Четыре дилеммы российской власти
Сергей Медведев, профессор ГУ-ВШЭ:
Наступивший политический сезон будет определяться четырьмя структурными противоречиями.
Первое противоречие — социально-экономическое . Это противоречие между формами государственного капитализма, укрепившимися в последние два года, и идеологией либеральных социальных реформ, унаследованных от 1990-х гг. и от первых лет президентства Путина. Эти реформы ориентированы на англо-саксонские образцы: стимулирование роста доходов населения и перекладывание основной социальной нагрузки на бюджеты нижнего уровня, а также на бизнес и гражданское общество. Но англо-саксонская модель несовместима с мощными перераспределительными насосами, которые заработали в экономике в последнее время при поддержке бюрократии и силовиков. В специфической модели российского госкапитализма выигрывают узкие круги — сервильные олигархи, силовики и коррумпированная бюрократия, а проигрывает абсолютное большинство, включая малый и средний бизнес, альтернативные зоны роста и регионы.
Это несоответствие экономической модели социальным реформам привело к метаниям власти в минувшем году — от неумелой и в итоге проваленной либеральной монетизации льгот в январе до ‘левого поворота’, недавно объявленного президентом. Эти две лыжи власти разъезжаются все дальше, но невозможно все время сидеть в «шпагате». Итогом, скорее всего, станет зачистка либерального сегмента правительства и окончательный отказ от либеральных иллюзий до самых выборов-2008 — вплоть до отказа от скорого членства в ВТО.
Россия при Путине, таким образом, совершит полный круговорот моделей социально-экономического развития: от провозглашенной поначалу «авторитарной модернизации» (Южная Корея времен Пака Чон Хи) к нынешней модели «бюрократического капитализма» (коррумпированная, ресурсно-ориентированная модель типа Индонезии времен Сухарто) — и придет к латиноамериканским моделям патерналистско-популистского госкапитализма в духе Хуана Перона. Не случайно Андрей Илларионов упомянул недавно опасность для России «венесуэльской болезни». В Венесуэле есть и своя социальная «подушка безопасности» в виде нефти, и свой госкапитализм с пятилетними планами, и свой президент-популист, прижавший нефтяных олигархов. Отличие и опасность российского варианта в том, что у Путина нет харизмы Уго Чавеса, его способности обуздать и возглавить национализм и его желания противостоять Западу. Популистские игры власти при отсутствии харизматического национального лидера могут привести к тому, что национализм выйдет из-под контроля.
В том же, что касается моделей, Россия при Путине прошла по основным парадигмам третьего мира — от догоняющей модернизации до стагнации, — но ни на шаг не приблизилась к моделям первого мира. Модернизационный потенциал у нас сейчас меньше, чем в середине 1990-х или начале 2000-х гг.
Второе противоречие — управленческое . Это противоречие между растущей сложностью, синхронностью и масштабом проблем и уменьшающейся эффективностью властных решений и государственного управления в целом. Список проблем растет: здесь и кризис ожиданий в обществе, и физический износ инфраструктуры, и растущая зависимость бюджета и государственной политики в целом от мировых цен на нефть, и конечно, чеченский терроризм и проблема Северного Кавказа. По каждому из этих параметров можно ожидать кризисов в течение этого политического сезона (в том числе терактов как в Чечне, так и в центре России), и с той же степенью уверенности можно предсказывать неспособность власти предотвращать эти кризисы, справляться с ними и извлекать уроки.
Только что мы отмечали годовщину Беслана и приуроченной к нему политической реформы. По прошествии года впечатляет даже не столько провал силовых структур (он был вполне предсказуем) и кризисного менеджмента, сколько неспособность власти извлекать уроки и корректировать политику — т.е. обучаться и адаптироваться. Расследование было симулировано, выводы не сделаны, виновные не наказаны, деструктивные процессы на Северном Кавказе усугубились. Та же принципиальная необучаемость власти характерна для основных кризисных зон современной российской политики — именно поэтому за «Курском» следует АС-28, за Дубровкой — Беслан, за российским провалом на выборах в Украине — такой же провал в Абхазии.
В условиях централизации принимаемых решений и отсутствия политической ответственности за их принятие и исполнение, закрытости информационных каналов и отсутствия двусторонней связи эффективность решений падает. Это становится особенно очевидно в условиях кризисов: «вертикаль власти» беспомощна, неинформирована, необучаема, неадаптивна и не может опереться ни на альтернативные механизмы выработки решений, ни на общественную поддержку. Масштаб и характер проблем, стоящих перед Россией в нынешнем сезоне и в ближайшие годы, от терроризма до нефти, требует гибких, горизонтально-сетевых решений. А у нас основные каналы информации, дискуссионные площадки и институты гражданского общества огосударствлены, т.е. фактически умерщвлены и потеряны для сетевого кризис-менеджмента.
Отдельного упоминания заслуживает «проблема-2008», которая будет определять динамику политической жизни уже на дальних подступах, за два с половиной года до «времени Ч». Рутинная, по сути, операция вырастает до размеров всеобъемлющего политического кризиса, трагедии общенационального масштаба, чреватой пересмотром конституционного строя и итогов приватизации. Власть сама загнала себя в угол, спровоцировав кризис, который она неспособна разрешить без больших потерь для общества именно из-за того, что были разрушены демократические институты и альтернативы. Иными словами, политический режим генерирует кризисы, но одновременно не способен отвечать на них.
Третье противоречие — идеологическое . Это противоречие между внешней средой, подверженной «революционной заразе», и идеологией контрреволюции, насаждаемой внутри России.
В том, что касается ситуации вовне, прежде всего в СНГ, дело далеко не только в «оранжевых революциях», которые уже значительно выдохлись и начинают «пожирать своих детей», как происходит сейчас в Украине. Проблема в кризисе «неопатримониалистских», в терминах Ш. Айзенштадта (или, говоря по-русски, «неовотчинных»), режимов, при которых семьи и кланы постсоветских элит распоряжались своими странами на манер феодальных вотчин. Поначалу консолидировав власть в своих государствах после революций и нестабильности начала 1990-х гг., эти режимы подошли к естественным пределам своего жизненного цикла — и по возрастным (старение или кончина прежних лидеров), и по социальным (расширение недовольных групп населения и оформление контрэлит), и по экономическим причинам (экономический рост 2000-х гг. в СНГ лишь обострил элитные и социальные противоречия).
На этом фоне ослабла роль и привлекательность России на постсоветском пространстве — как в силу объективных, так и субъективных (топорное вмешательство в ближнем зарубежье) причин. Одновременно возросла роль Запада в СНГ (приблизились границы НАТО и ЕС, активизировались неправительственные организации) и стал проявляться известный еще по революциям «третьей волны» демонстрационный эффект (революция в Сербии). Неовотчинные режимы стали рушиться один за другим — Грузия, Украина, Киргизстан, отдельной строкой — Аджария и Абхазия, на очереди, видимо, Азербайджан и Белоруссия и в более отдаленной перспективе — Казахстан и Армения. Следует особо подчеркнуть, что «цветные революции» (или их возможность) объясняются прежде всего внутренними причинами — кризисом неовотчинной власти на постсоветском пространстве — и лишь во вторую очередь внешними силами. Иными словами, в новом политическом сезоне ближайшее геополитическое окружение России будет переживать либо революцию, либо революционную ситуацию.
В России, напротив, режим принимает превентивные меры, выстраивая идеологию контрреволюции, мобилизации и, подспудно, противостояния с Западом. В «установочных» статьях и интервью ключевых политических акторов Россия рисуется в виде осажденной крепости, которая борется за национальное выживание, противостоя извечным геополитическим планам Запада по расчленению страны. Западу инкриминируются поддержка чеченских террористов, планирование и спонсирование антироссийских «оранжевых революций», финансирование российских неправительственных организаций, ведущих подрывную деятельность, и т.п. На государственных телеканалах проводится идея, что и революция 1917 года была проведена Западом для ослабления России как растущей мировой державы. Запущена пропагандистская кампания, призванная убедить россиян отказаться от отпуска за рубежом и отдыхать в России. Под шум кампании по ликвидации отсрочек от призыва и различных патриотических акций хоронится идея военной реформы и перехода на профессиональную армию и укрепляется мобилизационная идеология комплектования и содержания большой призывной армии традиционного типа, призванной выполнять задачи территориальной обороны. Новая мобилизационно-патриотическая идеология выстраивается под выборы 2008 года в надежде «перехватить» националистический запрос значительной части электората и дисциплинировать элиты. Она воспроизводит мировоззрение доминирующей «силовой» части элиты и отвечает ее материальным интересам — в том числе перераспределяет бюджетные потоки и привлекательные объекты бизнеса в пользу «силовиков».
«Постсоветская эпоха» закончилась. Единого «постсоветского пространства», по сути, больше не существует. В новом политическом сезоне будет продолжаться оформление распада СНГ на «оранжевый блок» (Украина, Грузия, Молдова, к которым тяготеет авторитарный пока Азербайджан) и «контрреволюционную коалицию», в которой к России примыкают Белоруссия, Узбекистан, Таджикистан и Казахстан. Проблема в том, что «российский блок» является вынужденным и ситуационным, направленным исключительно на сохранение исчерпавших себя режимов. Структурный кризис постсоветских режимов и возрастающая роль Запада в СНГ приведут к тому, что от России будут отпадать все новые части постсоветского пространства и будет расти напряженность в отношениях с Западом.
Но, пожалуй, главная опасность этой дихотомии революции и контрреволюции заключается в том, что за ней скрывается четвертое противоречие российской власти: противоречие в сфере идентичности. Это традиционное для России противоречие между националистическим запросом значительной части населения и западничеством элиты.
В условиях нарастания угрозы терроризма, инспирируемой властью ксенофобии и растущей неэффективности государственного управления националистический запрос возрастает от выборов к выборам, преодолевая границы управляемой политической маргиналии (ЛДПР) и захватывая все новые электоральные плацдармы (см. успех «Родины» у среднего класса). Его все сложнее удерживать в рамках «просвещенного», государственнического национализма («державность»), и он все чаще выливается в неприглядные формы этнического национализма, вплоть до фашизма и расизма.
Элита же, по сути, ориентирована на западные образцы и модели потребления, и критерием успеха для нее является ее (элиты, но не обязательно России) интеграция в западное сообщество. Пусть даже эта интеграция принимает ритуальные формы — от пресловутых каникул в Куршевеле и на Сардинии и «бутиков Армани» из «секретного доклада» Суркова до «особых отношений» президента Путина с некоторыми европейскими лидерами и места за столом «большой восьмерки». Помимо этого, в условиях глобализации российской экономики, экономические интересы элиты неизбежно связаны с Западом — хотя бы роли операторов ресурсного экспорта из полуавторитарного «нефтяного государства». Институализация этнического национализма в форме мобилизационного антизападного режима никоим образом не входит в ее планы.
Это противоречие усугубится в новом политическом сезоне. Элита будет использовать национализм для социального и политического проектирования в преддверии электорального цикла 2007-2008 гг., а также в качестве «страшилки» для Запада, но при этом будет бояться русского национализма в качестве самостоятельной политической силы и пытаться удержать его под контролем. Проблема в том, что с каждым месяцем это становится все сложнее, особенно в свете угрозы чеченского терроризма.
Подводя итог, следует еще раз подчеркнуть, что эти четыре противоречия являются системными . Они заложены в самой структуре власти и не могут быть разрешены в рамках нынешнего правящего режима, нацеленного на самосохранение любой ценой в 2007-2008 гг. Режим действует не по принципу разрешения противоречий (хотя бы и взрывным способом, подобно перманентному «кризисному управлению» времен Ельцина), а по принципу маскировки противоречий при помощи высоких цен на нефть и послушного ТВ. Власть в России является не политической (ибо политика — это институализация кризиса), а семиотической, симулятивной, подобно советской власти времен зрелого застоя.
Как и во времена позднего Брежнева, в новом политическом сезоне будет продолжаться активная делегитимация власти, прежде всего на неформальном уровне. Осознавая это, власть будет лихорадочно создавать все новые «форумы», «палаты», «советы» и молодежные движения под патронажем Кремля, но эти суррогатные формы общественной жизни будут лишь усиливать ощущение «потемкинской деревни» и еще сильнее подрывать натурализацию и легитимацию режима.
Высокие цены на нефть, симуляция стабильности, гражданская апатия и делегитимация власти: в совокупности с антизападной риторикой все это напоминает конец 1970-х — начало 1980-х. Продолжая аналогию, «управляемые» выборы 2007-2008 гг. можно будет сравнить с чехардой генсеков в 1982-1984 гг. — череда ритуальных политических актов, предпринятых с целью продления жизни режима.
Эта аналогия опасна. К 1985 году центробежные процессы и делегитимация режима зашли настолько далеко, что, пытаясь преодолеть эти тенденции, реформы Горбачева их лишь ускорили, и это в итоге привело к распаду СССР. Если история повторится, то в 2007-2008 гг. мы сохраним режим, но потеряем страну.
Оригинал этого материала опубликован в «Русском журнале».
