Нирванизм постмодернизма
Этот материал написан в 2000 году, но тема становится всё
более актуальной. В акции Пусси Райт сошлось, конечно, многое. Личные амбиции
девиц, стремящихся любой ценой к наиболее доступной известности – скандальной
(теперь-то мировые турне и большие тиражи обеспечены). Неадекватно жёсткая
реакция властей, предсказуемо превратившая разнузданных девиц в мучениц. Это,
конечно, провокация против Русской Православной Церкви. Взрывной рост
количества православных закономерно увеличивает общественное и политическое
влияние РПЦ и её Первоиерарха, что не может не вызывать ревность и тревогу
некоторых властных кланов, у которых почва уходит под ногами. Либеральная
общественность и пресса (движимые исконным «антиклерикализмом») сполна
отработали кремлёвскую подачу (подачку): «виноваты
во всём мракобесные церковники». С другой стороны, и в православной
общественности слишком громко звучит голос радикального меньшинства, дающего
повод для обвинения православных в «погромных» настроениях. Вместе с тем,
радикал-либеральная тусовка сама поддалась на постмодернистскую провокацию: за
несколько недель возвышенные требования «за новые выборы» девальвировались до
экзальтированной защиты «бешеных маток» (по-русски название группы).
Но всем этим движет и над всем этим господствует постмодернистский
дух современной культуры. Пагубные веяния насаждаются не «мировым заговором»,
«мировым правительством» или «враждебными силами», а «по легкомыслию, по шаткости в
понятиях, поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся
в воздухе» (Ф.М.
Достоевский). Идейные мании распространяются и заразны для человеческого духа,
также как вирусы для тела. И только духовное, нравственное и интеллектуальное
здоровье, то есть метафизический
иммунитет личности позволяет
самосохраниться в заражённой культурной атмосфере.
Таковым иммунитетом для большинства населения страны
является природная склонность к традиционным ценностям, отчего им адекватно
оценивается интеллигентское пуси-беснование столичных «элит».
Современной формой интеллектуальной идеологической мании
является постмодернизм,
который взнуздывает европейский тотальный индифферентизм до восточного
нирванизма. На формирование европейских идеологий XX века оказало влияние
определённое нирваническое настроение. Рационалистическое и
натуралистическое европейское сознание с эпохи Просвещения ориентировано на
разрушение ценностей и попрание авторитетов христианской культуры. Богоборческий титанизм Нового времени нуждался в
мировоззренческом оправдании, но в самой христианской традиции для этого не
находилось достаточных оснований. Этим и объясняется интерес
западноевропейского ума к восточной духовности, особенно к буддизму – наиболее атеистической религии. Буддизм
предельно анти-теистичен и анти-персоналистичен и будто специально ориентирован
на отрицание главной христианской истины о воплощении Бога в человеке – о
Богочеловеке, – со всеми вытекающими отсюда следствиями.
Будда учил, что вся человеческая жизнь есть страдания,
причиной которых являются желания; спасение заключается в прекращении
страданий, которыми оказываются все жизненные проявления – и
положительные, и отрицательные. Реальность представляет собой вечный круговорот
непостоянных, неустойчивых, мгновенно возникающих и исчезающих состояний. Эти
моментальные «вспышки»жизненной энергии и являются основополагающими
элементами реальности – дхармами.
Весь мир – это «воление» появляющихся
и исчезающих без всякого следа «дхарм». Вместе с тем, в некоторых
буддийских традициях «дхармы» взаимозависимы,
жёстко связаны, одни комбинации их следуют за другими, но жесточайшая
закономерная связанность элементов бытия, не имеющих никаких признаков свободы,
– это другая сторона бессмысленности. В итоге в реальности существует только
непостижимая шунья – пустота, которая иллюзорно
воспринимается как многообразный мир. В таком представлении нет места ни
материальным, ни духовным субстанциям, тем более не может существовать
индивидуальная душа как устойчивая целостность, душа –случайное сочленение дхарм. Так же, как в куче
зерна нет ничего, кроме самих зёрен, из которых она состоит, так и в душе
человека нет ничего, кроме «кучи» «дхарм». Практика медитации направлена
на прекращение «воления дхарм»,
то есть успокоение всех проявлений жизненной воли и достижения «нирваны».
Сознание должно освободиться от «майи» – от всеобщего самообмана, иллюзии
реальности; иллюзия личности при этом является наиболее зловредным препятствием
в достижении «нирваны». Не погашенные «воления» оставляют возможность для нового сочленения
«дхарм» и новых рождений
человека. Человек, не способный погасить жизненные проявления, обречён на
круговорот рождений и смертей – «сансару», его душа
перевоплощается по законам «кармы» – судьбы, складывающейся из поступков
при жизни.
Строго говоря, картина бесконечных и бессмысленных
столкновений и сочленений-распадений атомов-«дхарм» описывает состояния хаоса. Реальность
предстаёт как вечный вулканический хаос,
ибо в ней нет ничего не только субстанциального, но даже устойчивого,
господствует всеобщая относительность. Основополагающий элемент реальности,
буддистская субстанция – «дхарма» –
является антисубстанциальным, нереальным элементом. Естественно, что высшей
целью существования в подобном бытии будет освобождение от жизни как пут хаотического
прозябания. Таковой целью и является достижение «нирваны», буквально означающей «успокоение»,
«угасание», «отсутствие паутины желаний». «Нирвана» – состояние абсолютного спокойствия,
независимости ни от чего, полной отрешённости от жизни, состояние блаженства, в
котором окончательно устраняются все факторы бытия, состояние проникновения в
сущность вещей, которое есть созерцание «шуньи» – непостижимой пустоты. Поскольку в
таковой медитации стирается из бытия и сам субъект, способный испытывать
состояния блаженства и проникновения в сущность вещей, то подлинно реальна
только «нирвана», а все сущее представляет собой иллюзию – «майю».
Человек не только отрицается как личность, но весь пафос буддизма – от зова в
нирвану к утверждению маейобразности бытия – направлен на то, чтобы стереть
всякие намеки индивидуального существования из бытия. Наиболее радикальный
антиперсонализм в сочетании с радикальным антитеизмом по существу представляет
собой полюс религиозности, противоположный христианству как религии
Богочеловека. По сути, метафизика буддизма утверждает небытие как такового.
Причём это небытие предельное – не только отрицающее какие-либо качества бытия,
но и саму его возможность.
Как и всякая религия, буддизм за века раскололся на
множество конфессий, наполнился трактовками, этическими учениями, обрядами и
фольклором, которые адаптировались к различным национальным культурам и которые
в своём жизнеутверждении «не додумывают» до конца небытийную метафизику буддизма. Экзотерическая этика буддизма ориентирована на большинство
и подобно всем этическим концепциям, учит, как благоустроиться в этом мире. Эзотерическая этика и метафизика буддизма, предназначенная
для немногих посвященных, избранных, призывает и учит отряхнуть прах жизни и
окончательно сбросить бремя бытия, уподобясь Будде, выйти из круговорота
воплощений. Буддистская этика отражает только вершки буддистской метафизики и
не вмещает её небытийной интенции.
Но и нирваническая этика не даёт способов метафизического самоистребления человеческого духа, ибо человек не
волен уничтожить созданный Богом вечный личный дух. Таким образом, кокетничанье
с небытием нужно буддизму не для вхождения в полное небытие, – что боготварной вечной человеческой душе недоступно, а для утверждения ложных
форм бытия, – что достижимо вполне. Европейский ум воспринимал в буддизме,
прежде всего, то, что соответствовало нигилистической
атмосфере европейского
общества – антитеистический, антиперсоналистический пафос и апологию небытия.
Буддизм давно моден среди европейских интеллектуалов, но помимо этого он
оказывает влияние на формирование различных европейских идеологий.
Если античную религиозность можно характеризовать как трагический пессимизм,
христианство – как трагический
оптимизм,то буддизм – это бестрагичный
пессимизм.
Постмодернизм – следующая после позитивизма и
неопозитивизма стадия «игрового
сознания», синтезирующая, вместе с тем, нирваническую духовность буддизма. Если позитивизм утверждает,
что вопросы об истине, о вечной душе, о Боге – являются бессмысленными и
ложными, то постмодернизм выстраивает такое сознание, в котором подобные
вопросы не могут зародиться.Это идеологияапофеозаобщества потребления: «Постмодерн означает торжество
потребительски-функционального отношения к миру. В нём мир теряет свою
устойчивость и сворачивается до одной ускользающей точки взаимодействия между
субъективной волей и объективной средой. В этом сущность так называемого американизма» (В.В. Малявин). Постмодернизм
легализует в качестве нормы уродства постиндустриального
информационного общества, техногенной
цивилизации, в которой «техническая
среда превращается в самодовлеющую, развивающуюся по собственным законам
систему, отчего личность утрачивает связь с публичной жизнью и погружается в
безразличие; политика становится манипулированием информацией и “культурными
кодами”; реальное общество постепенно заслоняет виртуальный “сетевой социум” – анонимная, бесформенная общность, не
имеющая территории и скрепляемая лишь техническими средствами коммуникации»(В.В.
Малявин). Вместе с тем, постмодернистская идеология зачищает (от слова
«зачистка») от смыслов мировоззрение современного человека, разоружая его перед
угрозой экспансии агрессивно
нивелирующегоглобализма.
Постмодернизм отрицает духовные реальности, атомизирует
жизнь и хаотизирует историю, отвергает всякое целеполагание, стремится всё
многообразие бытия свести к бессмысленному «множествуязыковых игр»:
чем произвольнее деятельность, тем она ценнее. В полемике с просвещенческим
культом разума постмодернизм отвергает всякий разумный подход к реальности.
Можно сказать, что постмодернизм додумал до конца выводы из нирванической метафизики буддизма: если
реальность сводится к бесконечным вспышкам преходящих элементов, то
бессмысленно говорить о каком-либо смысле, цели, нравственности. С позиций
всеобщей изменчивости и случайности девальвируются основные категории разума:
реальность, истина, человек, история, знание, философия, язык. Не признаются
никакие критерии реальности, иерархии смыслов, в том числе ассиметричные
оппозиционные пары: высокое – низкое, реальное – воображаемое, субъект –
объект, целое – часть, внутреннее – внешнее, поверхность – глубина, Восток –
Запад, мужское – женское… Вообще
растворяются всякие качественные различия. Любое явление есть продукт времени и
случая. Реальность сводится кязыковой, текстовой модели, поддающейся
бесконечным изменениям и интерпретациям. Вопрос об объективной истине
бессмысленен, ибо всякая истина представляет собой лингвистическую,
историческую либо социальную конструкцию («дискурс»), которая в свою
очередь является интерпретацией предшествующих конструкций. Не существует
универсальных критериев различения истины и не-истины, прекрасного и безобразного,
возвышенного и низменного, добра и зла; поэтому всякие представления об истине,
добре, красоте – майеобразны, являются иллюзиями.
Человек «децентрируется» – не является автономным,
самосознающим индивидом, не обладает индивидуальным «я», в душевной жизни
культивируется множественность «я». Лишённый убеждений человек
деперсонализируется – в нём стирается личность, он сводится к «машине
желаний», бессознательным импульсам агрессии и насилия (в чём узнаем
буддистские «дхармы»), проявления которых и устанавливают так называемый
человеческий порядок. Отрицается наличие всякого субъекта действия, место
которого занимают разного рода безличные процессы: потоки желаний и
интенсивности, трансагрессия и эротизм, пульсации либидо, тотальная ирония или
отвращение. Смысл человеческого бытия – в растворении индивидуальности, в
экстазе отдавания себя безличному во всех его измерениях – в нирванизации бытия. «Дерзость постмодернистского
непотребства, рассчитанного на всеобщую потребу, точно определяет меру
человеческой несостоятельности: в нём человек не просто одинок, а вовсе
перестаёт ощущать себя человеком» (В.В.
Малявин).
История представляет собой хаос случайных
событий, не связанных между собой и не подчиняющихся какой-либо логике и
последовательности. Поэтому история не имеет никакой цели и завершённости, это
– открытое пространство бесконечных изменений и их интерпретаций. Любая попытка
увидеть в истории некое единство, смысл, систематичность, необходимость,
непротиворечивость – объявляется актом насилия и подавления, но подавления не
личности или индивидуальности, а универсальной плюралистичности, беспорядка,
изменчивости. Философии нет, и не может быть в бесконечном множестве
равнозначных текстов. В любом тексте всё, что напоминает осмысленный образ, что
является самотождественным и самодостаточным, – разлагается фрагментацией,
дроблением, хаотизацией в процессе бесконечной плюралистической игры, в поисках
всё новых оппозиций, противопоставлений, деталей, нюансов, парадоксов,
неорганичных умозаключений. Здесь можно говорить только о философии
бессубъектности и бессмысленности. Язык не является нейтральным посредником
между мышлением и реальностью, реальность никак не отражается в языке. И язык,
и реальность сводятся к тексту, письму; более того, текст, описание и являются
единственной реальностью: карта первичнее территории, телевизор формирует
общество. Всеобщая «текстуализация реальности» представляет собой бесконечное множество
повторений-замещений-дополнений по «законам» бессмысленной игры, бытие тотально
забалтывается. Для обессмысливания всякого текста навязывается принцип «преднамеренного
повествовательного хаоса». Впрямую признается инфернальная заданность такой установки: «Текст… в противоположность
произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие
от Марка, 5,9): “Легион имя мне, потому что нас много”. Текст противостоит
произведению своей множественной, бесовской
текстурой, что способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении» (Ролан Барт).
В противоположность древнему мифологическому символу
мироздания – гармоничному «мировому дереву» – символомпостмодернистского
космоса является «ризома»,
которая представляет собой корневище, траву, не имеющую центра и хаотически
расползающуюся во все стороны. Вместо корневого, древовидного навязывается
плоскостное, децентрализованное, лишённое глубины – пространство, мышление,
текст, ибо «мир потерял свой стержень». Более того, подлинный мир и не
имел никогда бытийного стержня. В обществе ниспровергаются всякие традиции,
авторитеты, легитимности, законы, условности, насаждается настроение всеобщего
протеста и тотальной оппозиции. В искусстве постмодернизма культивируются все
формы отталкивающего, безобразного, все способы разложения истины, добра,
красоты: неопределённость, двусмысленность, фрагментарность, поверхностность,
ирреалистичность, гипертрофированная ирония, парадокс, мутация жанров.
Произведения искусства направлены на уравнивание значений фактического и
фиктивного, высокого и низкого, развенчание канонов. В постмодерном «подлинном»
искусстве господствует атмосфера карнавализации – культ дикого беспорядка,
надругательства над возвышенным, осмеяния всех норм… Но и подобная установка оказывается
для последовательной постмодернистской эстетики слишком жизнеутверждающей,
поэтому декларируется, что творческие потенции культуры исчерпаны и не остаётся
ничего иного, как тиражировать уже однажды созданное. Это удобная идеология для
агрессивной посредственности и оправдания творческого бесплодия, почему её
апологетами являются производители масскультуры.
Другое измерение постмодернизма проявляется в радикальном бунте против европоцентризма,
когда ниспровергаются все ценности и идеалы европейской цивилизации, защищается
всё варварское, маргинальное, периферийное, униженное, угнетённое, ущербное:
этнические меньшинства, сексуальные меньшинства, политический и религиозный
экстремизм, экологический радикализм, женское защищается от мужского. Если
модернизм воинственно антитрадиционален и антинормативен во имя утверждения
нетрадиционного смысла, языка, образа, авангардной нормы, то постмодернизм
тотально отвергает не только традицию, но и возможность всякой нормативности и
осмысленности. Если модернизм утверждает новое мировоззрение в противовес
традиционным, то постмодернизм отрицает возможность самого мировоззрения в
радикальном плюрализме идейных моделей. Если позитивизм определял научное
мировоззрение, модернизм – в основном настроение культурного творчества, то дух постмодернизма тотально
императивен – он претендует
быть не только стилем культуры, но и стилем жизни. Современная техногенная цивилизация стремится не только к постоянной смене
технологий, её базовой ценностью является перманентная смена ценностей, то есть
полная девальвация ценностей, отрицание ценностей как таковых.
«В постмодерне современность научилась принимать своё
собственное отрицание и более того –жить своими нигилистическими импульсами. В
постмодерне жизнь может выживать, лишь выделывая собственные маски, притворяясь
не-жизнью, имитируя смерть. Так вырисовывается центральная метафора
постмодернистского мироощущения: пустыня,
пустынное пространство без границ и ориентиров, без заветов и правил, место
бесцельного блуждания и бегства от себя. В пустыне нет общества – в ней
есть только бомжи,
выдающие себя то за тихих обывателей, то за суперменов. От скитаний в пустыне
не остаётся ни памятников, ни даже самих следов. В этих скитаниях перестаёшь
видеть границу между реальностью и наваждением. Невыносимая пустота пустыни
заполнена миражами и фантомами, в постмодернистском жаргоне – симуляторами. В этих
фантомах человек постмодерна тайно опознаёт себя, точнее, свою слепоту и
ничтожность. Он – из породы мазохистских Нарциссов,
которые любят смотреть с отвращением и когда миражи постмодернистской пустыни
сливаются в одно безбрежное марево смертной жизни или живой смерти, смутная
тревога, не покидающая постмодернистского Нарцисса, срывается в ужас. В пустыне
страшно не потому, что там ничего нет, а потому, что там всё пустое. Нужно быть
государственным служащим США Френсисом Фукуямой, чтобы благодушно взирать на
такой “конец истории”, не замечая зияющей в нём бездны» (В.В. Малявин).
Постмодернизм распространяет позитивистский скепсис в
культуру. Это нирванизация бытия на западной почве, с замещением восточного космического пессимизма – западным небытийным оптимизмом.
Постмодернизм являет современный тип новоевропейского
титанизма – отрицания представлений
об Абсолюте и универсуме. Постмодернистские технологии предлагают набор
эффективных способов и приёмов фрагментации
реальности, хаотизации
бытия. В жизни, конечно, достаточно хаотичного, безобразного и безобразного,
бессмысленного, но жизнь к этому не сводится. Поэтому постмодернистское
мировоззрение, насильственно вымарывающее из сознания высшие пласты реальности,
представляет собой идеологическую
манию. Диктат этого новомнениядопускает
крайне утрированные проявления: истина имеет право представляться только в
карикатурном виде, а бессмысленность – в апофеозе самоутверждения. Для
расслабленного постмодернистского ума всякое осмысленное суждение
воспринимается на чувственном уровне как скучное, серое, а потому предельно не
интересное, а на интеллектуальном уровне как враждебное и опасное и потому
подлежащее тотальной девальвации и осквернению.
Те немногие, кто в атмосфере постпозитивистского разложения сохраняют онтологическое самоощущение и решаются говорить о вечном, как-то
стесняются говорить от души и вещают от имени диктующих авторитетов. Здесь
неприлично искреннее личное духовное свидетельство. А на секуляризованном краю
культуры культивируется разнуздание самости, – чем низменнее, тем оригинальнее
и авторитетнее. Либо о божественном как о казарме для духовной муштры или
холодном истукане, либо «Бога нет, и всё позволено», при этом вседозволенное –
принципиально ничтожно и противно.
Противостоять экспансии инфернального
духа в современной культуре
может только творческое
богочеловеческое усилие.
Оригинал этого материала
опубликован на ленте АПН.
