Я очень женское существо, которому ничто сверхчеловеческое не чуждо
Марина Кулакова человек бесконечно добрый, а поэт – непоправимо честный. Я слышал, как однажды она читала стихи, и расплакалась. Я так не умею, и ношу это неуменье с неудовольствием и даже неприязнью. Есенин, когда читал «Пугачева» — ногтями до крови впивался себе в ладонь – вот так надо жить, читать, петь.
Но не хочется. Больно ведь, в конце концов. Кому нравится, если больно. А вот Марина терпит. И живёт, и смеётся, и людям удивляется при этом. Она — живой упрёк мужчинам, так мне думается.
У неё есть не только славные стихи, качественная проза, но и одна отличная пьеса, я читал. О том, как женщина работает на политических выборах с мужчинами, и эти мужчины ни в одной критической ситуации не могут сделать выбор, принять решение.
Очень точная вещь – эта пьеса. Всем рекомендую. Особенно театрам.
А сейчас слово Марине.
— Марина, день добрый. Можно, я несколько первых вопросов построю на ваших стихах? Цитирую. «Безумье, возьми меня в веру свою. / Возьми меня в веру и меру свою. / Теперь-то я против всего устою. / Но сколько же можно — стоять на краю?»
Вот это мучительное ощущение – оно ведь и твоё лично, а не только твоего лирического героя (мы-то с тобой знаем, что такое наши «лирические герои»: сидят на плечах, как сычи, блин). Как поэт вообще может выжить с таким ощущением? Как он способен устоять «против всего», при этом спрашивая себя периодически: «Какого черта я стою на краю всё время?!» И правда – какого черта? Что за удовольствие в этом?
— Вряд ли удовольствие. Количество экстремальных ситуаций в моей жизни давно зашкаливает за допустимые пределы, за тот порог, где «экстрим» нужен как спасение от скуки. Я была домашним и книжным ребенком, но жизнь-сказка – это непременно оборотень. На всякую Машеньку есть медведь. У реальности имеются чудовищные личины, они непременно есть, — вот смотрю «Груз-200» — узнаю тебя, жизнь… Не принимаю, но узнаю. Свидетельствую: мне тоже приходилось видеть прекрасную жизнь, сестру мою жизнь, — и такой. Я не хотела ножевых ран от маньяка, не хотела таблички «экспертиза живых лиц» перед глазами, не хотела, чтобы со мной происходили ужасы, я не хотела чудом выживать, не хотела даже рассказывать о страшных вещах – на других книгах воспитана. Хотела быть «как все», но не получалось. Мой ли это выбор — ? Нет. Сама себе триллер и детектив? – в чем-то – да, но… Есть многое, что сильнее меня, сильнее человеческого «я»…
Но удивительное дело — во всех невероятно опасных, смертельно опасных ситуациях я не только выживала, — я побеждала. Это казалось чудом. Требовало понимания. Этот опыт – опыт успешного противостояния кошмару — мог пригодиться другим. И принимая – поневоле — вызов неведомых сил, я и сама потом бросала вызов… Многие мои поступки можно назвать безрассудными. Не с рассудком, не с разумом договаривается женщина, когда у грозы, у Бога просит ребенка, как две капли дождя похожего на отца, и обещая, что он станет другим, проживет другую, совсем другую жизнь взамен загубленной жизни вора-рецедивиста… Это был страшный риск и великая дерзость, за которую вполне можно быть жестоко наказанной… Но дерзновение было ещё большим – я знаю: если у меня получилось не только выжить, но победить, и воспитать человека… так будет не только со мной. Со всей Россией. Я обыкновенная русская, просто русские не вполне обыкновенные. Вера и мера такая. Что планки бывает не видно, так она высока. В стихах отражалось это всё, но не рассказывалось… Поэзия больше скрывает, чем открывает. Стихи ведь что? – полуприрученные в слове стихии… Мало ли, какие там жабры и фибры…
— … вот другое стихотворение. Очень смешное. «Я давно уже живу / В хвойно-лиственном лесу. / Что же я могу сказать? / Я здесь больше не могу. / Я смотрю по сторонам — / А кругом — дубоносы, / дубоносы, / дубоносы… / Я так больше не могу… / Хоть бы дятел. Никого. / Хоть бы чижик. / Хоть бы кеклик. / Дубоносы, / дубоносы, / дубоносы, / дубоно… / Не могу. / Я здесь больше не могу».
Меня вот это «хоть бы кеклик!» — до слёз растрогало. Как там, с дубоносами? А с кекликами? Что-то изменилось за –надцать лет с момента написания этого стихотворения?
— Есть кеклики, есть. С фауной и флорой все в порядке. В наших лесах всё есть… это фрагмент цикла «Государственный заповедник». Написано, когда я работала в деревне, но вряд ли это о людях деревни. Это вообще о людях.
И вряд ли что-то изменилось. «Не понимают!» — неизбежное для каждого человеко-филолога падение с высот интеллекта на землю. Смех – рефлекторная реакция, результат такого падения.
В детстве я страстно любила живую природу. Именно страстно. Рано поняла, что человек, к сожалению, – самое нечестное, самое опасное существо, и персонажи «Государственного заповедника», эти странные фонетические образы, интонационные мутанты, вызывающие улыбку – результат той страстной любви и грусти.
— Твоя поэтическая генеалогия – расскажи о ней. Кто там, за плечом? Чье слово держит и крепит?
— Читала с детства много, но любила не литературу, а живое. И литературу только потому, что она местами походила на живое. Поехала в деревню по распределению – для меня это было естественно. Переписывалась с величайшим филологом – академиком Михаилом Леоновичем Гаспаровым. Это тоже было… или казалось — естественным.
Михаил Леонович Гаспаров, чьи труды по стиховедению переведены на все европейские языки, чья книга «Занимательная Греция» — шедевр, причем, исторический, литературный и педагогический одновременно, чьи переводы античных авторов и комментарии к ним – гениальны, так вот, Михаил Леонович говорил: «Я не человек, я филолог».
Нечеловеческий слух филолога – вот что меня и притягивало, и настораживало всегда. В Цветаевой, в Ницше. А вот гипертрофия не филологического, не стилистического, а этического слуха – казалась почему-то вполне естественной, — Достоевский, например.
Перечитывала недавно Распутина и Астафьева, недавно прочитала роман Шукшина «Я пришёл дать вам волю». Тихий восторг родства и слёзы, которые в средневековье называли «вино ангелов»…
После «ямы» девяностых, когда даже мой читательский оптимизм подвергся «кислотной» атаке не столько одаренных, сколько амбициозных людей, мне сейчас как-то легче стало, в читательском смысле. Очень интересны, — при недоверии моём к интеллекту как к хищной, самодовлеющей и барственной части человеческого симбиоза, — Дмитрий Быков, Петр Алешковский, Ольга Славникова. В смысле интереса к интеллекту, к информационному полю, к его пересеченной местности, читала и читаю мастеров критического цеха, разных. Чупринин, Роднянская, Басинский, Бондаренко, Пустовая – они вот из разных «лукошек», но такие небезупречные и субъективные, живые, — люблю и всё прощаю. Интересен Григорий Кружков, блистательно переводящий английскую поэзию нонсенса. Из поэтов люблю безбашенных – например, Александра Ерёменко, сейчас вот – Арсения Гончукова. Из прозаиков сегодняшних — Дмитрия Новикова – одной книги довольно, чтобы «обнять и плакать», Захара Прилепина – не устаю изумляться… кстати, полагаю, что люблю тех, у кого поэзия и проза плавятся в единстве, в сердце, в крови – это поэты, умеющие говорить и языком сюжета… Хребет поэзии – ритм, он с возрастом (с веками наблюдения и мысли) окостеневает в хребет сюжета.
В общем, есть на что опереться. Совсем недавно было ощущение, что опереться – можно только на женское плечо. Что-то изменилось, и кажется, наконец, к лучшему. К естественному.
— Марина, у вас есть очень интересные вехи в биографии. Мы можем немного рассказать о вас? Где родились, где учились, кто ваши родители, чем сегодня занята Марина Кулакова? Как сын ваш?
— Так, о жизни, о семье, о времени и о себе… Мой отец – театральный актёр, сыгравший множество ярких ролей в разных театрах России. Мама – словесник, тридцать семь лет в школе… История тоже из разряда экстремальных, — любовь учительницы и ученика, причем разница в возрасте немалая. Мама была старше. Именно она увидела талант в трудном ученике, направила его на сцену. Короче, сумасшедший идеализм, воплощенный в жизнь. Я тоже была задумана как «талантливая девочка», ужас, нельзя так, — вот и страдаю.
Родилась в Нижнем, тогда – Горьком, — мой город! — на Автозаводе, и всю жизнь там живу, с небольшими перерывами на деревню, Москву и Америку… Хотя эти «заходы» в другую жизнь, — очень для меня важны. Моя профессия – жить здесь. «Это мой личный цирк…» Не театр, нет, хотя второе образование у меня театроведческое. Я совсем не игровой человек. И странно, что нелюбовь к играм любого рода считается… ну, чем-то скучным… Я, например, так чувствую: не игра – самое интересное в жизни. То, что – не игра. Вот, например, рождение ребёнка. Сын. Что-то невероятное. В пятнадцать лет он написал книгу-повесть, которая могла бы стать лучшим пособием для детских и социальных психологов, а заодно и перепуганных удрученных родителей. Называется «Аз есмь пацан». Жестковатая, конечно, повесть, но это уж – как есть. Подросток, мальчик всегда маленький дракон. Но он очень хороший. И это совсем не скучно.
— Сколько книг у вас выходило, какие из них считаете самыми удачными? Как сложилась их судьба, и как их судьба влияла на вашу? Кто вы всё-таки в большей степени – поэт или писатель?
— Судьба книг… Писала я не «про любовь». Ни одного любовного стихотворения в первых двух книгах. А про что же? – спрашивают обычно в женской аудитории… А про многое другое. И много же раньше людей другим интересовались! — не хвастаюсь, это правда – «Когда бы не юность» и «Фантазии на темы реальности» выходили в Волго-Вятском книжном издательстве и быстро продавались невероятными – по нынешним временам тиражами – 3.000 экземпляров. Напомню – это стихи. Именно «Фантазии…» считаю реально очень существенной книгой (туда вошёл и «Государственный заповедник», правда, не весь, и диалоги в стихах, и рок-тексты). Книжка быстро исчезла с прилавков, хотя кругом была чума – 91 год… Теперь у меня есть – увы – грустное ощущение, что её – частично услышали, конечно… на рок-концертах, пролистали, ксерокопировали, но — не прочитали… Читателей, может быть, вообще мало. Зато, если вспомнить, какие! Кроме упомянутого уже академика Гаспарова и профессора Флакера из Загребского университета, специалиста по модерну, — неведомые мне филологи наших берегов и иных стран… Каково было моё удивление, когда в Америке, в библиотеке Северокаролинского университета я обнаружила три своих книги… Такова их, например, судьба, «они типа живут и работают в Америке»…
«Река по имени Мастер» — многогранно мерцающая метафора: слово «Уста» по-марийски означает «мастер», Уста – название реки, на которой стоит село Большое Устинское, где я работала учительницей. «Река по имени Мастер» — я назвала маленький рассказ, и книгу. И один из моих авторских проектов, десять лет спустя, в русле которого приглашала в Нижний писателей, мастеров слова. Книга вышла в Декоме, в середине девяностых, — в неё вошли, помимо стихов, маленькие рассказы и эссеистика. Последняя книжка поэзии и о поэзии – «Сдержанность» — вышла недавно в Москве.
…Кто я? Со стороны виднее… Я так думаю…очень женское, очень слабое существо… которому ничто сверхчеловеческое не чуждо… филолог-практик широкого профиля – имею отношение к искусству воздействия словом.
— Вы были знакомы с Сашей Башлачевым? Можно немного о нём? И, быть может, о иных ваших встречах – с теми же рок-музыкантами. Как вообще начался этот «рокерский» период в вашей жизни? Чем он обогатил? Чем завершился?
— Да, была знакома с Сашей Башлачевым… Довелось. Сначала слушала его записи, когда работала в деревне, кассеты передавали и пересылали друзья – записи его, Гребенщикова, Майка Науменко, Цоя… 1985 год… «По субботам я хожу в рок-клуб. В рок-клубе много хороших групп. Я вхожу туда с билетом в руке. И мне поют песни на родном языке!..» Вот именно, на родном языке – это было важно… В русском языке – много языков, литературный русский, русский официоза того времени для многих был неродным, нечестным… Переворачивала кассету на ту сторону, где Башлачев, и ловила себя на мысли: «Успеть бы его увидеть…»
Потом был первый горьковский Рок-фестиваль… После ночных репетиций и бурных споров с музыкантами группы «Ироникс», которые кричали мне, что Гребенщиков и Башлачев – это не музыка, музыка – это «Пинк Флойд», я все равно выходила на сцену и читала тексты под барабаны, а музыканты играли музыку, как они её понимали, на мои же тексты, и мы стали лауреатами. Там же впервые появились на большой аудитории «Хронопы», Чиж и другие наши замечательные люди. Это было осенью, поздней осенью 1986-го. А потом, зимой я познакомилась с Башлачевым. Мы созвонились в Москве – к тому времени и он уже был наслышан обо мне, то ли от Артёма Троицкого, то ли от Тани Диденко, а может, и от кого-то еще, но факт – мы встретились.
Он пришел в квартиру на Ленинском проспекте, где я остановилась тогда, и даже хозяев не было еще дома. Он пришел без гитары, потому что уже не пел, и не хотел петь. В валенках, с морозным румянцем – совсем ребенок, вроде бы только что игравший в снежки. У него была очень обманчивая внешность. Часто он выглядел моложе своего возраста, а на самом деле он был много, много старше – внутренне. Между его душой и телом был скрытый и очень глубокий конфликт…
У него была исключительная способность мыслить корнесловием. Мы встретились тогда в первый, но не в последний раз, он ещё приезжал потом в Нижний по моей настойчивой просьбе. Нашим общением была скорость улыбки в ответ на произнесенное слово, или на короткий, почти незаметный вопрос, — проверка на глубину погружения в корень, — никто не замечал этих сверхкоротких взглядов и улыбок…
Саша Башлачев был для меня пленённым духом русской просодии. Сам он пытался расколдовать, разбудить русский фольклор. Ни одна песня не отражала его полностью, ни одна не была его «визитной карточкой», ни одна. Причем, я отчетливо видела невероятный путь, пройденный им за три года – от первых до последних песен, это не путь даже, это вертикальный взлет, который не предвещал ничего, кроме того, что и случилось.
Были и другие пересечения и знакомства, но Башлачев – главное. Если говорить о роке и поэзии. Главный перекресток.
— В чем главная проблема современных молодых и немолодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Меня в равной степени раздражают инфантилизм и цинизм, — полно и того и другого. Сама пишу мало, к газетной поденщине не приспособлена – вот в чем моя лично проблема. Систематически зарабатывать, «ломить», «пахать», приспосабливаться и прогибаться ради денег — не могу. «Ни дня без строчки» — образ ада, синоним кошмара и предельного бреда. А говорить и вовсе не люблю.
И вообще – могу констатировать: сейчас русский язык – это язык молчания русского народа. Абсолютное большинство активно звучащих, публикующихся, издающихся авторов – нерусские, пишущие по-русски. Русский голос, в котором русское большинство узнало бы себя – нет его, или он не слышен…
Из удивлений: я всегда думала, что прозу издать – нет особых проблем. У меня вышла в «Знамени» маленькая повесть «Живая», была номинирована на премию Аполлона Григорьева, переведена на английский язык. Маленькая повесть «Учительница» — рукопись – заняла первое место в номинации «короткая проза» в «Доброй лире» (Премия педагогического признания», С.-Петербург), это было совсем недавно. Издать – проблема. Парадокс. Спрашивается, почему? В издательствах, куда я предлагала, отвечают: неформат. Интересно, хорошо, но неформат… Я ведь так думаю: это же здорово, что неформат. Живое. Непростое. Если покупали стихи, то много шансов – прозу купят тем более… Но издатели рассуждают как-то иначе.
Есть ещё маленькие повести и рассказы. Некоторые неоконченные пока. Тоже, вероятно, неформат. Есть эссеистика, целая книжка – «Владеющие словом» — там и о Башлачеве, и о других человеко-проблемах поэзии, языка, жизни. Есть книжка психолого-педагогических эссе «Дети эпохи информационного взрыва». Есть замысел – «Дети моих детей» — о детях моих деревенских учеников. Разве не интересно? Издать почему-то – проблема. Ищу издателя, близкого по духу, если такое, конечно, возможно…
— Мечта есть?
— Есть, отвлекусь от книг, — и не одна. И раньше казалось, что мечты вполне сбыточные: счастливая семья, двое – как минимум — детей, своя квартира, уютный дом… Чтобы зимой было не очень холодно в моей комнате, чтобы летом можно было поехать на море или пожить в лесу…
Чувствовать себя защищенной… вечная мечта.
— Надо ли политикам слушать писателей и журналистов? Памятуя о том, сколько глупостей они произнесли и написали в последние двадцать лет?
— Многое, что публично говорится и транслируется – конечно, ерунда. Когда Немцов говорит, что в детстве он был нижегородским губернатором, он не понимает, что этим своим грубым кокетством он оскорбляет всех, в том числе и немолодых людей, которые когда-то поверили в него, в его молодой интеллект, в его общественный темперамент. С уходящими «во власть», с проходящими сквозь «коридоры власти» часто происходят необратимые изменения… А коридоры эти… коридор самого верхнего этажа все равно кончается тупиком. Лучше на земле всегда стоять.
Политики слушали и будут слушать писателей и журналистов. Что же им ещё остается, если они хотят посидеть-порулить? И пусть слушают. Пусть в законотворчестве стараются сделать что-нибудь для людей. Ведь не труба же нефтяная и газовая кормит их желудок и мозг! Или труба? Кто же они теперь? Власть им доверили люди. Политика – увы! — игра, с колоссальным количеством известных и неизвестных. Расчетливая, рациональная игра. Жутковатое у-равнение из людей.
А слушать и читать писателей надо. Им известно, как остаться в живых. И что такое совесть. И грабли – многие – хорошо описаны.
— О чем я вас не спросил, Марина?
О многом. Например, о солярных мистериях. Шучу. Вопросы были классные. Спасибо.
— Ответы были классные. А вопросы обычные. Спасибо тебе.
Беседовал Захар Прилепин
Все тексты рубрики Прилепин.txt можно просмотреть здесь.
