до известной степени социалистическим… Готовность
жертвовать собой ради идеи-правительницы здесь является одним из основных
селекционных признаков правящего слоя… Идеей-правительницей подлинно
идеократического государства может быть только благо совокупности народов,
населяющих данный автаркический особый мир… связанное с понятием идеократии
требование планового хозяйства и государственной регулировки культуры и
цивилизации… При идеократическом строе должны будут исчезнуть эти последние
остатки индивидуализма, и человек будет сознавать не только самого себя, но и
свой класс, и свой народ как выполняющую определённую функцию часть
органического целого, объединённого в государство. При этом следует
подчеркнуть, что всё это должно быть не только теоретически принято, но и
глубоко осознано и заложено в психику человека грядущей идеократической эпохи»
(Н. С. Трубецкой). Понятно, что здесь без расстрельного пафоса большевиков
сформулированы те же идеалы тоталитарной утопии и тотального духовного
рабства. Более того, и советский, и гитлеровский режимы ещё далеки от идеала
евразийцев, и «Европа к подлинной идеократии может прийти лишь после
кровавых и глубоких потрясений» (Н. С. Трубецкой). Естественно, что «с
разных точек зрения идеократическому государству необходима автаркия» (Н.
С.Трубецкой), то есть железный занавес, который неизбежно обрекает
страну на деградацию, что и подтвердилось крахом советского коммунизма в 1991
году.
Действительно, первопричиной всех тоталитарных режимов XX века было помрачение
умов европейских интеллектуалов. Прав был Н. А. Бердяев, констатируя: «Учение
о симфонической личности глубоко противоположно персонализму и означает
метафизическое обоснование рабства человека». Антиперсоналистическая
метафизика всегда порождает античеловеческие идеологии. Панлогизм Гегеля
дал философское «добро» на умаление достоинства личностного бытия, его
диалектический идеализм закономерно породил диалектический материализм.
Умаление личности человеческой за счет «личностей» коллективных оказалось не
безобидным и у евразийцев: их идеократия принимает свирепо тоталитарный
характер. Идеократическое государство по существу является не чем иным, как
государством евразийского фашизма. Знаменательно, что на русской почве
это единственная развитая фашистская концепция, и та носит «интернациональный»
характер.
Можно согласиться с прот. Георгием Флоровским: «Судьба евразийства — история
духовной неудачи. Нельзя замалчивать евразийскую правду. Но нужно сразу и прямо
сказать, это — правда вопросов, не правда ответов, правда
проблем, а не решений. Так случилось, что евразийцам первым удалось увидеть больше
других, удалось не столько поставить, сколько расслышать живые и острые вопросы
творимого дня. Справиться с ними, чётко на них ответить они не сумели и не
смогли. Ответили призрачным кружевом соблазняющих грез… В евразийских грёзах
малая правда сочетается с великим самообманом… Евразийство не удалось. Вместо
пути проложен тупик». Поставив вопрос об историческом и этнокультурном
своеобразии России, евразийцы полностью лишили её подлинного
историко-культурного своеобразия, подменив историческую Россию химерой
Евразии. В своих духовных исканиях евразийцы не смогли освободиться от мифотворчества
в сознании русской интеллигенции: их сил хватило на то, чтобы отказаться от
иллюзии «русского Запада», но взамен они построили миф «русского
Востока». Исход к Востоку оказался исходом к новой утопии,
по-прежнему нацеленной на разложение русской православной цивилизации.
Евразийское движение прекратило существование в середине 30-х годов из-за
явного утопизма. Но в конце XX века идеи евразийства становятся в России вновь
привлекательными. В 70-е годы формируется своеобразное «неоевразийство»,
выражавшееся в характерной протуранской оценке истории и перспектив России. Эти
настроения охватывали широкий идейный спектр: идеологов просоветского
неоимпериализма и авангардистов («Азиопа» И.Бродского) объединяло неприятие
исторической России. Материалистическая философия истории и теория этногенеза
Льва Гумилёва развивали евразийские подходы, его произведения замутняют русское
историческое и национальное сознание. Распад СССР и социалистического лагеря,
идеологическая и военно-политическая экспансия Запада на территорию «Евразии» в
девяностых годах стимулировали интерес к евразийским концепциям как возможной
исторической альтернативе. Для многих сегодняшних политологов, сознание которых
сформировалось в коммунистической идеологии, химера евразийства
оказывается привлекательней и понятней, чем реальная тысячелетняя русская
история и православная культурная традиция. Так, например, актуальность
евразийства видит один из авторов «Новейшего философского словаря»: «Основными
характерными чертами идеологии, теории и практики общественного и
государственного строительства современного Евразийства (во многом созвучного
Евразийству «классическому») правомерно полагать следующее: 1) признание
сильного государственного властного начала обязательным источником и двигателем
социально-экономических реформ, осуществляемых в интересах большинства
населения; 2) отказ от политической конфронтации «на местах», формирование
структур исполнительной власти «сверху вниз»; 3) возложение ответственности за
основной массив стратегических решений вкупе с «направленностью и духом»
законодательных инициатив на всенародно избираемого главу государства; 4)
наделение представительных органов функциями-правами детальной проработки и
канонизирования персонифицированных решений лидера нации и государства; 5)
ориентация на гармоничное сочетание государственной и частной собственности, не
допускающая подмену практики регулярных волеизъявлений и актов политической
воли лидера государства по проблемам общенациональной значимости — осуществлением
политических программ в интересах различных финансово-экономических групп; 6)
приоритет интересов сотрудничающих общественных групп в противовес
неограниченным индивидуальным потребностям асоциальных индивидов; 7) стремление
к достижению сбалансированности между нравственными ценностями и «чистой»
экономической целесообразностью; 8) доминирование Православия как религии,
органично интегрирующей значимую совокупность догматов евразийских региональных
вероисповеданий и т.д. Пафос концепции Евразийства — мечта о едином
«богочеловеке», о всеедином человечестве — противостоит в начале 3
тысячелетия процессам «американизации» мира»… Определённые центростремительные
тенденции в геополитическом пространстве Евразии рубежа 20-21 вв. как результат
усилий ряда политических деятелей, ориентирующихся в своей активности на
принципиально нетрадиционный обновленческий пафос 21 столетия, демонстрируют
глобальный потенциал идеи Евразии» (А. А. Грицанов).
В общем, логика очевидна: всё благое в глазах автора — это евразийское, а
плохое — от врагов евразийства. Понятно, что прекраснодушные политологические
декларации отражают, прежде всего, реакцию на разрушительную либерал-большевистскую
политику девяностых годов, на её принципиально нетрадиционный обновленческий
пафос, на процессы американизации мира. Но современным мыслителям
хватает исторического сознания только на то, чтобы дотянуться до евразийцев,
при этом не разобравшись даже в их учении. В результате строится очередная
утопия. Ни в истории евразийского континента, ни у самих евразийцев нигде не
было ни всенародно избираемого главы государства, ни формирования
структур исполнительной власти сверху вниз, ни таких представительных
органов с такими функциями, тем более никаких олигархов – финансово-экономических
групп. Практически ничего из провозглашенных принципов, тем более — ориентации
на гармоничное сочетание государственной и частной собственности,
невозможно найти ни в какой туранской культуре Евразии. Хотя кое-что из
сказанного можно было бы обнаружить в истории русской государственности. Но
взгляд вглубь российской цивилизации перекрыт русофобской цензурой сознания.
Когда же рассуждается о чём-то из русской истории, то за гранью реальности:
никто из православных не способен признать доминирования Православия как
религии, органично интегрирующей значимую совокупность догматов евразийских
региональных вероисповеданий. И вряд ли кто из представителей региональных
вероисповеданий — ислама, иудаизма, буддизма, шаманизма — согласится, что совокупность
их догматов интегрируется Православием. Утверждать этакое — значит ничего
не понимать ни в религии, ни в истории. Впрочем, утопия исключает историю.
Сегодня кого-то евразийство привлекает постановкой актуальных проблем.
Евразийский подход созвучен атмосфере современной эпохи, в которой
распространены глубинный натурализм и нечувствие к сакральным основам жизни, сочетание
прагматических приоритетов с идеоманией. Евразийство соблазнительно для
некоторых русских людей похожестью на русскую соборность, православных оно
привлекает декларированием православной идеи, самолюбие нерусских
народов тешит микшированием русского и туранскими приоритетами. При этом
разными группами используются отдельные фрагменты евразийского учения, без
осознания его духовных и мировоззренческих оснований. Показательна в этом
отношении книга «Евразийская цивилизация» И. Б. Орловой, в которой говорится о
российской истории и современности много важного, но всё это без всяких
оснований квалифицируется как «евразийское». Автор считает, что «кратко
современную евразийскую идею можно сформулировать так: благо совокупности
народов, населяющих евразийский мир. Самобытное неподражательное развитие.
Модернизация без вестернизации». Подобные вполне разумные суждения о
российской истории нередки в русской мысли, но они никак не проистекают из евразийской
идеи.
Историческая память современных евразийцев не способна дотянуться до базовых
ценностей русской цивилизации, они видят Россию только через призму мифической
«Евразии». Но даже при этом невозможно не обнаружить некоторые реальные
явления. Современные евразийцы солидарны со своими классиками в отстаивании
самобытности различных цивилизаций и культур, в утверждении единства
исторической судьбы евразийских (то есть российских) народов, в критике западноцентризма,
навязывающего унифицированную мировую цивилизацию. О главном же у первых
евразийцев — о новом идеократическом соборном организме — в наше
«демократическое» время — ни слова. В целом можно сказать, что евразийский
эклектический мираж имеет некоторое отношение к реальной истории, но не
схватывает главного в ней, что, очевидно, соответствует сумеречному сознанию
эпохи. Большинство же современных «евразийцев» использует евразийство как
осознанную альтернативу возрождению русского государствообразующего народа,
а значит для борьбы с возрождением российской культуры и государственности. Так
евразийство оказалось соблазном на пути национального исторического сознания к
реальной России: химера «Евразии» перекрывает путь к постижению
Православия как стержня русской культуры и истории.
Сегодня евразийцами называют себя люди с разными мировоззрениями и
политическими позициями. «Новое евразийство объявилось во властных
структурах России не как философское течение, обращённое к наследию старых
евразийцев, а как поверхностное обоснование интеграционных инициатив в рамках
СНГ. Прежде всего, это была инициатива номенклатуры постсоветского Востока, ощутившей
свою ненужность ни Западу, ни традиционному Востоку, почувствовавшей
внутриполитическую несостоятельность. Инициатива нашла отклик среди ищущих своё
лицо (точнее — новую маску) политиков России… Если говорить о
действительных источниках популярности евразийских идей, то, скорее всего, они
связаны с чувством самосохранения, обострившимся у правящих группировок стран
СНГ в процессе разложения государственности в этнических улусах постсоветской
выделки» (А. Кольев).
Можно выделить некий инвариант неоевразийской мифологии, соотнося его
с первоначальным евразийством.
Во-первых, все евразийцы пытаются обрести цивилизационную
самоидентификацию через понятие «Евразия», понимаемое как самобытное
историческое и геополитическое пространство — концепция континента-родины,
единой для всех народов. Но в одних случаях евразийцы говорят о территории
дореволюционной России или Советского Союза, в других в «Евразию» включают и
Китай, и Индию, и Средний Восток. То есть территориальная идентичность в евразийских
концепциях отсутствует, тем самым отсутствуют всякие основания для поисков
подлинной самоидентификации.
Во-вторых, утверждается, что существует некая евразийская цивилизация. Хотя
нет ответов на вопросы: какой язык является носителем этой цивилизации, какую
территорию она занимает, какова её культурная типология?
В-третьих, старые евразийцы — этатисты пытались в формах и традициях
государственности найти незыблемые исторические ценности. Но поскольку они не
ощущали реального исторического субъекта — народа-государствообразователя в
России, то их государственность утопична: в прошлом они видели Чингиз-Московию,
в современности насаждали идеократию. Неведома евразийцам и та истина,
что государство не самодостаточно, но является только историческими одеждами
народа, защищающими национальный организм. Без народа-носителя
государство — ветошь. Неоевразийцы и пытаются найти мифические основы для
своего мировоззрения, балансируя на осколках разрушенной российской
государственности.
В-четвертых, утопический этатизм евразийцев вынуждал их к апологии
большевиков, якобы воссоздавших российскую государственность в «великом»
Советском Союзе. При этом игнорировался тот факт, что сталинский режим был
самым людоедским в мировой истории, причём «потреблял» более всего население
своей страны; к тому же коммунистический режим привёл государство и страну к
катастрофе девяностых годов XX века. Сегодняшние евразийцы стыдливо замалчивают
сталинскую тематику.
В-пятых, утверждалось, что евразийский «материк» и евразийская цивилизация
противостоят мировой экспансии западной цивилизации. Надо признать, что
евразийцы во многом справедливо критиковали западную цивилизацию, но
мировоззренческие основания для адекватного восприятия атлантизма
очевидны и без евразийского синдрома. Военная и духовная экспансия
Запада осуществлялась не на мифическую Евразию, а на православную Россию.
Современные евразийцы в противоположность отцам-основателям ищут
консолидированные формы вхождения в Европейский дом.
В-шестых, евразийцам присуща монголофилия, неоевразийцам – тюркофилия,
то есть преувеличение исторической роли нерусских народов России. Делается это
для умаления исторической роли русского народа, вплоть до русофобии. Ныне эти
взгляды подкрепляются убеждением, что русский этнос вымирает, а тюркский,
исламский, напротив, увеличивается численно и набирает пассионарность.
Евразийские концепции используются в основном теми, кто сознательно или
неосознанно стремится легализовать превращение русской государственности —
России, в «многонациональную», а, по сути, в тюркскую государственность
— Евразию. Новая утопия навязывается действительности, что неизбежно приведёт к
очередной исторической катастрофе. Если же исходить из исторических реалий, то
понятие «Евразия» правомочно и полезно употреблять только для обозначения
геополитического пространства, которое не может быть каким-либо субъектом
исторического действия. Таковым историческим субъектом на евразийских
пространствах является русский народ. В русский многонациональный народ
через обряд православного крещения, через присоединение к русской культуре и
русскому языку входило множество народов, народностей и отдельных
представителей других этносов. Русский народ всегда являлся государствообразующим,
он создал русскую культуру и русскую православную цивилизацию. Вместе с
тем, русский народ строил не национальное государство, а огромную
многонациональную империю, сохранившую все её народы. Наряду с цивилизационнообразующей
русской культурой и благодаря ей в России развивались многие национальные
культуры. Но только присоединение к русской культуре выводило российские народы
к евразийским и мировым измерениям. Русский народ-государствообразователь
является созидательной основой российской нации, так же как русская
православная цивилизация — стержнем самобытной российской цивилизации.
Таковы исторические реальности. Никакого евразийского народа или евразийской
цивилизации никогда не существовало на евразийском континенте; в лучшем
случае они могут быть художественными образами, в большинстве своём — разрушительно-утопическими
мифами. Другое дело, что современное российское государство может входить в
блоки в тех или иных формах с различными государствами евразийского континента
и создавать «Евразийский союз» либо «Евразийское сообщество». Все формы
региональной интеграции весьма полезны и создают возможности сопротивления
негативным тенденциям глобализации. Но плодотворные «сообщества» и «союзы»
доступны только тем народам и государствам, которые обрели свою историческую
идентичность.
Таковая может исходить только из того непреложного факта, что сегодня в
многонациональной России русских восемьдесят пять процентов, то есть больше,
чем французов во Франции, которая считается мононациональной страной. Подлинное
российское возрождение пролагается через русское национальное возрождение —
духовное (православное), культурное, государственное. Жизненный интерес
каждого народа России в том, чтобы возродилось Российское государство, которое
только и может предоставить возможность для дальнейшего существования и
культурного развития всех народов России. Жизненный интерес представителей всех
региональных и общероссийских элит в том, чтобы возродилась российская
государственность, в пределах которой может реализоваться и карьера, и
служение, и личные интересы. Без единой России все её губернии и республики
будут превращены в аморфные территории, колонии индустриальных стран, а все
элиты — в раболепных аборигенов. Отсюда понятно, что подлинный жизненный
интерес всех без исключения российских народов и всех элит состоит в национальном
пробуждении русского народа-государствообразователя, являющегося стержнем
российской нации. Ибо, повторяем, русский народ тысячелетие отстраивал
государство для всех народов России, и нет никаких исторических оснований и
сегодня подозревать его в самовозвеличении и национализме. Русский народ всегда
был и остается многонациональным, соборным, терпимым в вопросах вероисповедания
и национальности. (Таковая позиция, выражающая стремление к национальному
согласию на евразийских просторах России, может называться и евразийством).
Очевидно, какой ответ на современный исторический вызов соответствует
жизненным интересам народов России: либо воссоздавать историческую российскую
государственность на основе русского национального возрождения, либо насаждать химерическую
«Евразию», расчищая площадку для хозяев нового мирового порядка. Не
случайно противники России активно навязывают понятие «Евразия», так же как в
СССР понятие «советское» использовали для вытеснения всякой памяти о
российском, о русском.
В этих условиях, когда большинство общества проникается религиозными,
культурными, историческими ценностями тысячелетней русской православной
цивилизации, когда налицо признаки национального возрождения и пробуждения
жизненной энергии русского государствообразующего народа, который начинает
сознавать свою национальную идентичность, с верхов власти исходят предложения
новой национальной идеи — евразийства. Есть ли для этого какие-то объективные
основания? Где вы видели евразийский патриотизм, евразийское религиозное
возрождение, евразийскую идентичность? Только в утопиях публицистов, которые
спекулируют на невежестве элит, или в химерах политиков, которые пытаются на
них въехать во власть. Понятно, когда Нурсултан Назарбаев объявляет Астану
(исторически Акмолинск — Целиноград) столицей Евразии, — как ещё удовлетворить
амбиции человеку, которому Горбачев обещал пост руководителя правительства
мировой державы, и с другой стороны, как ему отстраивать казахскую
государственность, в которой около половины населения — русские. Но зачем
тысячелетней России обращаться в химерическую Евразию? Покровители евразийства
из властных структур исходят из того «очевидного» факта, что рождаемость и
жизненная энергетика (пассионарность) русского народа падает, а мусульманских
народов (особенно татар) возрастает. Отсюда «добросердечное» предложение:
давайте спасать державу и заранее готовить новый государствообразующий
этнический массив, ибо через пятнадцать-двадцать лет Россия приговорена
быть страной с нерусским большинством. По существу современные апологеты
евразийства являются цивилизованными и сладкоголосыми гробовщиками русского
народа — под аккомпанемент евразийской идеи.
«Самый многообещающий путь к установлению в России авторитарного
национализма может дать обновленный вариант евразийского движения» (Д. Х.
Биллингтон). Подобные инициативы власти не отвечают жизненным интересам
русского большинства населения страны, вряд ли согласного на роль вымирающего,
равно как и не способны мобилизовать нацию перед угрозой эпохальных вызовов. Тем
не менее, эта утопия может быть внедрена насильственно, но тогда её ждет
будущность утопических проектов ХХ века. Если режим начнёт развиваться в
сторону евразийского этатизма, то основные перспективы очевидны. Власть
временно консолидируется – за счёт чиновничьего и силового ресурса. Новая
идеология станет прикрытием шкурных интересов нового правящего слоя, обществу
же будет отведена роль молчаливого большинства. В этих условиях не приходится
говорить о культурном, политическом и экономическом процветании страны. Россия
на долгие годы будет приговорена к стагнации, которая закончится её распадом.
Вряд ли пробуждающееся общество молчаливо согласится с таким развитием событий.
Ибо оно быстрее, чем власть, восстанавливает свою историческую идентичность.
Оригинал этого материала
опубликован на ленте АПН.
