Ведун
Человек
рефлексирующий в культурном смысле является сегодня ключевой фигурой
в России
Почему
все-таки в России «поэт – больше чем поэт», а
статус литератора – особый, отличный от того, который
существует в остальном мире?
Действительно,
ситуация с Россией несколько парадоксальна. Совсем недавно,
каких-нибудь лет пять-семь назад казалось, что статус человека
пишущего — в том виде, каким он был во времена Советского Союза — был
потерян. Потому что тогда человек пишущий обладал таким статусом,
каким не обладал никогда — не то что в истории России, но и в истории
мировой цивилизации.
Такого
положения, при котором поэта Евгения Евтушенко встречали на
президентском уровне в любой стране мира, больше не повторится. Но,
тем не менее, если спокойно посмотреть невооруженным глазом сегодня
на ситуацию в стране, можно обратить внимание, что статус писателя,
ведущего писателя, в современной России нисколько не ниже статуса,
скажем, рок-звезды.
Упоминаемость,
цитируемость, внимание к действиям, скажем, Александра Проханова или
Людмилы Улицкой ничуть не меньше, чем внимание к действиям Земфиры
или Бориса Гребенщикова. Или тем более положение писателя в
политическом контексте.
Если,
я, скажем, спрашиваю в Англии – вот если у вас Джулиан Барнс, к
примеру, не доволен действиями парламента или королевы, вас может это
взволновать? – то в ответ мне, естественно, все просто
улыбаются. То же самое можно услышать и во Франции, и в Испании, и в
Италии.
А
в России господин Быков с господином Акуниным и с господином
Рубинштейном могут собрать протестный митинг в Москве, а другой
митинг может собрать Эдуард Лимонов, а третий митинг может почтить
своим вниманием и сорвать самые большие аплодисменты Проханов.
Вообще
человек пишущий, человек так или иначе рефлексирующий в культурном
смысле, является в настоящий момент ключевой фигурой в России.
Сложилось
так в силу самых разных обстоятельств. Можно говорить, что Россия –
литературоцентричная страна, но это не совсем правда, потому что
порядка шестидесяти процентов населения в современной России вообще
не читают никаких книг.
Я
думаю, что просто Россия за последние двадцать лет прошла некий путь
разочарования. Сначала доверившись телевизионным витиям,
представителям шоу-бизнеса, разного рода экстрасенсам, затем пережила
период влюбленности в боевых генералов, потом – период
влюбленности в политиков того или иного толка.
И,
собственно, завершая очередную свою влюбленность в политиков,
какая-то часть читающей интеллигенции — процентов три-пять-семь
населения страны — вдруг поняли, что если политики – это люди,
последовательные в своем цинизме, то писатели последовательны в
своих заблуждениях. И приятнее, наверное, иметь дело хотя бы с
искренне заблуждающимися людьми, чем с людьми циничными.
Борис
Натанович Стругацкий был одним из тех людей, которых в России
называют «ведун» и сам я относился к нему точно так же
Особый
статус писателя в России стал возвращаться, потому что нужен хоть
кто-то, кто даст нам ощущение понимания происходящего вокруг нас.
Потому что Россия находится в состоянии мучительного ужаса ожидания
завтрашнего и послезавтрашнего дня. Этот ужас нужно каким-то образом
преодолевать.
Кроме
того, не следует сбрасывать со счетов и тот простой факт, что в
России действительно очень хорошая литературная ситуация, у нас
действительно пишутся сегодня очень хорошие, очень важные, очень
качественные книги. И то, чем занимается сегодня тот же самый Дмитрий
Быков, и тот статус, который имеет сегодня тот же самый Валентин
Распутин, вообще уникальны.
Распутин
никогда не высказывается публично, но он негласно находится в статусе
такого святого или отшельника, к которому люди могли бы прийти и
задать ему самые важные вопросы. Так в свое время приходили ко Льву
Толстому или к Михаилу Шолохову. Люди шли через половину страны,
чтобы дойти, посмотреть на него и идти обратно.
И
вот это ощущение от современного писателя не потерялось. Современный
писатель, ведущий писатель, не растерял его – то заповедное
ощущение, которое родилось в недрах русской литературы.
Борис
Натанович Стругацкий был одним из таких людей, к которому люди
подходили склонив голову, даже склонившись всем телом, чтобы задать
ему какой-то вопрос или просто прикоснуться к нему. И сам я относился
к нему точно также.
Это
был один из тех людей, которых в России называют «ведун»,
один из прозорливцев. Он был больше, чем писатель.
Я
хочу еще раз повторить, что это касается далеко не всех. В России
бьют все рекорды такие телевизионные программы, как «Пусть
говорят» и «Большая стирка». И люди, вовлеченные в
этот мир, никогда никакого отношения к литературе не имели и не будут
иметь.
Но
так или иначе бытие нации, бытие и развитие цивилизации определяют
люди гуманитарного склада – от этого никуда не денешься. И в
этом смысле для русских людей, которые еще сохранили свое
гуманитарное восприятие действительности, русский писатель еще
является фигурой ключевой.
Однажды
наступил момент, когда мир стал строить и постигать себя в системе
координат, которую задали русские писатели
Есть
ли какие-то исторические предпосылки, корни такой ситуации? Почему в
России сложилось именно такое отношение к писателю? Почему этого нет
в тех же Англии, Италии, Франции, где своя собственная литературная
традиция также чрезвычайно мощна и интересна?
Тут
придется, наверное, отчасти соглашаться с моими привычными
оппонентами из либерального лагеря. Думаю, что само состояние
российской государственности создавало такую атмосферу, такую
социальную среду, в которой многие вещи не могли быть высказаны. Нам
всегда не хватало некоей свободы, некоей либерализации, если угодно,
пространства – духовного, медийного, печатного – и так
далее и тому подобное.
Так
как писатель всегда традиционно выступал в этом серьезном мире как
человек «безбашенный» — начиная с Державина, Радищева,
даже с Тредиаковского, а еще лучше сказать с протопопа Аввакума —
писатели, всегда пребывали в неком особом статусе и воспринимались
фактически в качестве некоей замены отсутствующей свободы слова,
свободы печати, замены для многих вещей, которые отсутствовали у нас,
но могли быть и были в западных демократиях.
Может
быть, дело именно в этом. Может быть, дело еще и в том, что
государство очень сильно «подмахнуло» писателю. Ведь
государство всегда относилось к писателю очень серьезно. Статус
писателя и во времена Пушкина, и во времена Достоевского, и во
времена Алексея Максимовича Горького, и во времена Солженицына был
огромен. Именно в силу того, что царь, правитель воспринимал их не
только как своих оппонентов, но и как своих конкурентов. Но в первую
очередь – воспринимал писателя как своего конфидента, с которым
общался, разговаривал, мог сверять свои поступки. Которого он мог и
раздавить, наступив на него, в конце концов, но которого он, тем не
менее, слышал.
Вот
эта вещь для России тоже очень привычная.
Таким
образом, среди корней и истоков особого статуса писателя в России мы
имеем состояние социума, а с другой стороны – позицию власти по
отношению к писателю.
Англия,
Италия и Франция – тоже великие страны, но кто-то ведь сказал,
что мировая культура знает четыре чуда, которые не поддаются
объяснению – это античность, искусство Возрождения, немецкая
классическая музыка и русская классическая литература ХIХ
века.
И
действительно, тогда, в ХIХ веке, уровень
был задан чрезвычайно высокий. Это случай, когда мир стал строить и
постигать себя в той системе координат, которую задали русские
писатели. И, естественно, что и в России тоже это оценили – и
никуда от этого не деться.
Момент
обиды и недоверия человеку слова тоже имел место
Что
может измениться, от чего писатель может утратить свой особенный
статус? Что может произойти такого в современной или в будущей
России, что люди начнут искать другие маяки, другие ориентиры?
Может
произойти примерно то, что было в 1990-е годы, когда писатели, люди
на тот момент глубоко идеалистичные, а прямо говоря – глубоко
наивные, писатели либерально-демократических взглядов, увели целый
народ, объяснив ему, что так больше жить нельзя. И увели в ту
сторону, в которую народу, возможно, не следовало бы ходить.
В
результате момент обиды, момент некоего недоверия человеку слова тоже
имел место. И статус шестидесятников обрушился во многом благодаря,
например, тому же самому «письму сорока трех», которое
призывало расстреливать парламент.
Момент
недоверия человеку пишущему появился во многом благодаря тем
удивительным, даже бы сказал, по глупости написанным тогда вещам,
которые, честно говоря, даже перечитывать сегодня нельзя без
определенного душевного содрогания, — благодаря советофобии,
переходящей в русофобию.
И,
конечно, это болезненное восприятие имело место быть. Это время
многих разозлило, многих оттолкнуло.
И
если сегодня в России не создастся грамотный баланс между писателями
правых взглядов и писателями левых взглядов, если эти два крыла
превратятся в одно крыло и нас опять уведут куда-нибудь в либеральный
мир или в квази-либеральный мир при помощи наших литераторов, у
которых, как мне кажется, по-прежнему сохраняются какие-то
определенные иллюзии касательно этого «пресвятого либерализма»,
то, думаю, это может быть еще одним ударом по статусу писателя.
Потому
что, как я думаю, продолжение либерального тренда в России может
привести к катастрофическим последствиям. И пока мы именно в этом
направлении и идем, по крайней мере, идут многие мои коллеги по
литературному ремеслу.
А
я очень не уверен, что хочу жить в той стране, которую мог бы
предложить мне замечательный человек Борис Акунин. Это все-таки не
совпадает с моим представлением о будущем России. Думаю, что в данном
случае — и я понимаю, что могу при этом выглядеть несколько
самонадеянным, — он и сам может не догадываться, что у России, у
народа, у нации несколько другие представления о своем будущем, чем у
него. И тут есть некий диссонанс, вступая в который, он сам об этом
ни коим образом не догадывается — как это ни парадоксально.
