В России плохо со свободой
АПН-НН представляет вниманию своих читателей фрагменты выступлений на очередном засдедании «Нижегородского эксперт-клуба», которое проходило 13 июня в конференц-зале газеты «Биржа» и было посвящено теме «Перспективы либерализма в России». Полный текст стенограммы заседания будет опубликован на сайте АПН-НН на следующей неделе.
Егор Гайдар, директор Института экономики переходного периода:
Я очень не люблю дискуссии о судьбах либерализма. Потому что это очень плохо сформулированный термин. Когда вы на одном и том же английском языке обсуждаете вопрос о том, кто является либералом в одной и той же Англии или Америке, что люди думают о совершенно разных вещах. Есть проблема английского и американского либерализма, проблема экономического и политического либерализма. Если мы будем заниматься подобным анализом терминологии, я думаю, что это будет мало кому интересно.
Я думаю, что интересно, почему с тем, что здесь присутствующие понимают под свободой – это базовая концепция либерализма, — почему с этим в России плохо? Ну, плохо со свободой. И тенденция идет неприятная со свободой, и это, по-моему, всем достаточно очевидно.
Рассказывать в России, что мы не Англия, у нас нет восьми веков истории парламентаризма и многолетней истории демократии – можно. А вот рассказывать в России, что – мы же не Украина, мы не доросли до демократии – эта история пойдет гораздо труднее. В связи с этим, на мой взгляд, важно то, что происходящее именно с нами отличается от многих других бывших социалистических стран, в которых в общем серьезный прорыв — реально функционирующая демократия – произошел.
Я, кстати, думаю, что о российской демократии в начале 2000-х годов можно было говорить как о функционирующей. Молодой, неэффективной, но функционирующей, с отдельными признаками демократии.
Нас отличает от других сочетание трех факторов, каждый из которых носит преходящий характер – здесь есть повод для оптимизма – но каждый из них создает серьезные риски для либеральных тенденций в политической и экономической сфере. У нас получилось так, что все три совпали.
Первый из этих рисков, отличающий нас от других постсоциалистических государств и Югославии, — это то, что мы были центром империи, и у нас есть тяжелая форма постимперского синдрома. Постимперский синдром был во всех империях. То, что было для других крах режима и соответственно обретение национальной независимости, реальной независимости, о которой мечтали поколения, то для нас был крах империи. Мы не первая империя, которая развалилась в XX веке, мы — последняя. Все страны, которые называли себя империями, развалились. Это всегда болезненно. Очень всегда легко продается товар, связанный с тем, что мы не были побеждены на поле брани, что нам нанесли удар в спину, но мы еще всем покажем… И он особенно легко продается, как ни странно, по мере экономической стабилизации. Когда есть нечего и не знаешь, как детей кормить на зарплату, — тебе не до имперского величия. А когда все более-менее налаживается, очень приятно придти вечером домой, включить телевизор, посмотреть фильм, где наши разведчики всегда умнее их шпионов, а мы всегда всех побеждаем, и вообще – замечательная советская жизнь… Дальше идет такая волна общественного сознания – она проходит. Объяснить сегодня английскому студенту, что Англия должна была управлять Индией – это задача нерешимая.
Все требует времени. Не надо забывать, что между гибелью немецкой империи и приходом Гитлера к власти прошло примерно столько же времени, которое отделяет нас сегодня от краха Советского Союза. Молодое поколение уже не помнит, что это такое было на самом деле, старшее помнит свою молодость. Вся эта мерзость подается очень хорошо. Прошло 15 лет, прожить бы еще пять – и все, волна идеи после этого обычно уже начинает идти на спад.
У нас это накладывается на собственно постреволюционное сознание. Ведь, в общем, революция полномасштабная – она произошла только в России. Для остальных стран советской империи это было, наверное, национально-освободительное движение, обретение национальной независимости – что совсем другая штука, что переживается гораздо легче, чем полномасштабная революция. У нас же полное разрушение институтов государственных – экономических, политических.
Я читаю английскую литературу про английскую революцию XVII века, перечитываю. Я читал когда-то, но я не переживал ее. И вот я читаю, пережив. Господи, как я все это знаю, наконец, мне ясно, что там происходило! Я не понимал, почему главной проблемой для Кромвеля и всей английской революции была бюджетные неплатежи армии. Вокруг чего вся политика-то крутилась. Он не мог решить эту проблему. Он ведь жесткий мужик был, все мог, но эту проблему решить не мог.
После этого всегда следует длительный перерыв – бардак, попросту говоря – слабое государство, слабое правительство, плохо собираемые налоги, бюджетная задолженность, неисполняемые контракты. От этого бардака общество безумно устает, и потому говорит: «Ну, наведите нам, в конце концов, хоть какой-нибудь порядок». Советский Союз, и Россия – все это пережила, и, конечно, к концу 90-х просто желание какого-то порядка – оно прошло мощнейшей волной. И появился спрос на порядок: «Ну, ладно, ну, видели мы эту свободу, сделайте лучше нам, чтобы зарплату платили, чтобы милиционер был на улице»… И это тоже такая объективная штука. Но этот период тоже везде и всегда проходит. Но – некоторое время продолжается.
Вот это, на мой взгляд, два фундаментальных политических риска для России, связанных с сохранением хоть каких-то элементов демократических свобод. И дальше на это накладывается, к нашему сожалению, третья штука, которая носит экономический характер и называется – высокие цены на нефть.
Когда у тебя высокие цены на нефть, у тебя ощущение, что ты все можешь, вообще ты вокруг не перед кем не ответственен. И нет никаких сдерживающих противовесов. Какой Мировой банк, какая Большая восьмерка, какой Парижский клуб? Что тебе там будут рассказывать про экономическую политику? О, господи, да у тебя цены на нефть 40 долларов за баррель…
Есть такая зависимость, в которой я абсолютно убежден. Я не могу ее количественно доказать, но те, кто вспомнит 1981-82 годы, и вспомнит, что цена нефть тогда в реальном чтении была в два раза выше, чем сейчас, они, я думаю, согласятся со мной, что в России IQ политической элиты имеет сильную негативную корреляцию с ценами на нефть. Сейчас цены на нефть столь комфортны, что они объективно подталкивают к тому, что ни с чем можно не считаться, и вообще – значит, мы такие умные, раз у нас такие цены на нефть…
Построить функционирующую демократию в России – задача нелегкая. Прошлый раз, когда ее пытались решить – кончилось совсем плохо – в 1917 году. Сейчас до таких крайностей пока не дошло, немного попроще. Но никто нам не гарантировал, что это будет такая прекрасная ковровая дорожка, на которой все легко.
Есть фундаментальные факторы для оптимизма. Первое – постимперский синдром везде проходит. Постреволюционный синдром – всегда проходит. Цены на нефть никто еще до сих пор прогнозировать не научился, но правильно было сказано, что все думают, что пока они высокие на короткое время, они будут оставаться высокими, но когда начнут думать, что они надолго – они рухнут. Я почему-то думаю, что мир не изменился.
Если мы обсуждаем вопрос длинной перспективы – думаю, да, они весьма оптимистичны для судьбы российской демократии. Если мы обсуждаем краткосрочные перспективы – она будет очень тяжелой для российской демократии. Один высокопоставленный деятель очень большой страны спросил у меня недавно: «Ну, что – это опять на 75 лет?» Я сказал, что ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Я не могу сказать 10 лет или 15, но никаких вот этих вот поколений не будет.
