«Сухой песок»
Чем бы ни закончилось противостояние Майдана и Януковича, как бы
ни относиться к лозунгам и целям вождей украинского европеизма, в одном мы,
великороссы, не можем белой завистью не позавидовать братьям-хохлам – в размахе
общественной активности, которая питает в Киеве реальную, а не имитационную
политику. Нельзя не признать, что Болотная, по сравнению с Майданом, выглядит
бледно. А при нынешнем затухании протестной активности, боюсь, и Болотная в
ближайшее время покажется недостижимым идеалом.
А ведь ещё совсем недавно многие (в том числе и автор этих строк)
питали пылкие надежды на скорое падение правящего антинационального режима РФ.
И нельзя сказать, что надежды эти были столь уж беспочвенны, ибо путинизм
действительно неэффективен и непопулярен. Но он устоял, и вовсе не потому, что
был силён, а потому, что слабы были его противники. И дело не только в
невысоком качестве лидеров оппозиции, а в том – прежде всего – что последней
недоставало массовости, «энергетичности» и развитого политического сознания.
Причины этого просты, и не надо в их поисках в очередной раз
мистифицировать «смиренную» / «рабскую» «русскую душу». Как известно из истории, успешными революционными переворотами
руководят политические силы, опирающиеся не только на свой собственный
энтузиазм, но, в первую очередь, на определённые, влиятельные и хорошо
организованные социальные группы, которые своей поддержкой питают эти
политические силы, приводят их к победе и помогают её закрепить, поскольку они
в этом заинтересованы и у них есть для этого возможности. Это либо
оппозиционная часть правящего класса, либо средние слои, либо и первая и вторые
вместе.
Так вот, «по причинам историческим» — у нас таких групп нет. Для
русской истории, для русского социума (как минимум, с эпохи Петра I) характерна
гипертрофия государства и очень слабые, плохо структурированные и
маловлиятельные средние и даже высшие социальные группы. Но зато имеется
гигантский пласт низов, совершенно не структурированный и, более того,
погруженный в архаику, а иногда сознательно в неё погружаемый верхами.
Поразительно, сколь мало в этом отношении менялась ситуация.
Точнее, она менялась, но за движением вперёд обыкновенно следовал откат назад,
её только ухудшавший.
Десять лет назад под нашей с Е.Ф. Морозовым редакцией вышел в свет
сборник трудов замечательного русского военного и политического писателя,
родного дяди С.Ю. Витте и Е.П. Блаватской генерала Ростислава Андреевича
Фадеева (1824 — 1883). Среди прочего, туда была включена, без преувеличения,
одна из вершин русской политической мысли — книга «Русское общество в настоящем
и будущем (Чем нам быть?)» (1874)
Фадеев в этой работе пишет о специфике России ровным счётом то же
самое, о чём я говорил выше. Он, разумеется, не революционер, он – умеренный
консерватор, желающий своей родине не застоя, а нормального, эволюционного
развития. Но в том-то и дело, что таковое возможно только, если его двигателем
является само общество: «связное и сознательное общество составляет… жизненную
потребность наступившей эпохи [эпохи Великих реформ]… Без общества мы можем
прозябать, но жить не можем». Но «мы покуда, — с грустью констатирует генерал,
— только государство, а не общество».
Более того, в русском социуме практически отсутствуют «дрожжи» для
формирования общества — самостоятельные и влиятельные «средние» социальные
группы: «Русская жизнь сложила лишь два пласта людей — привилегированный и
непривилегированный… В каждом из этих пластов… есть свои верхи и свои низы,
своя аристократия и демократия; но в середине между ними нет ничего и не
мелькает даже зародыша чего-нибудь для будущего…»
В связи с отсутствием социальных «дрожжей» («самодействующих
общественных сил») общественная жизнь неизбежно парализуется:
«Как иметь влияние на общество, когда оно не представляет ни
сборных мнений, ни общих интересов, ни сложившихся групп, на которые можно было
бы действовать; влиять же на людей поодиночке значило бы черпать море ложкой.
Недостаток гражданской доблести, вялость в исполнении своих обязанностей и
равнодушие к общему делу, в которых мы постоянно себя упрекаем, происходят, в
сущности, от бессвязности между людьми. Немудрено
быть гражданином там, где человек
видит перед собою возможность осуществить всякое хорошее намерение; но нужна
непомерная, чрезвычайно редкая энергия, чтобы тратить силы при малой надежде
на успех [здесь и далее
выделения мои, — С.С.].
Это чувство одиночества, действующее очень долго, повлияло, конечно, и на склад
русского человека, сделало его относительно равнодушным к общественному делу,
лишило веры в себя… Невозможно вылечиться от равнодушия, пока продолжается
обстановка, его создавшая… Государство,
населенное восемьюдесятью миллионами бессвязных единиц, представляет для
общественной деятельности не более силы, чем сколько ее заключается в каждой
отдельной единице… В таком состоянии, при отсутствии общественной
организации, ни умственная, ни деятельная жизнь России не сложится не только в
пятнадцать, но и в полтораста лет; сухой
песок никогда не срастется сам собой в камень».
Узнаваемо, не правда ли? Перед нами тот самый феномен социальной
атомизации, о которой так много пишут современные социологи.
В результате, иронизирует Ростислав Андреевич, «нам приходится…
возложить упование только на сокровенную
внутреннюю мощь русского народа, то есть на общее место, лишенное всякого
значения в действительной жизни». (Не
такими ли «упованиями» является большинство современных позитивных прогнозов о
будущем нашей страны?)
Таким образом, «Россия представляет единственный в истории пример
государства» в котором существует только
одна реальная общественная сила – «верховная власть».
Но если это положение дел не менять, то русские останутся «навеки
народом, способным жить только под строгим полицейским управлением» а «наша
будущность ограничится одной постоянной перекройкой административных
учреждений». Далее Фадеев делает поразительно точное предсказание: «Наш упадок
совершится постепенно, не вдруг, но совершится непременно. Кто тогда будет
прав? Решаемся выговорить вслух: одна
из двух сил — или русская полиция, или наши цюрихские беглые с их будущими
последователями [т.е.
революционеры, одним из прибежищ которых был Цюрих; у современного читателя
неизбежно рождается ассоциация с солженицынской книжкой «Ленин в Цюрихе»]. Судьба России, лишенной связного
общества, будет со временем поставлена на карту между этими двумя партнерами».
(Видимо, этот кошмар часто и всерьёз преследовал генерала, ибо
немногим ранее написания цитированной книги он подал в высшие инстанции
докладную записку, в которой утверждал, что в случае серьёзного военного
поражения самодержавие обречено на гибель, ибо «в России существуют сословия по
закону, но не существует никакого разряда людей… достаточно связного и
единомысленного, чтобы сказать мы;
стало быть и русское правительство, в противоположность с европейскими, не
имеет за собой никаких внутренних союзников»).
А вот и более дальний (но не менее точный) прогноз – о России,
которая образуется после правления «цюрихских беглых и их
последователей»:
«Следуя нынешним путем, мы неизбежно придем к исходу слишком
явному, чтобы можно было в нем усомниться: к тому исходу, что русское общество,
то есть вся наша историческая культурная сила, рассыпется сухим песком, утратит
всякую способность к какому-либо сборному делу, к какому-либо умственному или
практическому почину, утратит всякое определенное сознание о различии между
нравственно должным и недолжным, всякую мысль об общем деле, сохраняя почтение к одной только
истине — к практической истине личных интересов».
Фадеев здесь, по сути, говорит о всем известном социальном
феномене наших дней – «приватизации» человека, замыкании его в частную жизнь,
утрате им гражданских добродетелей. Ясно, что эта «приватизация» напрямую
вытекает из описанной выше социальной атомизации.
Ещё ранее Ростислава Андреевича о том же феномене (и так же
увязывая его с господством неограниченной верховной власти и с атомизацией
общества) писал великий французский мыслитель Алексис де Токвиль в своей
классической работе «Старый порядок и революция» (1856) (сочинение это была
весьма популярно среди русских интеллектуалов 1860-70-х гг. и несомненно
повлияло на фадеевские размышления):
«Люди в этих [деспотических] обществах, не связанные более друг с
другом ни кастовыми, ни классовыми, ни корпоративными, ни семейными узами,
слишком склонны к занятию лишь своими личными интересами, они всегда заняты
лишь самими собой и замкнуты в узком индивидуализме, удушающем любую
общественную добродетель. Деспотизм
не только не борется с данной тенденцией — он делает ее неукротимой, поскольку
лишает граждан общих страстей, любых взаимных потребностей, всякой
необходимости взаимопонимания, всякой возможности совместного действия;он, так
сказать, замуровывает людей в их частной жизни. Они и так уже стремились к
разобщенности — деспотизм окончательно их изолирует; они и так уже практически
охладели друг к другу — он их превращает в лед.
В такого рода обществах, где нет ничего прочного, каждый снедаем
страхом падения или жаждой взлета. Поскольку деньги здесь стали мерой
достоинства всех людей и одновременно обрели необычайную мобильность,
беспрестанно переходя из рук в руки, изменяя условия жизни, то поднимая до
общественных высот, то повергая в нищету целые семейства, постольку не
существует практически ни одного человека, который ни был бы принужден путем
постоянных и длительных усилий добывать и сохранять деньги. Таким образом,
желание обогатиться любой ценой, вкус к деловым операциям, стремление к
получению барыша, беспрестанная погоня за благополучием и наслаждением являются
здесь самыми обычными страстями. Они с легкостью распространяются во всех
классах, проникая даже в те сферы, которым были ранее совершенно чужды, и, если
их ничего не остановит, в скором времени могут привести к полной деградации
всей нации. Итак, самой природе деспотизма свойственно как разжигать, так и
заглушать эти страсти. Расслабляющие
страсти помогают деспотизму: они занимают внимание людей и отвращают их от
общественных дел, заставляют трепетать от одной идеи революции. Один только
деспотизм способен создать покров тайны, дающий простор алчности и позволяющий
извлекать бессчетные барыши, бравируя своей бесчестностью. В отсутствие деспотизма
эти пороки сильны: при деспотизме же они правят миром» (здесь и далее
цитируется перевод М.М. Фёдоровой).
Разве это не точное описание путинской России с её
«баблоцентризмом»? Между тем речь идёт о Франции Наполеона III, что вносит в
наши пессимистические рефлексии нотку оптимизма: русский опыт вовсе не столь уж
уникален, это случалось и с другими, как-то данные проблемы решавшими, чем мы
хуже?
Внимательный читатель может заметить, что я будто бы сам себе
противоречу: с одной стороны, утверждаю, что революционный переворот невозможен
без наличия в обществе сильных и независимых социальных групп, с другой же –
привожу в пример императорскую Россию, бытие которой оборвалось как раз в
результате революции. Поговорим об этом мнимом противоречии в следующей статье.
Окончание следует
Оригинал материала опубликован на ленте АПН.
