Покушение на искусство
Недавно свеженазначенный министр
культуры правительства Москвы Сергей Капков возглавил блуждания по центру
Москвы «Кочевого музея современного искусства». Группа немолодых
мужчин и женщин таскали с собой всякую атрибутику, вызывавшую недоумение своей
тоскливой безвкусицей. Но главное – новая попытка глумиться над чувствами людей.
Флаг России на голом заду, издевательства над религиозной традицией. А
верховодил сам обласканный властями министр. То у него Александр Матросов
просто «поскользнулся», то у него вопиющая английская постановка с
элементами грубой педофилии «Сон в летнюю ночь» обозначается как
рекомендуемый и «замечательный спектакль». У Марата Гельмана появился
серьезный конкурент.
Известный акциями прилюдного
испражнения Марат Гельман считается по сей день «кремлевским
политтехнологом» и авторитетом в «Единой России». Что касается
его непристойного поведения, глумления над религиозными и национальными
чувствами людей или выставок в поддержку бандеровских недобитков — на все это
есть существуют статьи в УК Российской Федерации. Получается однако, что та же
власть, которая оперативно отправила за решетку нескольких эпатажных и
распущенных девиц, обласкивает по неведомым причинам Капкова и Гельмана,
задающих тон в попрании всего доброго, возвышенного и святого.
Такая же неразбериха творится,
кажется, не только в сфере хулиганства под предлогом искусства, но и в
политике. Иначе как можно объяснить регулярное появление на экране Первого канала
воинствующего ваххабита Шевченко. И это при том, что его друга и учителя
Гейдара Джемаля привлекают к уголовной ответственности за пособничество
терроризму.
Однако помимо вопросов к российской
власти в связи с мутной волной мы должны дать четкий ответ сами себе, а также
городу и миру о предназначении искусства и его должной роли в общественной и
частной жизни. Обратимся к учению крупнейшего мыслителя-русофила современности
Александра Мирзаяна. Опираясь на библейский постулат о «смерти и жизни в
руках языка», мы откроем чудесную философскую тайну через саму суть
обсуждаемого русского слова. Мирзаян учит нас выявлению глубинного и
сакрального в русском языке, находя в этом самом процессе систему душевного
очищения.
Слово «искусство»
происходит от «искушения». В сакральных недрах русского языка мы
обнаруживаем, что возникшее вследствие искушения и вкушения Древа Знания
«искусство» находится в состоянии экзистенциального конфликта с
Древом Жизни – источником абсолютного Б-жественного блага. Вместе с науками и
прочими областями человеческого созидания искусство несет в себе изначальную
опасность увлечения построением светского града, обреченного ангелом смерти на
временное существование.
Библейская традиция предлагает нам
решение конфликта через подчинение сферы Древа Знания вечному и незыблемому
Древу Жизни. Области науки и искусства получают там название «семи
служанок», вспомогающих истинной госпоже – богословской мудрости. Так было
в Иерусалимском Храме в полноте совершенства. Продолжение этой традиции мы
найдем у разных народов и не только в средние века. К категории возвышенного
служения искусством мы отнесем Баха и Вивальди, Сезара Франка и Оливье
Мессиана. Не только в музыке, но и в живописи и литературе мы найдем великих
мастеров, совладавших с искушением искусством и подчинивших свой талант всецело
примату веры и усовершенствованию человека.
Эта идея не была чужда и древним
грекам. Вот что писал Аристотель о предназначении искусства: «Имитация —
один из инстинктов в нашей природе. Далее, имеется инстинкт гармонии и ритма, а
также соразмерности, в которой, в частности, выражается чувство ритма. Начиная
с этого природного дара, личность развивает в себе наклонности к поэзии, чтобы
от грубых импровизаций постепенно возвыситься до истинного искусства».
Путь исправления человека в греческом изложении разнился с библейским, но в
понимании назначения искусства мы обнаруживаем схожий подход, опираясь на
Аристотеля, Платона и Пифагора.
Первые попытки заявить об искусстве
как об автономном идоле относятся к периоду ренессанса, но укрепились они в
пору романтики и революционного накала безбожного девятнадцатого века. А в
двадцатом веке подверглось искусство в искусстве и ради искусства такому
кризису, что существенно опередило Фукуяму в провозглашении «конца
истории». Можно смело сказать, что с приходом Шенберга наступил
«конец классической музыки». Мы видели, как искусство в целом
отказалось у нас на глазах от любой исправительной благой роли. В лучшем случае
оно претендует на выражение мыслей и чувствий человека. Остается вспоминать с
ностальгией слова Баха о том, как любой музыкальный звук, извлеченный не ради
славы Творца, является глумлением и хулением.
С момента, как искусством стали
называть прилюдное испражнение, назойливую матерщину и бессовестное хамство,
наш спор о его предназначении становится более предметным. Искусство обречено
на погибель, если не служит высшей цели. Как и жизнь человека не имеет смысла,
если нет идеалов ради которых он готов ею пожертвовать.
Доведя до абсурда идею автономного
искусства, площадные хулиганы становятся невольно катализаторами нашего
процесса поисков целебного зелья для возрождения и пробуждения всех увядающих
ветвей искусства. И найдем мы его только при становлении на путь мессианского
пробуждения. А в старых и милых сердцу мехах эстетики элексира не найдем. Очень
уж мощные дозы требуемы нам. А если смалодушничаем в духовном подвижничестве,
то пенять придется на себя, что от имени искусства говорят такие люди, чьи
имена неприлично произносить вслух.
Оригинал этого материала
опубликован на ленте АПН.
