Снос торговых павильонов около станций московского
метрополитена был объявлен Правительством Москвы за два месяца
до запланированной даты. Эта тема широко обсуждалась по телевидению.
Около предназначенных к сносу киосков и ларьков все это время были
вывешены стенды с объявлением о предстоящем сносе и его дате.
Более того. Сама тема сноса «самостроя» в Москве
вовсе не является недавно возникшей. Такие сносы продолжаются
в Москве планомерно уже несколько лет. Не является «новостью»
и снос павильонов у метро. Он идет уже года два. Например,
довольно давно были очищены от самостроя обе
станции «Парк культуры» и обе станции «Смоленская». И снос ларьков
около этих станций, разумеется, производился так же, как и недавний
снос ларьков у метро «Кропоткинская», «Чистые
пруды», «Таганская» и «Новослободская».
То есть ночью и ковшами бульдозеров. А как еще иначе можно
сносить строения, находящиеся рядом со станциями метро?
Но снос ларьков около «Парка культуры»
и «Смоленской», несмотря на то, что они находятся в самом центре
города, а «Парк культуры» и вообще непосредственно
на пресловутой «Золотой миле», почему-то оставил общественность
равнодушной или, по крайней мере, никак не привлек ее внимание.
Это при том, что эти сносы были проведены без
предварительной информподготовки. А вот
названная так впоследствии «ночь длинных ковшей», о которой московские
власти предупреждали заблаговременно и весьма
широковещательно, почему-то вызвала неимоверно бурную общественную
реакцию. И именно об этой, весьма для меня странной и, на мой
взгляд, чрезвычайно неадекватной реакции я и хочу поговорить.
Но перед тем как перейти к этой главной теме,
я все же хочу дать мою личную оценку политике Правительства Москвы
относительно «самостроя». Наверное, также затрону
и несколько других близких тем. А мое отношение к тому, что
сейчас делает в городе Собянин с командой,
определяется тем, что я вырос в брежневской Москве. Даже
не просто в Москве, а в историческом центре. Детство мое
прошло на Сухаревке, в Панкратьевском
переулке. В 1970 году мы переехали на Гоголевский,
а в 1977 — на Пречистенку, в Малый
Лёвшинский. И мое отношение к городской
жизни очень сильно связано с детскими и юношескими впечатлениями.
Москва того времени была очень консервативна и очень
хорошо социально обустроена. Все магазины, кафе, столовые, школы, библиотеки,
даже табачные киоски и киоски «Союзпечати» находились на одном
и том же месте десятилетиями. Облик улиц был привычен
и узнаваем. Не знаю, как в спальных районах, а в тех
местах, где я рос, на каждой улице находилось довольно много
продовольственных магазинов разного профиля и точек общепита. Например,
на Пречистенке — Кропоткинской было две
булочных, два продуктовых магазина, один из которых чуть ли не
с дореволюционных времен назывался в обиходе «угловым», магазин
«Овощи-фрукты», магазин «Молоко», столовая и пельменная. Приблизительно
так же были устроены и все соседние улицы.
И именно к такой Москве я привык. Именно такую
Москву я считаю родным городом. Городом, где рядом с домом,
в шаговой доступности находятся магазины и столовка. И все это
расположено в красивых старых дореволюционных домах, пусть даже
и немножечко обшарпанных. И в этом
смысле, все, что делал Лужков за 20 лет своего правления, воспринималось
мной как катастрофа. На месте булочной находится какой-то, прости Господи,
«Гранитогресс». На месте столовой, магазина
«Молоко» и магазина «Овощи-фрукты», занимая весь первый этаж дома, который
в народе зовется «длинным», находится какая-то непонятная «художественная
галерея», в которой за неподъемные деньги продают картины
и почему-то вино. Пельменной тоже нету.
Из двух продовольственных уцелел только «угловой». В нем сейчас
«Магнолия». А до этого был «Ёжик». А до этого еще что-то
два раза, но я уже не помню. Второй продовольственный превращен
в магазин дорогих вин.
Правда, так сказать, «в компенсацию» за убийство
столовой и пельменной, на улице время от времени появляются
дорогие рестораны. Но долго они не живут. Сейчас опять остался только
один. А нормальное кафе эконом-класса,
где можно обедать почти каждый день, появилось только несколько лет назад.
И я на эту «Кул-кулинарию» надышаться
не могу. Я уж не говорю о том, что даже у нас
на Пречистенке, на самой что ни на есть «золотой миле»,
в самой что ни на есть «зоне культурного наследия», снесли
несколько старых домов и поставили вместо них лужковские
«вставные челюсти». А любимец Лужкова Церетели не только устроил
в Академии художеств грузинский ресторан,
но и внаглую поставил перед фасадом
здоровенные скульптуры на грузинские темы. Спасибо, что
не такие же здоровенные, как его же
авторства Петр I.
И это, конечно, совсем не все удовольствия, которые
я получил от Юрия Михайловича. В районе постепенно исчезли почти
все промтоварные и хозяйственные магазины. А если где и уцелели
магазины одежды, то в них на глазах продукция среднего ценового
класса заменилась на дорогую. Так что за едой надо ехать на Усачевский рынок или на Киевский вокзал,
а за одеждой — и вообще в Коньково.
Общественные туалеты у метро «Кропоткинская»
превратились в ювелирку и аптеку. Женский — в аптеку, а мужской — в ювелирку. Киоски табачный
и «Союзпечать» разрослись в ту «аллею павильонов», о сносе
которой в «ночь длинных ковшей» так рыдает сейчас общественность. Причем
первой пощечиной местным жителям была ликвидация автоматов с газировкой
около метро и постоянно приезжавших в район цистерн с квасом.
Это так же, как и ликвидация привычных сортов белого хлеба, произошло
еще до начала лужковской «малой приватизации».
Сразу весной 1992 года. Как знак «победы демократии».
А еще Лужков убрал отовсюду скамейки. Так что
во время моих прогулок по привычным маршрутам
мне было просто некуда присесть. Ну, скажите на милость, кому мешали эти
скамейки? Говорят, это связано с тем, что Лужков легализовал бомжей.
В смысле, перестал их сдавать в спецприемники. Потому что бомжевать — это священное и неотъемлемое право
человека и гражданина. А чтобы бомжи не ночевали в центре
города на скамейках, Лужков велел скамейки убрать. А ведь это были
те самые скамейки, которые стояли на своих исторических местах
чуть ли не с булгаковско-есенинских времен,
а то и раньше.
Ну, в общем, я могу эти свои иеремиады
в духе профессора Преображенского еще долго продолжать. Но, думаю,
вы уже поняли, что я имею в виду. И, насколько мне известно,
я отнюдь не один так думаю. Причем все это вызывает бешенство
не только у моих земляков по «тихому центру», но
и у очень многих москвичей, выросших в спальных районах.
И я полагаю, из моих слов вы уже поняли,
что многое из того, что делает в Москве Собянин,
мне нравится. Это не значит, разумеется, что я «от всего собянинского» в восторге. С чего бы мне,
скажем, восторгаться «хапремонтом»? Мне очень
не нравится, когда закрывают сельхозрынки.
Я совершенно не в восторге, когда рядом с действующей
детской площадкой управа возводит еще одну, так что во дворе становится
негде сесть. Но мне очень понравились МФЦ «Мои документы»
и возможность получения городских услуг по интернету.
Я в восторге от того, как Ликсутов
борется с гегемонией частных автовладельцев
на московских улицах и во дворах. Я очень рад возрождению
московского такси. Я неимоверно восхищен тем, что в Москве снова
появились скамейки. Мне стало теперь гораздо приятнее гулять по московским
паркам. И конечно мне очень нравится то, что станциям московского метро
возвращают их исконный облик. Я радовался чистым площадям
у «Смоленской» и «Парка культуры» и с нетерпением ждал
обещанного московским правительством сноса павильонов у других значимых
для меня станций метро. В особенности у любимых «Кропоткинской»
и «Чистых прудов».
Поэтому сказать, что реакция общественности на «ночь
длинных ковшей» оказалась для меня обескураживающей и шокирующей —
это ничего не сказать. Я вообще чрезвычайно болезненно воспринимаю ставшие модными за последние лет 10 массовые интернет-истерики. Меня выводит из себя то, что
коллективное чувство, манифестированное в таких истериках,
не допускает даже малейшей возможности какой-либо альтернативы. Либо
ты немедленно вместе со всеми, в едином порыве требуешь
освобождения из узилища юрисконсульта Ходорковского Светланы Бахминой, либо ты конченый подонок
и мразь. Это вызывает у меня раздражение
даже тогда, как в случае с Бахминой,
предмет обсуждения оставляет меня совершенно равнодушным.
Но когда, как в случае со сносом самостроя, мои чувства прямо противоположны тем, которые
мне пытаются навязать, я, как правило, прихожу в полное бешенство.
И тогда я пытаюсь не только опровергнуть аргументы участников
массового камлания, но и задеть их за живое. И это мне
обычно удается. Так было и в этот раз. Когда я написал
у себя в Фейсбуке, что любой нормальный
москвич радуется тому, что лужковскую гадость,
оскорблявшую наши чувства почти 20 лет, наконец
снесли. А переживать про «частную собственность», «малый
бизнес» и «отсутствие судебного решения», может только лимита, понаехавшая
к нам в Москву уже при Лужкове, и просто не заставшая
«довоенной» Москвы. Но имеющая наглость учить нас, москвичей, как
нам относится к московской архитектуре.
И тут сразу же бомбануло
не по-детски. Красная Армия понеслась по кочкам, трубя в трубы
и бия в литавры. Мне сразу написали, что я нацист, который имеет
наглость делить москвичей на людей первого и второго сорта. Хотя,
казалось бы, что странного в точке зрения, согласно которой люди,
родившиеся и выросшие в Москве, имеют больше оснований судить
об ее архитектурном облике, чем люди, приехавшие в Москву
сравнительно недавно. И этим сравнительно недавно приехавшим стоит
прислушаться к мнению коренных москвичей. А не орать,
что моя точка зрения ничуть не хуже вашей, и я имею на нее
полное право.
Впрочем, болезненная реакция, скажем так, некоторой части
москвичей в первом поколении, на использование в их адрес
словечка «лимита», меня совсем не удивила. Я уже знаком с этим
эффектом. Лет 10 назад, когда я осторожно высказал
предположение, что, возможно, некоторые не вполне, с моей точки
зрения, приличные поступки «новых москвичей» объясняются тем, что они приехали
«покорять Москву», и поэтому им приходится гораздо больше, чем
коренным москвичам, «крутиться» и «шевелить локтями», я наблюдал
такую же точно, как сейчас, реакцию. Тогда Олег Кашин даже бросил
в меня совершенно, на мой взгляд, гениальной фразой. Он написал:
«Милитарев! Мои внуки будут жить в твоей
квартире». Так что весь этот баттхерт меня совсем
не удивляет. Меня удивляет другое.
Среди лиц, рыдающих над руинами лужковок,
я с удивлением обнаружил не только либералов,
но и патриотов с левыми. Более того, среди них оказалось гораздо
больше коренных москвичей, чем я мог ожидать. И не двадцатилеток, которые не застали «дореволюционной»
Москвы, а мнениям родителей из чувства подросткового протеста
не верят. Нет. В стане рыдающих обнаружились
и вполне взрослые коренные москвичи пенсионного возраста. И тогда
я всерьез задумался о том, из каких, как выражаются маркетологи и пиарщики, «контактных аудиторий» состоит
та не вполне однородная социальная коалиция, которая оглашает
просторы Фейсбука воплями о «ночи длинных
ковшей»?
Попробую перечислить основные группы противников сноса самостроя и их мотивации так, как они мне
видятся. Во-первых, это, как ни странно, идейные антисоветчики.
Они с юности копили в себе раздражение на «уродства
сталинско-брежневской Москвы». И я их отчасти понимаю, сам такой был.
Да мне и сейчас конструктивистская архитектура кажется мрачноватой,
сталинский ампир — давящим, а хрущевско-брежневские коробки — безликими
и безвкусными. Впрочем, после лужковского
двадцатилетия у меня оптика изменилась, и сейчас, к примеру,
меня совершенно не тянет, как в юности, называть сталинские высотки
«замками людоеда». Но и в самые свои антисоветские юношеские годы мне
не приходило в голову назвать архитектуру внешних павильонов станций
«Кропоткинская» или «Чистые пруды» «фашистской»,
«тоталитарной» и, тем более, «бездарной».
Вторую группу борцов со сносом самостроя
представляют «подпольные люди» по Достоевскому. Те самые, которым при
выборе «миру ли провалиться, или мне чай пить», выбирают безо всяких
проблем чай. И преимущества каких-то привычных закупок по дороге
на работу — с работы предпочитают родному облику памятных
с детства станций метро. Ну а третью группу составляют
«визуальные кастраты». Люди, у которых визуальное восприятие мира просто
атрофировано. Такие иногда встречаются среди
математиков и программистов. О четвертой группе я уже говорил.
Это молодые коренные москвичи, которые не застали долужковской
Москвы, и при этом своим оценкам привыкли доверять гораздо больше, чем
родительским.
Но основную группу людей, возмущенных сносом ларьков
и киосков у метро образуют, безусловно, те москвичи
в первом поколении, которые приехали в наш город сравнительно недавно
и ценят свои мнения гораздо выше, чем мнения коренных москвичей. Это,
на мой взгляд, связано с тем, что они, как правило, зарабатывают
гораздо больше, чем большая часть коренных москвичей. Поэтому себя они считают
элитой, а москвичей — нищебродами
и бездельниками, которые «сдают внаем бабушкины квартиры». В общем,
москвичи для нашего иногороднего креативного класса
«не сеют, не пашут, а только извлекают доходы из своего
несправедливого социального преимущества с квартирами».
Но все эти соображения, на мой взгляд,
не до конца объясняют остроты чувств участников коллективной истерики
и необычно большой длительности этой истерики. И тут мне пришло
в голову, что такая сила истерики наверняка объясняется тем, что здесь,
кроме гнева, замешана еще какая-то гораздо более сильная эмоция, чем гнев. Ну с чего бы нормальному человеку, хорошо
знающему, каким путем была в лужковские времена
приобретена эта самая священная и неприкосновенная частная собственность
на ларьки у метро, так переживать за то, что эта собственность
экспроприируется у, прости Господи, «законных владельцев». Ну что нам
до приятелей Лужкова, отставных гебешников,
криминальных авторитетов и лидеров этнических преступных группировок? Тем
более что эти добрые люди, сдавая свою священную и неприкосновенную
собственность годами в аренду по высокой цене, а сами платя городу за аренду земли сущие копейки, давно
отбили все свои затраты.
И тут я понял. Ларькозащитников
грызет страх. Они боятся, что у них завтра тоже что-нибудь отберут.
А самих их отправят на каторгу. То есть эти люди
до сих пор по ночам трясутся, услышав шум в подъезде. Они боятся, а вдруг это сейчас за ними приехал черный
воронок из кровавого сталинско-бериевского НКВД?
И если принять эту гипотезу, то все становится понятно. Ларькоплакальщики в очередной раз оказались жертвами
той же иллюзии, что и в 1991, и в 1993 годах, когда
они поддержали оба ельцинских госпереворота
и гайдаро-чубайсовские «радикальные реформы
с приватизацией» в страхе, что иначе «коммунисты смогут вернуться».
И в надежде на то, что если «реформы станут необратимыми»,
то «коммунисты вернуться» уже не смогут.
Точно также они с легкостью поддались в свое время
на запущенную Глебом Павловским провокацию, что «если сегодня
у Ходорковского отберут ЮКОС, то завтра у вас всех отберут ваши
приватизированные квартиры». Я хорошо помню, как мой добрый друг, имеющий
за границей небольшой счет в пару тысяч долларов, полученных как
гонорары за зарубежные лекции, каждый раз, как правительство начинало
разговор о том, что олигархи незаконно вывозят миллиарды долларов
за границу, страшно бесился. Он считал, что любая борьба
с олигархами ставит под угрозу его пару штук баксов.
По-моему, для профессора МГИМО это как-то чересчур.
Таким образом, мне кажется, что я уже почти решил
раздражавшую меня головоломку. Но осталось еще несколько штрихов. Для меня
странно, что истерика была не только массовой,
но и внезапно-массовой. Все как будто сорвались с цепи сразу
в ночь на 9 февраля. И тут я вижу еще два объяснения.
Во-первых, значительная часть московской интеллигенции давно копила раздражение
на Собянина и только ждала случая, чтобы,
наконец, «сорваться». То есть, массовые бабские истерики подразумевают
и исходный бабский истерический характер. И второе. Как это
ни смешно звучит, но, похоже, чувствительное сердечко московской
интеллигенции болезненно отреагировало на то, что им показали
по телевизору бульдозер, ковшом сносящий ночью торговый павильон
у метро «Кропоткинская», причем эта «леденящая
душу» телекартинка в интернете еще
и сопровождалась истерическими воплями осетинской девушки, обвиняющей
московские власти в смертоубийстве и душегубстве.
А наша интеллигенция мышление имеет чрезвычайно клиповое, и «когда
ей хочется», очень сильно реагирует на картинки и крики.
Вот, собственно, и все. Описанная история
в очередной раз убедила меня, что при все моем, мягко скажем, прохладном отношении к Владимиру
Ленину, он был совершенно прав в двух своих тезисах. Во-первых,
в том, что интеллигенция, и вправду, зазря считает себя мозгом нации.
А во-вторых, в том, что важнейшим из искусств
для нас по-прежнему остаются кино и цирк. Потому что, как
справедливо писал Владимир Ильич, страна у нас, в основном,
неграмотная.
Впрочем, сегодня неграмотной у нас является отнюдь
не вся страна. И то, что более 60 процентов москвичей поддерживают
снос самостроя, а более 70 уверены
в том, что самострой приобретался
в собственность его бывшими владельцами вполне криминальным путем, меня
сильно радует. Получается, что неграмотной интеллигенции, считающей себя мозгом
нации, у нас в городе все же менее 30 процентов.
Оригинал этого материала опубликован на сайте Свободная пресса.
