Русский национализм 150 лет назад
В уходящем году есть одна юбилейная дата, о которой в России, с
моей точки зрения, недостаточно писали и говорили. Я имею в виду 150-летие
«Январского восстания», т.е. польского мятежа против Российской империи,
начавшегося 22 января 1863
г. и окончательно подавленного осенью 1864-го. Прошло
несколько научных конференций (в одной из них, организованной Российским
институтом стратегических исследований, довелось поучаствовать и автору этих
строк), но этим, кажется, и ограничилось внимание к данному событию со стороны
российского научного и журналистского сообщества.
Разумеется, «Январское восстание» — тема, несоизмеримо более
важная для поляков, чем для русских. Но и последним она должна быть интересна,
ибо этот «благодетельный мятеж» (И.С. Аксаков) стал одним из ключевых моментов
в истории русского национализма 19 столетия.
Вообще, польское влияние – прямое и косвенное — на генезис
русского национализма обширно и разнообразно, «польский след» легко различим на
первых же страницах его истории (достаточно упомянуть резкую радикализацию
декабризма после появления слухов о том, что Александр I в пользу Польши
«намеревается отторгнуть некоторые земли от России» и даже «ненавидя и презирая
Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву»). И всё же «Январское
восстание» занимает здесь особое, уникальное место.
Впервые, после эпохи наполеоновских войн, русское общество столь
сильно и явно воздействовало на правительственную политику, оказавшись в своём
патриотизме гораздо радикальнее власти, которая долгое время находилась в
растерянности из-за дипломатического давления в пользу Польши «великих держав»
и готова была идти на самые серьёзные уступки мятежникам. И именно мощный
общественный подъём, именно недвусмысленная готовность общества принять ради
целостности империи даже войну с коалицией европейских государств заставили
правительство отвергнуть шантаж последних и решиться на крутые меры для
подавления восстания. Усмиритель мятежа в Северо-Западном крае М.Н. Муравьёв,
заслуживший в некоторых кругах за свою последовательную жёсткость в этом деле
кличку «Вешатель», был выдвинут и поддержан обществом, а не властью. В одном из
стихотворений Ф.И. Тютчева того времени Муравьёв характеризуется как тот, «кто
отстоял и спас России целость, / Всем жертвуя призванью своему».
Понятно, что столь бурная общественная реакция была связана прежде
всего с опасением потери не столько «этнографической Польши» (ещё накануне
мятежа лидеры тогдашнего русского национализма – И.С. Аксаков, М.Н. Катков,
М.П. Погодин и др. были настроены на предоставление ей автономии, ибо
реалистично видели невозможность её «обрусения»), а Западного края – территорий
современной Юго-Западной Украины, Беларуси и Литвы, первые две из которых
мыслились как исконно русские. Ибо поляки, как известно, боролись не просто за
свободную Польшу, а за свободную Польшу «в границах 1772 года».
Любопытно, однако, что и предыдущее, «Ноябрьское восстание»
1830-31 гг. разворачивалось ровно под теми же самыми лозунгами (причём военные
силы мятежников были куда значительнее – у поляков тогда имелась настоящая
регулярная армия, в 63-м же — лишь разрозненные партизанские отряды), а градус
патриотических настроений тогдашнего русского общества был существенно ниже. В
чём здесь дело?
А дело в том, что русское общество 60-х гг. ощущало себя совсем
иначе, чем русское общество 30-х. Государственные проблемы в эпоху Великих
реформ были осознаны обществом как свои,
а при жёстком диктате Николая I они казались чужими.
Характерно, что политическая «великодержавная» лирика Пушкина начала 30-х (в
том числе и знаменитое «Клеветникам России») воспринималась весьма неоднозначно
даже его ближайшим окружением (П.А. Вяземский, например, резко осуждал её,
презрительно называя «шинельной»). В важнейшем источнике по истории
общественных умонастроений 19 в. — дневнике литератора и цензора А.В. Никитенко
— в записях 1830-31 гг. вообще нет упоминания о польском мятеже, зато обличаются
«унылый дух притеснения», свирепства цензуры, отсутствие законности и т.д.; меж
тем как в 1863-64 гг. польская тема едва ли не основная, и преобладающая
тональность её подачи, говоря словами П.Б. Струве, «патриотическая тревога»: «здесь
дело идёт о том, чтобы быть или не быть».
«…Мерещится всем раздробление и попирание государства. Или я
жестоко ошибаюсь – или это настоящая историческая минута в нашей жизни», —
писал П.В. Анненков И.С. Тургеневу. «…Польское восстание обдало наше общество
как ушатом холодной воды, — раздался крик: «Наших бьют! Православные церкви
позорят!» И люди, бывшие за минуту космополитами, материалистами,
революционерами, людьми будущей геологической эпохи, заревели в один голос:
«Неправда, бей их! Мы русские, мы православные, мы верноподданные!», —
вспоминал позднее Р.А. Фадеев.
Общество, наконец-то увидевшее в себе «хозяина земли Русской»,
стало трепетать за целостность империи и опознало в польских инсургентах не
«жертв самовластия», а экзистенциальных врагов. Либеральный западник В.П.
Боткин писал либеральному западнику И.С. Тургеневу: «Лучше неравный бой, чем
добровольное и постыдное отречение от коренных интересов своего отечества… Нам
нечего говорить об этом с Европою, там нас не поймут, чужой национальности
никто, в сущности, не понимает. Для государственной крепости и значения России
она должна владеть Польшей, — это факт, и об этом не стоит говорить… Какова бы
ни была Россия, — мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей
родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных
требований справедливости – идет желание существовать, не стыдясь своего
существования».
Будущий проповедник «непротивления злу насилием» и будущий автор
обличающего притеснения поляков в России рассказа «За что?» отставной артиллерийский
штабс-капитан Лев Толстой спрашивал в письме у «певца весны и любви» отставного
кавалерийского штаб-ротмистра Афанасия Фета: «Что вы думаете о польских делах?
Ведь дело-то плохо, не придётся ли нам с вами… снимать опять меч с заржавевшего
гвоздя?»; адресат ему отвечал: «…самый мерзкий червяк, гложущий меня червяк, есть поляк. Готов хоть
сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица». Оба классика
отечественной словесности всерьёз подумывали вернуться в армию.
У многих возникло ощущение подлинного нравственного обновления
нации: «Великая перемена совершилась в русском обществе – даже физиономии
изменились, — и особенно изменились физиономии солдат – представь – человечески
интеллигентными сделались» (Боткин — Тургеневу).
В 1863
г. русский национализм, впервые со времён декабристов,
выступил как влиятельная общественная и даже политическая сила. Ибо во главе
патриотического подъёма оказались именно тогдашние лидеры русского национализма
– Михаил Катков и (в меньшей степени) Иван Аксаков. Особая роль Каткова в ту
эпоху впоследствии подчёркивалась даже в авторитетных университетских курсах
русской истории (например, у С.Ф. Платонова). Не мудрено, что оба героя дня
вспоминали то время как свой звёздный час. Катков: «Дела наши шли усиленном
ходом в направлении антинациональном и вели неизбежно к разложению цельного
государства… Россия была на волос от гибели… Россия была спасена пробудившимся
в ней патриотическим чувством… Впервые явилось русское общественное мнение; с
небывалой прежде силой заявило себя общее русское дело, для всех обязательное и
своё для всякого, в котором правительство и общество чувствовали себя
солидарными». Аксаков: 1863
г. – «эпизод русской истории, в котором именно русскому
обществу пришлось принять самое деятельное участие, а русскому правительству
опереться преимущественно на содействие русского общества и русской печати».
Более того, «польская смута» заставила самодержавие временно
отказаться от традиционных имперско-сословных ориентиров в национальной
политике и взять на вооружение националистические практики, о чём
свидетельствует «русификаторская» деятельность М.Н. Муравьёва и К.П. Кауфмана в
Северо-Западном крае и Н.А. Милютина в Царстве Польском. Никогда подобные
методы и идеи не использовались имперской бюрократией столь масштабно. Несмотря
на то, что к концу 60-х гг. политика «русского дела» была свёрнута, она явилась
важным прецедентом, к которому можно было вернуться как к чему-то опробованному
и доказавшему свою эффективность (во всяком случае, в Северо-Западном крае).
События 1863
г. актуализировали для русского общества проблему
построения Большой русской нации, включающей в себя как великороссов, так и
малороссов и белорусов, вообще открыли для широкой публики
национально-государственное значение Западного края. Именно с этого времени в
фокус столичной публицистики попадает украинофильство и начинает обсуждаться
его опасность для России. Белоруссию же и вовсе тогда открывали, по словам И.
Аксакова, «словно Америку». Проблема противостояния «полонизму» в Западном крае
инициировала чрезвычайно важную полемику Каткова и Аксакова о главном критерии
национальной идентичности: язык
или религия?
Наконец, польский мятеж косвенным образом «убил» одну из
своеобразных ветвей русского национализма – «левый» национализм
Герцена-Бакунина-Огарёва. Пропагандистская поддержка повстанцев и даже, в
случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях радикально подрубило
авторитет этой группы: тираж герценовского «Колокола» упал с 3 тыс. экземпляров
до 500, «существование его стало едва заметным» (А.А. Корнилов).
В то же время, 1863
г. косвенно способствовал росту консервативных настроений
в русском обществе вообще и, в частности, эволюции русского национализма от
либерализма (преобладавшего в нём в начале Великих реформ) к консерватизму.
Декабрист-эмигрант Н.И. Тургенев ещё в 1847
г. прозорливо называл польскую проблему, наряду с
крепостным правом, одним из двух главных препятствий «для прогресса в России»: «Во
всех событиях, сулящих русским некий прогресс, поляки ищут только средство для
достижений своей цели, которая не может совпадать с интересами России, ибо если
русские хотят свободы и цивилизации, то полякам сначала нужна независимость,
без которой нельзя и мечтать о других благах». Либерализация России неизбежно
вызывала угрозу польского сепаратизма и потери западных окраин, с которой
общество, при всём своём возросшем влиянии, справиться, естественно, не могло.
Поэтому националистам сила самодержавия для «русского дела» стала казаться
важнее его ограничения.
Оригинал материала опубликован на ленте АПН.
