Апология интеллигенции

Есть русская интеллигенция!

Вы думали — нет?! Есть!

Андрей Вознесенский

Не стану скрывать: я присяжный конфуцианец. А Конфуций говорил: «Если имена
не исправлены, то речь не стройна, а когда речь не стройна, то и в делах нет
успеха».

А еще я картезианец. Завет Декарта: «Договоритесь о терминах — и вы избавите
человечество от половины заблуждений» — горит в моем сердце.

Правильно называть вещи, определять слова, доискиваться до верного смысла
терминов — мое хобби. Люблю все разложить по полочкам. Так обстоит и с термином
«интеллигенция», которому я посвятил еще в 1980-е годы исследование,
классифицировав все основные теоретические подходы к такому непростому понятию.
Но должен сегодня с огорчением резюмировать, что величайшая путаница в
общественном понимании сего предмета, как царила, так и царит в головах моих
соотечественников, явно моих статьей не читавших.

А еще — опять-таки не скрываю! — я потомственный русский интеллигент в пятом
поколении. И горжусь этим. Мой прапрадед, помор, был сельским учителем в
Усть-Ваге на Русском Севере. Прадед дослужился при царе от матроса до генерала
(был представлен к званию, получить которое помешал Февраль). Дед, окончивший
Морской кадетский корпус, выслужил у Деникина и Врангеля командование кораблем
и чин старшего лейтенанта, потом, вернувшись в 1922 году в Россию из
Константинополя, перебивался с места на место, побывал учителем в колонии
беспризорников, в 1931 году расстрелян. Его жена, моя бабка, — сестра
милосердия у белых, погибла, военврач, на фронте в 1943 году. Отец, окончивший
Отечественную войну тоже старшим лейтенантом, в дальнейшем -профессор,
заслуженный деятель науки и техники. Родня по бабкиной линии — врачи. По деду —
художники (театральный и по фарфору). Есть офицеры, по традиции. Мать — старший
преподаватель кафедры английского языка МГИМО. Ее родной отец — бухгалтер
экстра-класса. Приемный отец — летчик-испытатель в юности и крупный
авиаконструктор в зрелые годы.

Все они и миллионы таких же — русская интеллигенция. Я не вижу ни малейших
причин стесняться своей принадлежности к названному слою, которую я осознал
рано. Интеллигенты в моем роду честно всеми силами служили своему народу,
никогда не предавали его. Они не заслуживают недоверия или пренебрежения,
наоборот — почтения и благодарности.

К моей душе чужие комплексы и фобии не липнут. Интерес и симпатия к своему
социальному сообществу вряд ли меня покинут.

И вообще я считаю, что всем самым лучшим, всем самым ценным, дорогим и
любимым в истории и культуре страны мы обязаны русским интеллигентам. В моих
глазах совершенный, полноценный человек — это совершенный, полноценный
интеллигент…

Я именно русский и именно интеллигент. Не «российский», а русский. Не
«интеллектуал» (хотя, надеюсь, все же интеллектуал), а интеллигент. Плоть от
плоти всей русской интеллигенции, изучению которой посвятил себя с третьего
курса университета. Переименовывать свой статус не вижу ни смысла, ни
необходимости. Мне он «не жмет, не давит». Не тяготит. Ношу и намерен носить с
достоинством.

Поэтому я поднимаю изгвазданную, несвежую перчатку, которую только ленивый
не бросал в лицо моему сословию вот уже лет сто кряду, как раз со времени выхода
«Вех». Начиная с Владимира Ульянова (Ленина), да и самих веховцев тоже — и
заканчивая многими авторами дискуссии в «Литературной газете», прошедшей по
поводу юбилея названной книги.

Я намерен выступить в защиту русской интеллигенции, к которой имею честь
принадлежать. Ибо, как вижу, больше этого сделать некому. А повод пусть будет
тот же: юбилей «Вех», оправдавших свое название.

Для того чтобы защитить русскую и никакую иную интелигенцию, я должен прежде
всего сделать три вещи:

1. Разобраться на публике с термином и морфологией объекта;

2. Разобраться с социальным наполнением термина;

3. Разобраться с его национальным наполнением.

Ведь вся наша жизнь, как посмотреть, протекает в двух главных измерениях, в
двух осях координат: социальной (она делит мир на правых и левых) и
национальной (она делит мир на своих и чужих). Эти измерения и формируют любой
дискурс.

Только разобравшись в вышеназванном, мы поймем, можно ли — и в чем — винить
русскую интеллигенцию, то есть самих себя.

Но не ищите в данной работе никаких рецептов: они изложены в другом месте.

I. О термине «интеллигенция»

Потерявшиеся

Ай-ай-ай, вот она, русская интеллигенция!

Искали вечные истины, а нашли корову…

Алексей Толстой

В России налицо «тьма искусников», по скверному обыкновению всегда готовых с
жаром и апломбом вкривь и вкось рассуждать о предметах, требующих специальных
познаний. Христиане рассуждают о своей вере, не удосужившись ни разу прочесть
Библию от корки до корки. Неосоциалисты разглагольствуют о социализме, даже не
заглянув в труды основоположников. Любители покалякать об интеллигенции
совершенно не знают свой предмет, как будто у нас нет мощной традиции
интеллигентоведения, нет тысяч (!) книг и статей по теме, нет Центра изучения
интеллигенции при Ивановском госуниверситете и т. д. При этом истины в
последней инстанции вещаются влёт, прямо-таки с чистого листа. О квантовой
физике, кибернетике или устройстве мозга так вещать-трещать не посмели бы, а об
интеллигенции — всегда пожалуйста!

Главная беда от этого в том, что у нас традиционно смешивается научное,
социологическое представление об интеллигенции — с бытовым, расхожим. Ибо
ученые рассматривают интеллигенцию объективно, как феномен социальный
(«интеллигенция для других», «интеллигенция в жизни»), а прочая интеллигенция
воспринимает себя субъективно, как феномен духовный, феномен общественного
сознания («интеллигенция для себя», «воображаемая интеллигенция»). Из-за чего
постоянно возникают разночтения, недоразумения и полное взаимное непонимание
собеседников, иллюстрации чему ниже.

И без того хаотичное, импульсивное сознание моих соплеменников немедленно
начинает биться в истерике, когда речь заходит об интеллигенции: скороспелые
попытки заново переопределить этот феномен («а вот я лично считаю…») так и
сыплются искрами, стоит только заговорить среди интеллигентов о них самих. Еще
в 1960-е годы польские социологи насчитывали свыше 300 дефиниций этой группы. В
моей личной коллекции их более пятидесяти (и каких курьезных!). На днях мне
подарили еще одно, «тысячепервое»: интеллигент — это тот, кто способен
пожертвовать своими интересами ради других людей. Красиво, но явно о ком-то
другом…

Не пора ли, все же, объясниться по поводу азов? А то так и будем вечно, ты
ему про Фому, он тебе про Ерему…

* * *

Благодаря любезности Игоря Александровича Серкова я имел доступ ко всем,
даже неопубликованным, материалам дискуссии о «Вехах», прошедшей на страницах
«Литературной газеты», и получил весьма репрезентативное представление о
современном состоянии вненаучного дискурса, как говорится, ан масс.

Ведущий дискуссию Валентин Толстых правильно отметил в нем главное: «Стало
модным сомневаться в существовании самого феномена по имени «интеллигенция».

Рупором этих сомнений не раз выступала «Литературная газета», опубликовав, к
примеру еще в 2005 году провокативную статью академика Российской академии
образования, доктора психологических наук Артура Петровского «Интеллигенция при
наличии отсутствия». Вовремя не получив достойной отповеди, отрицатели
интеллигенции укрепились в своих сомнениях.

«Что стало с пресловутою русской интеллигенцией? — вопрошает, к примеру,
физик, философ и богослов, директор Института синергийной антропологии Сергей
Хоружий. И отвечает: — Наш вывод краток и прост: ныне она уже не существует».

Ему вторит великолукский православный социалист Александр Молотков:
«Кажется, интеллектуалов как таковых в обществе предостаточно — докторов наук,
писателей, журналистов, деятелей культуры у нас хватает. Но почему
интеллектуалы есть, а интеллигенции нет? Ответ: интеллектуалы не справляются с
мировоззренческим вызовом истории — не могут сформулировать алгоритм
национального будущего на уровне нового исторического горизонта. А
интеллигенция исчезла недавно — на рубеже перевала 90-х».

Замечу в скобках, что эти строки продиктованы глубоким, застарелым
недоразумением. Все как раз наоборот: интеллигенции нынче больше, чем когда-бы
то ни было, и вузы все пекут и пекут новую, а вот интеллектуалы куда-то
подевались: то ли вымерли, то ли поуезжали, то ли седьмой хрен без соли доедают
и переключились на личное выживание. Хочется спросить у подобных отрицателей: а
с каких это пор вы, господа, перестали учителей и врачей за интеллигенцию
считать? Инженеров? Офицеров? Или их, по-вашему, уже нет? Надменно, но вряд ли
верно.

* * *

Особенно отличился профессор Академии народного хозяйства Владимир
Сперанский: «Главная проблема российской интеллигенции, — вынес он даже в
заглавие неопубликованной статьи такую идею, — в том, что ее нет. И никогда не
было».

Аргументы? Не особенно крепкие. Ссылается на обрусевшего немца,
первостатейного путаника, веховца, известного идейными метаниями Петра Струве:
«Русская интеллигенция как особая культурная категория есть порождение
западноевропйского социализма с особенными условиями нашего культурного,
экономического и политического развития. До рецепции социализма в России
русской интеллигенции не существовало, был только «образованный класс» и разные
в нем направления».

Окаменелая нелепость (чтобы не сказать хуже) Струве подвигла профессора на
откровение: «Чем больше размышляешь о сущности и проблемах интеллигенции, тем
больше перестаешь понимать о чем идет речь».

Совсем растерялся специалист по народному хозяйству, для которого «в давние
студенческие годы все было очень просто: интеллигенция — это прослойка между
двумя классами, грани между которыми стираются». Ну, положим, такого нам даже в
студенческие годы не говорили, ибо имелись в виду, по Ленину, совсем другие
«прослоенные интеллигенцией» классы, а вовсе не социалистические рабочие и
крестьяне. Явно не был знатоком марксизма-ленинизма бывший студент Сперанский.

И так далее, с той же силой воображения: и про то, что интеллигенция это
чисто русское понятие, и что выдумал ее Боборыкин, и что это-де духовный орден,
и что Достоевского с Толстым «в ряды интеллигенции не допускали», и что «нельзя
всерьез выпускников Московского университета и какого-то Крыжопольского
сельхозинститута зачислять в одну социальную группу»… И вообще весь набор
избитейших штампов, включая такой: «В других странах, как известно, такого
понятия нет, там применяется термин “интеллектуалы”«.

По статье Сперанского можно целую лекцию составить о типовых ошибках и
недоразумениях, скопившихся в отстойнике интеллигентоведения за сто с лишним
лет, когда вместо того, чтобы обсуждать «интеллигенцию в жизни», берутся за
«воображаемую интеллигенцию». Поднадоела вся эта дилетантщина, сто раз на все
лады повторенная, все эти чистой воды городские легенды… Стоит ли транслировать
их снова и снова, умножая и без того великую путаницу в умах? Главный перл,
конечно, утверждение, что «интеллигенции как единой социальной группы нет, и не
было. Это один из российских мифов, не имеющих объективных оснований».

В подержку и обоснование своего мнения автор подтягивает Н. Е. Покровского,
утверждающего в сборнике, выпущенном к 90-летию «Вех»: «Мы оказались
свидетелями и участниками окончательного разрушения интеллигенции и ухода ее с
исторической арены».

В итоге Сперанский делает вывод, за который вполне можно и в наши дни выдать
не какую-нибудь, а именно Сталинскую премию: «Защищать права интеллигенции это
все равно, что конструировать квадратный круг, или круглый квадрат. Необходимо
организовывать систему социальной защиты учителей, врачей, ученых, а не
мифической интеллигенции, к которой себя причислял незабвенный Васисуалий
Лоханкин».

Ай, браво! Вот где главный нерв проблемы, главный мотив моих оппонентов.
Отказ от защиты прав и интересов интеллигенции, этакого коллективного
лоханкина, дорогого стоит!

Конечно, солидарность с Ильфом и Петровым обличает здесь и сама по себе. В
свое время беспощадно умный Аркадий Белинков обратил внимание на то, что создав
неудобозабываемый образ Васисуалия Лоханкина, авторы чутко уловили социальный
заказ, идущий из-за кремлевских стен. Неспроста они так саркастически оттянулись
на счет «классической» русской интеллигенции: за то были вознесены и обласканы.
Ведь сочувствовать лоханкиным нельзя, понимать их не обязательно…

Но все же заковыка, прежде всего, именно в порочности научных методов
профессора. Отделить от интеллигенции тех, кто составляет ее наибольшую
фракцию, — до этого надо было додуматься!

Беда Сперанского, Покровского и иже с ними (имя им легион), что они
принципиально применяют для определения интеллигенции — неформальный критерий.
А потом, когда в результате такого применения предмет рассмотрения самым
натуральным образом теряет границы и исчезает (что неизбежно для любой
социальной группы при попытке определить ее неформально), им, конечно, ничего
другого не остается, как заявить, что самого предмета нет и не было, что он —
фикция, конструкт, миф. Чему тут удивляться, если с самого начала именно миф,
конструкт и фикция были в центре внимания?

Вот Сперанский и пишет, ничтоже сумняшеся: «Интеллигенции нет. Нет той
особой социальной группы, которая имеет право в силу тех или иных причин, имея
более высокий уровень образования и, получив широкое духовно-нравственное
воспитание, навязывать другим общественным слоям свое мнение, а тем более
определять направление общественного развития».

Вот так и никак иначе выглядит, на самом деле, его определение
интеллигенции. Насквозь несостоятельное, необоснованное, взятое с потолка,
высосанное из пальца. Априорно негативное, уничижительное, предвзятое. Но
довольно-таки, надо признать, распространенное и авторитетное.

А что хуже всего — неформальное, что и требовалось подтвердить.

Взять заведомый миф, исследовать и с гневом отторгнуть и заклеймить: миф!
Хороша наука… Что же удивляться после этого, что для сперанских интеллигенция
исчезла, не существует!

Правда в ее исчезновении виновны только сами ученые, не удосужившиеся даже в
Даля заглянуть, не говоря уж о знакомстве с дискурсом в целом. Или
оригинальничают, хотят прославиться через столь грубый эпатаж? Но это уже даже
и не оригинально…

* * *

Еще один веселый могильщик интеллигенции Вадим Мухачев остроумно проехался
по нелюбимому им сословию:

«Значением слова “интеллигенция” у нас, конечно, мучился не народ, который
пахал, сеял, собирал урожай, опускался в забой за углем и рудой или варил
сталь. Мучились те, которые, понимая, что они не “народ”, в отличие от
интеллигентных учителей, врачей, естествоиспытателей или инженеров избрали для
себя профессией быть “умом” (а заодно и “совестью”) своего народа и своей
эпохи. Именно такие люди, в первую очередь, представляют собой тип “интеллигента-идеолога”.

Именно эти “мученики”, добровольно рекрутируемые, в основном, из тех, кто
посвятил себя идеологическому осмыслению “общества” и его нравов, вынуждены
постоянно, как вчера, так сегодня, искать теоретических объяснений для
оправдания собственного интеллигентского существования. По этой причине они, в
первую очередь, заняты идентификацией себя в качестве “интеллектуальной элиты”
общества, что затем позволяет им заняться проблемами жизни “народа”. Если
свести все поиски этими “мучениками” себя как “интеллигенции” воедино, то
получится многотомная библиотека, насчитывающая сотни наукообразных книг и
диссертаций, тысячи статей и докладов, конвертированных ею в ученые степени и
звания по философии, социологии, политологии».

Свою искрометную, но неправомерную эскападу этот новый «народный заступник»
завершил логически: «В 1997 г.
Абдусалам Гусейнов в ироничном и в то же время весьма содержательном этюде
«Слово об интеллигенции», отметив, что интеллигенция «отличается дилетантской
широтой и неопределенностью образования» и что «если она и является в чем-то
мастером, помимо произнесения тостов, так это в необязательных гуманитарных
рассуждениях», предложил попрощаться с ней. К сожалению, многие его призыв не
услышали».

Вот даже как: к сожалению! Последовательный и насточивый интеллигентоед, г-н
Мухачев, увы, предпочел знакомиться с интеллигенцией не по сотням диссертаций и
книг (что не помешало бы, как сделал в свое время я), а почему-то по «этюду»
достопочтенного Абдусалама, чья специальность отнюдь не интеллигентоведение.

Поэтому он так и не узнал, что интеллигенция, в самом деле крайне
неоднородная, делится на три порядка.

Первый порядок обслуживает население в целом (те самые врачи, учителя,
естествоиспытатели, инженеры; добавлю к мухачевскому перечню еще, как минимум,
священников, офицеров и бюрократов-управленцев). Второй порядок обслуживает
специфические духовные запросы, в первую очередь, самой интеллигенции, хотя,
объективно, не только: крошки с ее стола перепадают и всем другим слоям населения.
А третий — генераторы идей, которыми пользуется человечество в целом. Таких
людей действительно, как подметил Сергей Аверинцев, единицы, это совсем особый
разряд. Собственно, именно их-то и можно отнести к интеллектуалам, подчеркнув,
что это вовсе не вся интеллигенция как таковая, как класс, а лишь ее меньшая,
но лучшая, отборная фракция.

Ошибочно думать, что обществу нужны только интеллигенты первого и третьего
порядка, что только они могут быть сопричислены к народу. На деле народ — это
все вместе, во всей сложности взаимных связей. А интеллигенция второго порядка
нужна хотя бы потому, что создает среду, в которой заинтересована интеллигенция
первого и третьего порядка, ибо развитое выше среднего сознание активно требует
духовных, умственных импульсов. Эти импульсы дает не указка учителя, не ланцет
хирурга и не кульман инженера, но нечто иное, по большей части словесное (хотя
может быть и изобразительным, и музыкальным). «Нам не дано предугадать, как
наше слово отзовется». Не зря в свое время писателей именовали инженерами
человеческих душ.

* * *

Интеллигенция всех трех порядков перемешана в жизни и связана между собою
тысячами нитей, в том числе родственных, она едина, несмотря на массу глубоких
различий, и вся подпитывается этим единством. Сотрешь один слой (порядок),
перестанет нормально работать и другой. Но взгляд на интеллигенцию с народной
простотой (на хрена нам львы толстые, лучше б они землю пахали или сапоги
тачали, больше б пользы было) не в состоянии увидеть эти взаимосвязи.

Выше приводилась неправомерная попытка вырвать из контекста интеллигенции —
интеллигенцию первого порядка (ее еще любят называть «трудовой», «народной»
интеллигенцией, как будто тот же Толстой, Суриков или Чайковский были
бездельниками и не были плоть от плоти своего народа).

Участница дискуссии Татьяна Наумова ехидно опровергла столь же нелепую
попытку в отношении интеллигенции второго порядка: «Да, отношение к
интеллигенции в обществе действительно изменилось в худшую сторону. Но исчезла ли
сама интеллигенция? В связи с этим хочется спросить, а как же быть с авторами
дискуссии, посвященной юбилею этой книги, которая ведется на страницах
“Литературной газеты”? К какой группе нашего общества они себя относят?»

К счастью, интеллигенция исчезла только в сознании гг. Покровского,
Мухачева, Сперанского и немногих других «компетентных лиц», которых ненароком
выпустили на публику с их эпатажными идеями. В жизни она пока никуда не делась.

Нет никакой угрозы существованию самой интеллигенции, но есть реальная
угроза существованию мифа об интеллигенции, о чем я расскажу в своем месте.

А пока что надо только ясно осознать и окончательно усвоить одну вещь.
Критерий отбора в социальную группу (в ту же интеллигенцию и не только в нее)
должен быть исключительно формальным, если мы не хотим потерять предмет
обсуждения. И этот критерий должен отражать ее общественную функцию.

Понятно, чем занят крестьянин (земледелие, скотоводство — одним словом,
производство сельскохозяйственных товаров), рабочий, ремесленник (производство
несельскохозяйственных товаров). Это категории населения, социальные группы, в
труде которых превалирует физический элемент. Он служит для них общим
критерием, а вышеозначенная специфика труда — частным.

Интеллигенция же занята разнообразным трудом, в котором первенствует
умственный элемент. Трудом, который требует специального, как правило высшего,
образования. В этом ее отличие. Она поставляет обществу многоразличные товары и
услуги, которых при всем желании не могут дать люди физического труда, не
имеющие специального образования и развития. Лев Толстой, как известно, скоро
смог научиться и сапоги тачать, и за плугом ходить, подобно любому мужику
Российской империи. Но из миллионов мужиков-пахотников, хоть учи их всю жизнь,
не изготовить одного-единственного Льва Толстого.

Итак, самое точное базовое определение интеллигенции — это группа лиц,
имеющих специальное образование и занятых умственным трудом.

Землепашец и скотовод, даже пишущий по ночам, суть крестьянин. А писатель,
ученый, даже пашущий по утрам, суть интеллигент. Все определяет основная
жизненная функция индивида и его социальной группы по отношению к обществу.

«Этот папаша совсем от сохи, Попашет-попашет — попишет стихи», — мечтал
Маяковский. Но в жизни так не выходит.

Определив социальную группу, выделив, вычленив, отграничив ее из остального
общества (народа), в дальнейшем ее можно классифицировать как угодно, разделять
на порядки, фракции и подгруппы, выделять в ней нравственные и безнравственные,
творческие и косные и еще какие благоугодно элементы. Коль скоро рамки
разговора имеют четкие границы, все эти ученые игры внутри границ будут
правомерны.

Но даже безмерно интеллигентный и высоконравственный землепашец и скотовод
при этом останется крестьянином. А хамоватый и — да-да! — туповатый специалист
с высшим образованием, увы, интеллигентом. Нравится нам сие или нет, но это
реальные типы — как интеллигентный неинтеллигент, так и неинтеллигентный
интеллигент.

Надо хорошенько понять простой принцип: интеллигентность не есть обязательное
свойство каждого интеллигента, не есть классообразующий признак интеллигенции.
Это только яркое маркирующее свойство, присущее или ее большинству, или
репрезентативной группе, или даже всего лишь отдельным витринным
представителям. По ним впервые зафиксированное и поименованное. И уже с них
переносимое на представителей других категорий населения — тоже в отдельных
случаях, а не в массе, разумеется.

Интеллигентознание и интеллигентоверования

Россия на два общества разбита:

Простой народ и некая элита —

Газетчики, доценты, диссиденты,

Студенты, вообще интеллигенты.

Разнятся две России по ментальности

Поболее, чем две национальности.

Семен Ванетик

Интересные сведения сообщил мне в частном письме откликнувшийся на мою книгу
«Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса» доцент А. И. Долженко,
который детально исследовал тему интеллигенции с точки зрения генезиса понятия.
Он собрал много источников, изучил около 130 словарей за два века, как русских,
так и иностранных. Обнаружилось, во-первых, как и следовало ожидать, что три
четверти словарей содержат слово «интеллигенция», но демонстрируют огромный
разброс смыслов. А во-вторых, «понятие интеллигенции как слоя образованных
людей умственного труда (так во всех советских энциклопедиях и словарях) ввёл в
публичный оборот не П. Д. Боборыкин в 1866
г., как он сам ошибочно сообщил об этом в 1904
г., а пресловутый Карл Маркс в 1842
г. В дальнейшем это понятие из Германии перекочевало в
Польшу, а потом в Россию, где некоторые писатели употребляли его и ранее 1866
г. Есть примеры высказываний». К таким первопользователям
термина относится, например, поэт Василий Жуковский (в своем дневнике).

Указание на Маркса курьезно, но вполне правомерно. Могу только дополнить,
что как философский термин, обозначающий особое ментальное состояние, некое
парение духа (огрубляя, просто «мышление», в соответствии с точным латинским
смыслом), слово «интеллигенция» использовалось еще в 1770-е отцом русского
масонства И.-Г. Шварцем, читавшим в Москве лекции по «Философской истории». Но
нас, конечно, интересует только социальное содержание термина, фиксируемое
много позднее.

А зафикисировал его в России не кто иной как Владимир Даль, который еще в
позапрошлом веке записал в своем «Толковом словаре живого великоруского языка»
(1880) просто и ясно: «Интеллигенция, — разумная, образованная, умственно
развитая часть жителей».

Вот и все. Ни больше ни меньше. И все досужие рассуждения, заметно выходящие
за рамки этой простой дефиниции, суть лишь словоблудие и ничего иного.

Собрата поддержал спустя более ста лет другой выдающийся лингвист, С. И.
Ожегов: «Интеллигенция, — читаем мы в его «Словаре русского языка» 1994 года. —
Работники умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в
различных областях науки, техники и культуры».

Как видим, так же просто и ясно, без всяких мерихлюндий на темы духовности,
нравственности, идеалов и жизненных задач, отношения к «трудовому» народу и
проч. И в полном соответствии с тем, что сказано в предыдущей главке.

Откуда же взялись такие разброд и шатание в простом, по сути, вопросе?

Дело в том, что все подходы к пониманию интеллигенции, сколько их ни есть, в
принципе разделяются на два направления. Одно выдвигает на первый план
социально-экономические, формальные критерии, а другое — идейно-этические,
неформальные.

В России первого направления, в соответствии со здравым смыслом,
придерживались анархисты и мар­ксисты, хотя между ними не было согласия в
оценках. Анархи­сты считали, что интеллигенция — это новый «эксплуататорский
класс», который как класс «характеризуется монопольным и на­следственным
владением знаниями, средствами интеллектуаль­ного производства» (А. Вольский).
Марксисты давали отпор анар­хистам в этом вопросе, более реалистично смотрели
на интеллигенцию, видели ее глубокое социальное расслоение и многообразие
корней. Но и те, и другие, вслед за Марксом, Лениным и, кстати, Далем, понимали
интеллигенцию с точки зрения ее функции как совокупность деятелей умственного
труда.

Ко второму направлению у нас относились все мыслители народнической
ориентации, а также представители кадетско-веховской идеологии. С одним
существенным различием: те свой­ства интеллигенции, которые вызывали у
народников восторг и восхваления, ве­ховцами по большей части порицались и
высмеивались.

Выше уже говорилось, что неформальный подход вполне применим, но… только в
неформальной обстановке. Интеллигентный, начитанный слесарь в застольной
компании инженеров может сойти за своего. (Вообразим реплику: «Девочки, я тут с
одним дальнобойщиком познакомилась — ну такой интеллигентный!») У интеллигенции
нет и быть не может никакой монополии на нравственность и духовность, критерии
которых, к тому же, предельно условны, если они вообще есть.

Однако в России формальный подход популярен только в узком кругу присяжных
интеллигентоведов, а простое большинство склонно вкладывать в это понятие
именно неформальные характеристики, из-за чего периодически скатывается с
неизбежностью в ужасающую разноголосицу, а то и полный релятивизм, как мы
видели выше. Поэтому публично обсуждать интеллигенцию привычнее и интереснее с
учетом ее духовных характеристик, истинных или мнимых, а также ее общественной
роли, реальной или воображаемой. Что мы и наблюдаем постоянно и повсеместно, в
том числе в «ЛГ».

Парадокс? Да. Серьезный разговор об интеллигенции с неформальных позиций
вести нельзя, а с формальных, научных — можно, но скучно, аудиторию не
соберешь. Вот и получается что уже век за веком публичное обсуждение проблем
интеллигенции превращается в безответственную и лихую трепотню.

Важная причина такого пристрастия к неформальному подходу (помимо того, что
русские как народ в принципе не склонны к строгой логике и дисциплине мышления)
носит глубоко исторический характер.

Народники, первыми попытавшиеся приклеить к функциональному значению
интеллигенции некие морально-политические крылышки, представляли собой весьма
своеобразный социально-исторический феномен как в массе, так и в верхнем
руководящем слое этого общественного движения. Чем и был определен их
специфический взгляд на интеллигенцию. В статье 1991 года я писал об этом так:

«Вскоре в процессах формиро­вания и осмысления интеллигенции произошел ги­гантский
коли­чественно-качественный скачок. Он был обусловлен социально-политиче­скими
реформами: крестьянской, земской, университет­ской и другими. В считанные годы
радикально изменился соци­альный состав интеллигенции. За 1860-1890-е гг. к
людям ум­ст­венного труда “обвально” добавился огромный контингент вчерашних
крестьян и кре­стьянских детей, получивших свободу и обра­зование в результате
этих реформ (до рево­люции в вузах вообще училось до 39%, а в технических — до
55% детей рабочих и кре­стьян). Связанные и кровным родством, и родом
деятельности тысячью нитей с простым народом, эти новоиспеченные инженеры,
земские врачи и учи­теля — вчерашние жители деревни — были объединены общим
комплексом идейных установок, общей шка­лой моральных ценностей. Обостренная
любовь к народу, чувство неоплатного долга пе­ред ним, идея беззавет­ного
служения ему — таковы были доминанты этого специфи­че­ского сознания. А
появившийся в результате тех же реформ тип «кающегося дворянина» как бы
подкрепил эту идеологию самим своим существованием.

Положение усугублялось тем, что среди властителей душ, лидеров этого поко­ления
интеллигенции, стояли, заслоняя всех — деклассирующихся дво­рян, чиновников и
других — поповичи: Чернышевский, Добролю­бов, Помяловский, Левитов,
Каронин-Петропавловский и другие. Внуками священнослужителей были Белинский,
Достоевский, Глеб Успенский, Златовратский. Не только эти лидеры, но и
неисчислимые участники и сочувствователи демократического движения были связаны
происхождением с духовенством. И эта связь была не просто формально-фамильной:
семейное воспита­ние, учеба в духовных заведениях, круг детского и юношеского
чтения, система ценностей — все это укрепляло определенные черты сознания.
Жертвенность, стремление видеть в ближнем брата (“все мы братья во Адаме”),
твердая убежденность в изна­чальном равенстве людей (“перед Богом — все
равны”), вера в грядущее царство добра, правды, справедливости — таково глав­ное
духовное наследие, перенесенное демократами-поповичами из лона христианства в
общественную мысль.

Специфическое социальное происхождение огромной массы интеллигенции и ее
лидеров последней трети XIX века и обусло­вило тот нравственно-психологический
тип, который совре­менная ему мысль народников осмыслила как “истинного русско­го
интеллигента”. Неудивительно, что главный акцент в народнической трактовке
падал на неформальные признаки: народолюбие, нравственные критерии
деятельности, “прогрессивную” идеологию. Исторически это, как мы видим, вполне
объяснимо.

Но идейно-этическую специфику русской интеллигенции дан­ного исторического
периода народники с восторгом абсолютизи­ровали. Ну как же! Нигде в мире нет
такой интеллигенции! А если где-то какая-то интеллигенция не такая, то значит и
вовсе она не интеллигенция — утверждали Лавров, Михайловский, Иванов-Разумник и
их последователи. У Лаврова был наготове и ярлык: “дикари высшей культуры” —
для тех, кто не подходил под его мерку “истинной интеллигенции”.

В XX веке народнические взгляды на интеллигенцию были в пух и прах
раскритикованы с двух, взаимно враждебных, позиций: марксистами и веховцами.
Однако их удары не очень-то достигли цели. Почему? Дело в том, что в новом
столетии, особенно после Октябрьской революции, процесс раскрестьянивания и
формирования интеллигенции из народных масс принял гигантские масштабы. Отсюда
— пора­зительная устойчивость народнических взглядов вплоть до наших дней. А
отдельные компоненты подобных воззрений, такие, как чувство неполноценности
интеллигенции по сравнению с простым народом и чувство вины и ответственности
перед ним, — десяти­летиями утверждались в нашем сознании государственной пропа­гандой.

Но исторически отпущенный этим воззрениям срок — на исходе, как и породившие
их процессы. Раскрестьянивание в нашей стране в целом закончено. По мере того,
как экстенсивный путь развития интеллигенции будет сокращаться, а консолидация
ее усиливаться, неизбежно самооценка интелли­генции будет более объективной,
она избавится от комплекса ущерб­ности и крайностей народопоклонства».

Все, на мой взгляд, случилось именно по-писаному.

А Петровский, Покровский, Мухачев, Сперанский, Молотков, Хоружий и другие
отрицатели интеллигенции, желая того или нет, являются прямыми наследниками
народников. Отмечая изменение казавшегося привычным внутреннего облика
российского интеллигента, в частности, улетучивание народопоклонства и
народослужения из комплекса типических черт интеллигенции, они делают
скороспелый вывод о ее исчезновении.

И напрасно. Черты морального облика и идейного комплекса интеллигенции
приходят и уходят, а сама интеллигенция никуда от этого не девается. Она
остается до тех пор, пока будут востребованы ее общественные функции.

В связи со сказанным — два примечания.

Первое. Записывая, вослед Далю, в «умственно развитую часть общества»
интеллигента и отказывая в этом всем другим, мы не грешим против истины.
Конечно, в физиологическом смысле слова мыслит не только интеллигент. Точнее,
не мыслят вообще только покойники и дебилы. Слесарь, накручивающий гайку на
нужный болт в соответствии с чертежом, крестьянин, сознательно выбирающий день
для жатвы, тоже что-то соображают при этом. Так, может, вообще все как-то
мыслящие люди суть интеллигенция?

Весьма серьезные дебаты о границе, отделяющий умственный труд от физического
стали особенно популярны в постиндустриальную эпоху. Но если так рассуждать, то
мы далеко зайдем, ведь этология неопровержимо доказывает, что мыслит не только
человек, и если сегодня мы допустим в круг интеллигенции представителей
физического труда, то завтра, глядишь, от нас потребуют того же в отношении
шимпанзе, дельфина, свиньи, кошки, крысы (я перечисляю по нисходящей наиболее
умных зверюшек), а там и до пресмыкающихся рукой подать, ведь, если верить
Библии, и они обладают душой. Кто не сталкивался с «интеллигентными» собаками!

Итак, продолжим разговор, не скатываясь в блудословие по поводу того, какая
часть у общества — умственно развитая, а какая — нет. Все относительно.

И второе. «Интеллигентщина», «образованщина» — все эти полубранные клички, в
разные эпохи навешанные разочарованными в интеллигенции веховцами, а потом —
столь же разочарованным Солженицыным, суть на самом деле пустословие, попытка
разделить интеллигенцию на ранги и возвысить один ранг над другим по глубоко
субъективным критериям. В них нет никакого реального содержания, кроме
злонамеренной подмены понятий. Каждый интеллектуал — интеллигент, но не каждый
интеллигент — интеллектуал.

Не бывает интеллигентов истинных и не истинных.

Любой интеллигент истинный.

Интеллигенция в России такая, какая есть.

Какая ни на есть, это наша интеллигенция.

II. Русская интеллигенция в социальных и национальных катастрофах XX века

II.1. Интеллигенция и революция

Русская интеллигенция и Февраль

Февраль. Достать чернил — и плакать.

Борис Пастернак

Вообще во всем, что пишет — есть своеобразный подход к революции:

как-то смесь симпатии и ужаса типичнейшего интеллигента.

Луначарский о Блоке

Внимательный анализ событий, предшествовавших Гражданской войне, покажет
нам, что возлагать ответственность на русскую интеллигенцию за Октябрь —
абсолютно неправомерно и нечестно. К октябрю 1917 года от ее былого увлечения
социализмом уже мало что осталось, и большевики увидали от нее не содействие, а
противодействие.

Иное дело — Февраль.

Обо всем этом у нас знают и пишут мало.

Восстановим слегка контур минувшего.

Начнем с того, что Февральскую революцию полюбили и приветствовали
практически все в России, кроме полиции и жандармерии (впрочем, большинство
полицейских службу не оставило). Включая даже ряд особ царствующего дома. Она
породила множество надежд на лучшую, разумную и правильную жизнь.

Церковь немедленно высказалась в том смысле, что у нее нет причин скорбеть о
том, что телега романовской империи опрокинулась. После чего сразу же радостно
восстановила отмененное Петром Первым патриаршество.

Чиновничество, служившее царю верой-правдой, точно так же продолжало служить
обоим кабинетам Львова (как чисто буржуазному, так и коалиционному), а потом с
тем же усердием — перехватившему власть Керенскому, не саботировало, не
бастовало.

Даже армия поначалу с энтузиазмом шла в новые бои за теперь уже свободную от
царя Россию.

И все с энтузиазмом ждали Учредительного собрания и готовились к выборам в
него.

Но более всех, думается, радовалась и ждала перемен к лучшему именно
интеллигенция и буржуазия. Это была их революция. Об этом свидетельствует
множество источников (перечислять не стану, статья — не монография). Взять хотя
бы два вот таких красноречивых документа:

Исследователь Станислав Рыбас иллюстрирует период, непосредственно
предшествовавший Февралю:

«Настроения отечественного капитала выражалось следующим замечанием П. П.
Рябушинского в выпускаемой им газете “Утро России”: “В той схватке купца
Калашникова и опричника Кирибеевича, которая начинается, конечно, одолеет
Калашников. Может быть, и на этот раз его потом пошлют на плаху. Но идеи
буржуазии, идеи культурной свободы — эти идеи не погибнут!”«

Рыбас точно комментирует: «Это взгляд независимого эксперта, получившего
образование в Англии, и работающем в крупном бизнесе. Его мысль понятна:
“купец” — это отечественная буржуазия, “опричник” — монархическое управление
государством. В словах Рябушинского видно нескрываемое недовольство. Он сравнил
правительство с “ханской ставкой”, где “подавлялась свобода личности”«.

Как видим, Credo русского предпринимательского класса, выраженное
лучшим его представителем, не только безукоризненно перекрывает Credo русской
интеллигенции, но и приписывает его себе: идеи культурной свободы — идеи
буржуазии. Показательно!

А чего хотела интеллигенция?

Исследователю Николаю Коняеву удалось уже в наши дни разыскать в архиве
Санкт-Петер­бургской ФСК и опубликовать поразительное по откровенности и
точности формулировки письмо Павла Николаевича Милю­кова. Добротный историк и
вождь интеллигентской партии конституционных демократов («кадетов», как их
называли все; «жидокадетов», как именовал их пророк русского национализма
Михаил Меньшиков) признавался одному из активистов Союза русского народа И. В.
Ревенко:

«Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же
монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть; преобладающего в
стране влияния интеллигенции и равные права евреев».

О евреях скажу непременно, но — позже (запомним пока этот момент). А для
чего же нужно было преобладающее влияние интеллигенции? Что оно несло стране,
народу? Интеллигентская партия конституционных демократов, она же «Партия
народной свободы», отвечала на эти вопросы самим своим названием.

О том, насколько Февраль соответствовал чаяниям интеллигентов, говорит тот
факт, что из рус­ских писателей того времени один только Василий Розанов,
кажется, не разделял всеобщих восторгов, все же остальные пребывали в эйфории.
Чуткий Алексей Толстой в газете «Русские ведомости» адекватно выразил общее
настроение в Москве и стране по поводу смены режима:

«Все точ­но затаили дыхание, несмотря на шум, крики, радость.

Казалось, все точно чувствовали, как в этот день совер­шается нечто большее,
чем свержение старого строя, боль­шее, чем революция, — в этот день наступал
новый век. И мы первые вошли в него.

Это чувствовалось без слов, — слова в тот день казались пошлыми: наступал
новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и
небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю из
всех своих темных, затхлых застенков.

В этот день, казалось, мы осуществим новые формы жиз­ни. Мы не будем
провозглашать равенства, свободы и люб­ви, мы их достигнем».

Как видим, понимание ситуации и приоритеты русских интеллигентов и
предпринимателей, двух наиболее прогрессивных, элитарных (в лучшем смысле
слова) общественных групп России, полностью совпали. Победа Февраля — это была
их победа, апогей их трудов и надежд. Они не хотели большего и не могли бы
удовлетвориться меньшим.

Кто, как и почему эту победу вырвал из их рук — это другой вопрос.

Сейчас важнее разобраться, почему возникло принципиальное
идейно-политическое единство двух небольших численно, но влиятельных сословий.

* * *

Одним из лучших источников для понимания русской интеллигенции перед
революцией, ее взаимоотношений с социализмом, капитализмом, монархией,
пролетариатом etc. являются сочинения Владимира Ульянова (Ленина).
Гениальный политик-практик, он прекрасно ориентировался во всех нюансах и
раскладах общественной жизни. Правда, на все при этом смотрел через призму
политической борьбы и оценивал людей и события только с партийной точки зрения.
Но оценивал точно. Ему нужно было знать доподлинно, на кого можно опереться в
борьбе за власть, а на кого нет, и почему. И он знал и понимал это, как никто
другой, почему и победил.

Что же он думал по поводу интеллигенции? Как оценивал ее политический
потенциал? Ее пригодность к ленинскому делу жизни, к социалистической
революции? Ее совместимость с пролетарской революцией?

С самого начала, уже в 1894
г. в первой своей серьезной статье «Что такое «друзья
народа» и как они воюют против социал-демократов?» молодой революционер Ульянов
взялся за проблему классовой природы интеллигенции. Народники привычно
опирались на интеллигенцию, но надо ли было эсдекам тоже идти по этому пути?

Ленин применил последовательный (хотя и ошибочный) критерий классовой
природы: какой класс платит интеллигенции деньги, тому она и принадлежит. Он
писал: «Неужели можно отрицать, что российские университеты и иные учебные
заведения производят каждогодно такую «интел­лигенцию», которая ищет только
того, кто ее прокормит? Неужели можно отрицать, что средства, необходимые для
содер­жания этой «интеллигенции», имеются в настоящее время в Рос­сии только у
буржуазного меньшинства? Неужели буржуазная интеллигенция в России исчезнет
оттого, что «друзья народа» скажут, что она «могла бы» служить не буржуазии?
Да, «могла бы», если бы не была буржуазной».

Это, едва ли не первое из сохра­нившихся ленинских суждений об интеллигенции
необычайно существенно, оно определило все дальнейшее развитие темы. До конца
своих дней Ленин считал всякую, даже советскую, интеллигенцию буржуазной по
сути и никогда на ставил на нее, не питал надежд и иллюзий по поводу обращения
ее к социализму. Это важно. Проанализировав на­родническую программу, он
приходит к выводу о ее «мелкобуржу­азном характере». А поскольку, по мнению
Ленина, вся интеллиген­ция в целом делилась на народников и либералов (этих как
бы уже штатных слуг крупной буржуазии), то, следовательно, как ни крути, а
получалось, что русская «бессословная интеллигенция» представляет из себя
«реальную общественную силу» лишь по­стольку, поскольку «она заступает
общебуржуазные интересы».

Принцип недоверия к интеллигенции, сложившийся в юности, Ленин соблюдал всю
жизнь, всякий раз по-новому аргументируя и подчер­кивая ее буржуазность. К
примеру, в статье «Экономическое содержание народничества и крити­ка его в
книге г. Струве» (1894) Ленин вновь настаивает: «Русская передовая,
либеральная, «демократическая» интеллигенция была интелли­генцией буржуазной».

Интеллигенция, однако, продолжала революционно-демократическую деятельность,
регулярно жертвуя при этом карьерой и свободой. Но Ленин не желал обманываться
этим и находил такое объясне­ние: «Капитализм во всех областях народного труда
повышает с особой быстротой число служащих, предъявляет все боль­ший спрос на
интеллигенцию. Эта последняя занимает своеобразное положение среди других
классов, примыкая отчасти к буржуазии по своим связям, воззрениям и проч.,
отчасти к наемным рабочим, по мере того, как капитализм все более и более
отнимает самостоятельное положение у интеллигента, превращает его в зависимого
наемника, грозит понизить его жизненный уровень». (Именно в этих словах
зашифровано то нелепое отношение к интеллигенции как к «прослойке» между
классами, которое стало базовым в советские времена.)

Итоговый приговор Ленина был неблагоприятен. Свое классическое воплощение он
обрел в статье «Рабочая и буржуазная демократия» (1905):
«Буржуазно-демократическая сущность русского интеллигентского движения, начиная
от самого умеренного, культурнического, и кончая самым крайним,
революционно-теоррористическим, стала выясняться все более и более,
одновременно с появлением и развитием пролетарской идеологии
(социал-демократии) и массового рабочего движения».

Ленинские оценки уже не менялись до самой смерти. Он даже довольно-таки
остро и неожиданно пишет в статье «Новая демократия» (1913): «Не следует
забывать, что и старые разночинцы и новые, “крестьянского звания”,
демократическая интеллигенция и полу­интеллигенция — представляют из себя
буржуазию».

Вот как! Даже вчерашний крестьянин, разночинец, став интеллигентом,
превращается, оказывается, в буржуя! Это ленинское наблюдение надо отметить,
ибо оно оправдает себя, самым парадоксальным образом, уже при советской власти.
Мы помним его определение классовой природы интеллигента: кто платит
интеллигенции деньги, тому классу она и принадлежит. Казалось бы, по такой
логике, получая деньги от советского государства, интеллигенция должна стать
социалистической. Ан, не тут-то было!

Об опоре на интеллигенцию, при такой ее классовой сущности, не могло быть и
речи. Да и как человеческий материал она Ленина не привлекала. Еще в книге «Шаг
вперед, два шага назад» (1904) он резюмировал: «Интеллигенция как особый слой
современных капиталистических обществ характеризуется, в об­щем и целом, именно
индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации…, в этом, между
прочим, состоит невыгод­ное отличие этого слоя от пролетариата; в этом
заключается одно из объяснений интеллигентской дряблости и неустойчивости».

Вот где были для Ленина суть и корень всего! Именно отсюда растет та резкая
оценка интеллигенции («не мозг, а говно»), которую он даст в 1919 году, в
очередной раз убедившись, что у большевиков нет никакой возможности опереться
на русскую интеллигенцию.

* * *

События первой же революции 1905 года показали: Ленин был глубоко прав,
подозревая, что интел­лигенции не по пути с социал-де­мократией, с
революционным пролетариатом, что у нее совсем иные цели и задачи. Ибо
интеллигенция в своем абсолютном большинстве оказалась в только что
организованной партии кадетов (1905), а из РСДРП начался ее массо­вый отток.
Жуткий лик «пролетарской революции» (а пуще того — революционные события в
деревне, погромы усадеб) отрезвили увлекшуюся революцией интеллигенцию, это
во-первых. А во-вторых, царский манифест о демократических свободах на первое
время внес в интеллигентскую душу умиротворение.

Интеллигенция, как ей и положено, оказалась в одном лагере с просвещенной и
свободомыслящей, патриотически настроенной национальной буржуазией. Образно
говоря, Милюкову бесконечно ближе был Рябушинский, нежели Ленин.

Но Ленина «измена» интеллигенции скорее обрадовала, нежели огорчила. В
статье «На прямую дорогу», отмечая «бегство интеллигенции от партии», он
итожил: «Труден только первый шаг, и он уже сделан. На прямую дорогу
руководства рабочих масс передовыми “интеллигентами” из самих же рабочих партия
уже вступила». Ленинский антиинтеллигентский настрой получил новое обоснование,
усугубился и закоснел.

Размежевание в обществе прошло глубоко и безвозвратно. Ленин очень живо и
верно описал эту ситуацию: «Погодите, придет опять 1905 год. Вот как смотрят
рабочие. Для них этот год борьбы дал образец того, что делать. Для
интеллигенции и регенатствующего мещанства, это — “сумасшедший год”, это
образец того, чего не делать» («К оценке русской революции»).

Абсолютно точно! Русская интеллигенция в эти страшные годы прошла свою точку
невозврата. Глупо и бесчестно было в дальнейшем упрекать ее в «предательстве
дела революции», ибо именно тогда она перестала считать это дело своим. И
предавать стало попросту нечего.

Нельзя согласиться также и с Анатолием Уткиным, полагающим, будто «народ,
который русские радикалы так долго идеализировали, которому льстили и который
защищали, отшвырнул радикальных интеллигентов в 1905 году». Скорее наоборот:
интеллигенция, хорошенько распробовав в революцию 1905-1907 гг. народ на вкус,
отшвырнула его и подалась в кадеты.

Своего участия в демократическом движении интеллигенция при этом отнюдь не
оставляла. Просто в условиях размежевания между двумя основными направлениями,
социалистами и кадетами, она выбрала вторых. Ведь именно кадетская партия в
целом выражала политические идеалы и устремления интелли­генции, предлагала
понятные и приемлемые для нее цели и, главное, методы борьбы. Поэтому в те же
самые годы, когда РСДРП, СР и др. стремительно теряли интел­лигенцию, ряды
кадетов за счет этого росли.

Уроки первой революции были в целом хорошо усвоены интеллигенцией; вот
они-то с большой отчетливостью и были выражены в «Вехах» (1909). Ленин со зла
обозвал этот сборник «энциклопедией либерального ренегатства»: он понял сразу,
что это поистине межевой столб, обозначающий конец
революционно-социалистическим традициям русской интеллигенции. Для Ленина в
этом были удар и угроза, он был взбешен потерей значительной социальной базы, о
чем внятно сказали «Вехи» и — в неменьшей степени — триумфальное их восприятие
российским образованным обществом.

Но для самой интеллигенции это была лишь запоздалая попытка осмыслить
революционный опыт, прозреть, определиться и понять, что борьба за конституцию
и демократические свободы — слова, печати, совести, союзов и собраний — не
имеет ничего общего с борьбой за социализм и диктатуру пролетариата. Каждая из
сторон пришла к убеждению, что другая сторона делает все не то и не так, как
надо.

Отныне русская (подчеркиваю это) интеллигенция в целом превратилась для
большевиков во врага, убежденного и стойкого, а кадеты — в главную партию,
противостоявшую большевикам в ходе всей революции и Гражданской войны[1].
Возглавляв­шаяся интеллигенцией самого высшего разбора, объединявшая в своих
рядах большую часть интеллигенции, выражавшая все заветные политические идеалы
интеллигенции, она с момента своего создания была главным идейным противником
большевиков. Феноменально, но факт: махровые индивидуалисты, объединившись в
собственную классовую партию, оказались способны на длительную, в годы, упорную
и весьма эффективную борьбу. Трудно сказать, чем бы она закончилась, составляй
интеллигенция не 2,7% занятого населения, а поболее. Впрочем, отчасти на этот
вопрос спустя 70 лет ответила перестройка…

* * *

Вторая, Февральская революция окончательно все и всех расставила по своим
местам. Как констатировал VI съезд РСДРП (26 июля — 3 августа 1917
г.): «Отлив интеллиген­ции из рядов пролетарской партии,
начавшийся в 1905 г.,
стал массовым после февральской революции, когда классовое содер­жание
деятельности нашей партии неизбежно определило отно­шение к ней непролетарских
элементов» (Из резолюции «О про­паганде»).

Это и так, и не так.

Да, интеллигенция окончательно и массово побежала от социалистов кто куда,
по большей части в кадеты. Но не потому, что проанализировала «классовое содержание»
РСДРП.

Дело прежде всего в том, что с точки зрения абсолютного большинства интел­лигенции,
независимо от ее партийной принадлежности, февраль­ская революция уже совершила
все необходимое. И дальше «бунтовать», по интеллигентским
понятиям, стало просто вредно, да и незачем.

Повторю: Февраль был ее революцией, ее победой. На этом России следовало
остановиться и всякую дальнейшую революционную деятельность прекратить.

Последующую судьбу страны должно было по всем правилам демократии определить
Учредительное собрание, подготовка которого была мечтой и делом всей жизни
демократической интеллигенции за семьдесят с лишним лет.

Большевики полагали иначе. Они заранее презирали «Учредилку» и готовились к
захвату всей полноты власти, соблазнив к тому и эсеров.

Пути большевиков и русской интеллигенции радикально и надолго разошлись.

Бросить за это камень в русскую интеллигенцию я не могу.

Она следовала своей природе.

Против природы не попрешь.

Русская интеллигенция и Октябрь

А это кто? — Длинные волосы

И говорит вполголоса:

— Предатели!

— Погибла Россия! —

Должно быть, писатель

— Вития…

Александр Блок

Самая адекватная оценка Октября с позиций российской интеллигенции
прозвучала опять-таки у Милюкова в уже цитированном выше письме 1918 года. Там
он пишет о себе и своих единомышленниках, кадетской и околокадетской
интеллигенции:

«Что же делать: ошиблись в 1905 году в одну сторону — те­перь ошиблись
опять, но в другую. Тогда недооценили сил крайне правых, теперь не
предусмотрели ловкости и бессовестности со­циалистов.

Результаты Вы видите сами.

Само собою разумеется, что вожаки Совета рабочих депута­тов ведут нас к
поражению и финансовому экономическому кра­ху вполне сознательно

История проклянет вождей наших так называемых пролетариев, но проклянет и нас,
вызвавших бурю».

Тут ни убавить, ни прибавить, все так и произошло, по-писаному. И
пролетарских вождей сегодня клянут, а не славят, и интеллигенции, заварившей
революционную кашу, заодно достается.

История кадетской партии и ее борьбы с большевиками относительно недавно
получила у нас подробное освещение и пока не стала фактом массового сознания. А
между тем кадеты сделали все, что было в их силах, чтобы не допустить
установления в России власти большевиков. Входили во все контрреволюционные
правительства, вдохновляли антибольше­вистские заговоры, вели не только
агитацию и пропаганду, но и вооруженную борьбу. Их упорное, самоотверженное
сопротивление позволяет утверждать, что кадетская партия дала удивительный
пример действенного единения интеллигенции.

Но победили в этой борьбе большевики, нашедшие опору в бунтующем и
анархическом крестьянстве, которое они сумели железной рукой выстроить в ряды.
В крестьянстве, во-первых, а во-вторых… но об этом — ниже.

А здесь мы пока должны сказать несколько слов о том, какими глазами смотрели
русские интеллигенты на Октябрь, и какими — большевики на интеллигенцию. Для
этого нам вновь бесценную услугу окажут работы Ленина, игравшие в ту эпоху
стопроцентно директивную, руководящую и направляющую роль. Именно эти статьи и выступления
определили отношение Советской власти к интеллигенции от рождения до гибели
СССР, да и сегодня еще сказываются.

* * *

Итак, Октябрь.

Он пришел не из ниоткуда. Послефевральская ситуация день за днем, месяц за
месяцем сдвигалась в его сторону не только календарно, но и по исторической
сути, по политическому содержанию нагнетавшихся событий. Союз русских
интеллигентов и предпринимателей, взявший было поначалу власть, удержать ее не
мог. Здесь не место дискутировать, чья вина была определяющей (Керенского,
Корнилова, Львова, Милюкова, «министров-капиталистов» и т.д.). Остановимся лишь
на несомненных фактах.

В Феврале и сразу после него многим еще казалось, что все, может быть, и
обойдется, будет хорошо. Но скоро иллюзии стали уступать место тревогам.

Характерны признания прозорливого поэта Александра Блока, который поначалу
был ублаготворен ходом событий и с неодобрением косился на ту беспокойную часть
интеллигенции, которая продолжала сомневаться, тревожиться и все еще что-то
критиковать. Он писал в дневнике: «Ненависть к интеллигенции и пр.,
одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового по­рядка
и что этот порядок величаво и спокойно сберегается ВСЕМ революционным народом.
Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием
оскорблять революционный народ».

Как интеллигентно! Однако, запись имеет не менее знаменательное продолжение:
«Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь, еще раз, если нас перережут, во имя
ПОРЯДКА» (Блок А. Дневник. С. 219).

А скоро Блок и вовсе изменил первоначально прекраснодушному восприятию
русского простонародья: «А русский на­род «блажит» добродушно, тупо, подловато,
себе на уме. Вот наша пья­ненькая правда: «окопная правда». За что нам верить?
За что верить го­сударству? Господа, хоть и хорошие, да чужие. Если это
возобладает, будет полный государственный крах, но — разве я смею их за это тра­вить?
Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, Господи,
быть?» (Дневник. С. 229). Еще вчера тот же самый народ под пером того же самого
Александра Блока был, якобы, «умный, спокойный и много знающий». А теперь — вот
поди ж ты!

Такие недобрые предчувствия и двойственные настроения вообще были
свойственны времени. Они выражались, в частности в сугубо интеллигентском журна­ле
«Народоправство», который издавал М. В. Родзянко. Журнал начал выходить сразу
после Февраля, весной 1917 года, в нем печатались лучшие авторы: Алексей
Толстой, Георгий Чулков, Борис Зайцев, Ремизов, Пришвин, Вяч. Иванов, а также
философы Бердя­ев и Вышеславцев. В «Рассказе проезжего человека» Тол­стой
передал состояние людей этого круга, «утомленных суетою дня, газетными ужасами,
тяже­лыми предчувствиями»:

«Беседа наша была похожа на мочалку, которую жевал каждый поочередно:
«Пропадем или не пропадем? Быть России или не быть? Будут резать интеллигентов
или оста­немся живы?» Один уверял, что «вырежут всех и не позже пятницы»;
другой говорил: «Оставьте, батенька, зачем нас резать, чепуха, не верю, а вот
продовольственные магазины громить будут»; третий сообщал из достоверного
источника, что «к первому числу город начнет вымирать от голода». «Ну и умрем,
— сказал четвертый, — велика беда, все равно помирать надо когда-нибудь». «Но я
не хочу умереть на­сильственной смертью!» — восклицал пятый».

Эти предчувствия не были беспочвенны, потому что народ, оставшись без узды и
поводьев, довольно скоро засвоевольничал и разнуздался, что естественно. Все
веками копившиеся классовые противречия стали выдавливаться из глубин на
поверхность общественной жизни; ненависть бедных, убогих и темных к
обеспеченным и просвещенным, ничем более не сдерживаемая, неудержимо полезла
наружу, как тесто из квашни. Интеллигенция, относящаяся в своем большинстве
именно ко вторым, очень скоро почувствовала эту ненависть на собственной шкуре.
И замерла в бессильном ужасе, понимая, что ход событий уже вышел из-под
контроля и фатальное красное колесо уже не удержать.

Апогей настал осенью.

Иван Бунин, встретивший «социалистическую» революцию в Москве, портретировал
ее следующими словами: «4 ноября (в Москве). Лица хамов, сразу заполонивших
Москву, потряса­юще скотски и мерзки. Заснул около семи утра. Силь­но
плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, ос­корблений! Этот день венец
всего! Разгромили людоеды Москву!»

Для Бунина октябрьские события не были неожиданностью, он уже всякого
страшного и противного насмотрелся летом в деревне. Количество впечатлений
попросту переросло в качество, вполне диалектически. «Грядущий хам»
Мережковского перестал быть художественным образом, воплотился в явь, как и
метафорические «гунны» Брюсова, явившиеся уничтожить приветствующего их гимном
поэта.

Как реагировала русская интеллигенция на такое «явление народа Христу», по
выражению одного из публицистов? Совсем не так, как на долгожданный и
благословенный Февраль, не радостью, надеждами и сотрудничеством, а отчаянием,
тотальным саботажем и всевозможным повсеместным противодействием.

* * *

В первую очередь, интеллигенция попыталась политически сорганизоваться,
чтобы защитить свои сословные (тогда она еще не могла претендовать на статус
класса, как в наши дни) права и интересы. Я имею в виду забытую ныне попытку
создать в 1918 г.
Совет интеллигент­ских депутатов, наряду с Советами рабочих и крестьянских депу­татов.

Попытка сорвалась. Был даже созван учредительный съезд, на который прибыли,
в основном, учителя и врачи; но съезд разъехался, так и не вырабо­тав в ходе
трехдневных дебатов ни программы, ни платформы, ничего… Интеллигенция
оказалась слишком сложным, многоплановым явлением, чтобы объединяться на основе
неких идей и идеалов.

Наибольшая и самая значительная часть русской интеллигенции обрела-таки свое
единство в партии кадетов, боровшейся с большевиками на всем протяжении
Гражданской войны и даже долее. Каким же образом удалось кадетам
просуществовать так дол­го, не развалиться, не утратить боеспособности? В чем
разница между этой партией и другими, неудачными, попыт­ками интеллигенции
объединиться?

Разница эта не в социальном составе, не в программе, не в лозунгах или
лидерах, не в идеях и идеалах. Разница в том, что кадетская интелли­генция на
деле вела политическую борьбу не только и не столько на идейной, сколько на
самой что ни на есть материальной почве. Борьбу за свои классовые права и
интересы, за сохранение своего социального ста­туса. А вскоре — и за
собственное физическое существование, за выживание, против грозившего ей
тотального уничтожения и/или порабощения.

Кадетская и околокадетская интеллигенция совершенно обоснованно боялись
социалистического будущего. Ибо зрели в корень.

В уже упомянутом журнале «Народоправие» (февраль 1918) тот же Николай
Бердяев, напри­мер, провидчески писалв передовице: «Социал-демократическая
идеология бескачественно­го труда во всем дает перевес количеству, отрицает
значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно
становится во враждебное отношение к культуре. Устанавлива­ется совершенно
механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня.
Механический, материалисти­ческий социализм рассматривает человека, как
арифметическую единицу, как носителя известного количества труда, — для него не
имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует
индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме».

Скрытый смысл расхождения кадетов с социал-демократами был именно в том, что
тотальное обобществление средств производства, гарантированное социалистами,
означало, во-первых, конец демократическим свободам как «среде обитания»
интеллигенции, а во-вторых и в-главных, конец вообще интеллигенции как
относительно привилегированной группы. Итоговое порабощение интеллигенции
Советской властью, а в дальнейшем создание класса именно «крепостной» советской
интеллигенции позволяет склонить голову перед прозорливостью кадетских идеологов.

Что же удивительного, что интеллигенции, как дореволюционной, так и новой,
советской выделки, не нравилась Советская власть?

Данная «онтологическая» нестыковка усугублялась трагическим опытом
послеоктябрьских отношений Советской власти и интеллигенции.

В результате прихода к власти социалистов революционно-демократическое
движение в России увенчалось неслыханным подавлением демократии. Это понял даже
наиболее верный приверженец Советов — промышленный пролетариат. Вот заявление,
с которым в марте 1918 года уполномоченные рабочих петроградских фабрик и
заводов обратились к IV Всерос­сийскому съезду Советов:

«Нам обещали свободу. А что мы видим на самом деле? Все растоптано
полицейскими каблуками, все раздавлено вооружен­ной рукой… Мы дошли до позора
бессудных расстрелов, до кро­вавого ужаса смертных казней, совершаемых людьми,
которые яв­ляются одновременно и доносчиками, и сыщиками, и провокато­рами, и
следователями, и обвинителями, и судьями, и палачами…

Но нет! Довольно кровавого обмана и позора, ведущих рево­люционную Россию к
гибели и расчищающих путь новому деспо­ту на место свергнутого старого.
Довольно лжи и предательства. Довольно преступлений, совершаемых нашим именем,
именем рабочего класса…

Мы, рабочие петроградских фабрик и заводов, требуем от съез­да постановления
об отставке Совета народных комиссаров».

И это писали «простые работяги»!

Тем более русская интеллигенция — ее политически точнее всего было бы
характеризовать кадетско-веховской — всеми силами сопротивлялась введе­нию такого
порядка вещей, который она прозревала еще в большевистских прожектах и
пришествию которого стала очевидицей. Сопротивлялась как единый организм,
отбросив идейные тонкости и противоречия как малосущественные перед лицом
названных угроз.

Конечно, не все так просто в истории борьбы кадетов с большевика­ми. Та
«порядковая» неоднородность интеллигенции, о которой твердилось вы­ше, дала
себя знать и тут. В высшей степени показательный факт: ряд крупнейших заговоров
против Советской власти, организованных верхуш­кой кадетской интеллигенции —
профессорами и т.п., был выдан чекистам рядовыми кадетами — учителями, врачами.
Таких предателей было очень мало, но они были. То есть, небольшая часть
интеллигенции первого порядка, наиболее близкая к простонародью и происхождением,
и родом повседневных занятий, пошла против интеллигенции, более тесно связанной
с высшими сословиями.

Это вполне закономерное явление. Оно должно было непременно проявиться — и
проявилось, причем не только в эпоху ЧК, но и спустя восемьдесят лет в 1996
году, когда треть интеллигентов, по статистике, проголосовала за Зюганова
(социализм), а две трети — за Ельцина и Явлинского (капитализм). Расклад вполне
стандартный, прогнозируемый.

По преимуществу русская интеллигенция всегда была антибольшевистской. Ее
противодействие большевикам было многообразным, по силе обстоятельств. Кто мог
— боролся с Советской властью в рядах кадетов, пошел в белогвардейцы; а кто
остался дома — саботировал ее распоряжения. На призыв большевиков о сотруд­ничестве
откликнулись в ноябре 1917 г.
всего… шесть человек.

Среди этих шести был Александр Блок. Он предпочел лучше заблуждаться вместе
со своим народом, чем искать истину в стороне от него. Они сполна оплатили свои
заблуждения: Блок чуть раньше, народ чуть позже. Блок — утра­той дара поэзии,
апатией и преждевременной смертью; народ — коллективизацией, деся­тилетиями
репрессий, нищеты, молчания, анабиоза. Пулей в сер­дце рассчитался с собой
пришедший тогда вместе с Блоком в Смольный Маяковский. Пытками и пулей в затылок
расплатился еще один из той шестерки: Мейерхольд… И все они пережили разрыв
со своим социумом, с русской интеллигенцией в целом.

* * *

Ничего другого, правду говоря, большевики и не ожидали. Еще до Октября Ленин
четче всех осознал, что социалисты, как ни старайся, не смогут склонить на свою
сторону широкие слои демократиче­ской интеллигенции, не смогут сотрудничать с
ними по-хорошему. И тогда вопрос встал иначе: как эти самые слои нейтрализовать
в революцию и как подчинить их себе после победы.

Ленин обозначил эти задачи в программной статье «Удержат ли большевики
государственную власть?». Находясь еще в глубоком подполье, обдумывая пути
револю­ционных преобразований, он уверенно объяснял: «Нам надо не только “запу­гать”
капиталистов в том смысле, чтобы они чувствовали всеси­лие пролетарского
государства и забыли думать об активном сопротивлении ему. Нам надо сломать и
пассивное, несомненно, еще более опасное и вредное сопротивление. Нам надо не
только сломить какое бы то ни было сопротивление. Нам надо заставить работать в
новых организационно-государственных рамках… Это относится и к капиталистам,
и к известному верхнему слою ин­теллигенции, служащих и т. д.».

Как же «заставить работать» самую вольнолюбивую часть общества? Какую участь
сулил наш автор непосредственно интел­лигенции? А вот какую:

«Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются
в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим
средством учета и контроля, таким средством, которое, будучи распространено на
капиталистов и на богатых вообще, будучи применено к ним рабочими, даст
невиданную еще в истории силу “приведения в движение” государственного
аппарата… Это сред­ство контроля и принуждения к труду посильнее законов
Конвен­та и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламы­вала
активное сопротивление. Нам этого мало… Пролетариат сделает так, когда
победит: он посадит экономистов, инженеров, агрономов и пр. под контролем
рабочих организаций за выработку “плана”, за проверку его, за отыскивание
средств… Мы заплатим за это экономистам, статистикам, техникам хорошие
деньги, но… но мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы
добросовестно и полно в интересах трудящихся».

Статья была написана за 24 дня до переворота, ее следует рассматривать как
прямое руко­водство к действию. Она абсолютно точно разводит позиции и
расставляет акценты. Она наглядно показывает любителям обвинять русскую
интеллигенцию в пришествии Октября всю беспочвенность подобных обвинений.
Грядущий Октябрь устами Ленина отчетливо признавал раз и навсегда:
интеллигенция — не друг и не союзник, а враг, подлежащий подавлению и
порабощению.

Октябрьский переворот перевел из теории в практику проблему политической
нейтра­лизации русской интеллигенции и ее эксплуатации победителями. В
средствах борьбы большевики не стеснялись. Выбраны и впрямь было те, что
«сильнее гильотины»: дозированный голод, взятие заложников, революционный
террор и т.д., не говоря об обычных репрессиях.

Но даже самые сильные средства, как выяснится весьма скоро, оказались
бессильны против воли русской интеллигенции к несотрудничеству с большевиками,
бессильны перед ее идейно освященным саботажем. Об этом — отдельная глава.

Русская интеллигенция непосредственно, подчеркну это снова и снова, не в
ответе за Октябрь.

Февраль — не Октябрь. Все могло быть по-другому. Хотя мы все, конечно,
понимаем, что Октября не было бы без Февраля, но все же роли и ответственность
должны быть распределены со скрупулезной исторической точностью, поскольку
преступление — убийство исторической России — слишком тяжело и не имеет срока
давности.

С Октября берет отсчет новая тема — отношений между русской интеллигенцией и
Советской властью.

Но начинается эта тема с весьма щекотливого момента, обойти который, однако,
нет никакой возможности для мало-мальски порядочного историка.

Социальное и национальное в революции вчера, сегодня и всегда

Интеллигенция любит поговорить о себе —

какая она хорошая, умная и загадочная,

но часто что-то существенное недоговаривает…

Валентин Толстых

Почему я так назойливо подчеркиваю, выделяю в своих рассуждениях о
взаимоотношениях русской интеллигенции с большевиками и советской властью
именно слово «русская»? Потому что это, как говаривал Ленин, архиважно для
всего понимания темы. Ибо интеллигенция в России того времени была отнюдь не
только русской, и вели себя различные национальные фракции интеллигенции до
противоположности по-разному. Казалось бы, и спрос с них не может быть одинаковым.
Однако пока что этот узел не распутан, и несправедливая неразбериха царит в
умах и на страницах печати. Обязанность историка — покончить с этой
неразберихой.

Охотников говорить на эту обжигающую тему немного. Кому-то мешает ложная
деликатность, кому-то невежество, кому-то страх. В результате самый главный
аспект нашей истории — национальный — попросту замалчивается наукой. Хотя какая
уж она после этого наука…

Полемика вокруг «Вех» показала, что мы недалеко ушли за сто лет в своем
осознании реалий. Снова, как и тогда, в полемике обозначены только две стороны:
либералы-де против социалистов. И каждая из сторон — вот ведь бред! — пытается
перетянуть веховцев к себе, втянуть «Вехи» в свой арсенал.

Это — недопустимое упрощение. И уплощение.

Политическое пространство многомерно, в нем полноправно присутствует и
важнейшее национальное измерение.

Во времена веховцев оно обществом в целом не осознавалось. Сказывались
вековая инерция имперского мышления, тысячелетний православно-христианский
наднационализм, порождавшие, по Достоевскому, «русское всечеловечество» и
полное безразличие к национальной составляющей. Модный марксизм сие усугублял:
Ленин был далеко не глуп, но искренне считал, что реальная только классовая
борба, а нации — «буржуазные выдумки», и при коммунизме все будут одной
национальности.

Это сегодня мы понимаем, что национальное — есть корень, основа всего в
человеке, но тогда у интеллигенции было принято думать иначе. Роковая
аберрация.

Пусть все это уже глубоко в минувшем, однако надо признать: без исследования
национального фактора мы не продвинемся в осмыслении ни прошлого, ни
настоящего.

Пример тому — современная дискуссия о «Вехах». Ведущий ее В. И. Толстых
сделал характерное признание: «Я обратился с просьбой к уважаемым мыслителям —
неолибералам и был неприятно удивлен стойким нежеланием (выраженным в разных
формах) вообще обсуждать все эти “веховские” вопросы и недоумения. Один из них
откровенно сказал, что охотно написал бы статью, где “всех вас, грёбаных,
вместе с любимым вами народом послал бы куда подальше”, но делать этого не
будет».

Попытка замкнуть тему «Вех» в узком и плоском двухмерном пространстве
«либералы — социалисты», а тем более «либералы-западники —
социалисты-патриоты», несостоятельна, крайне отстала, малоактуальна и малокультурна.
Ход этого противостояния сегодня уже переломлен историей; доигрываются лишь
арьергардные бои. Не случайно либералы наотрез отказались участвовать в
дискуссии: их карта полностью бита, аргументов, кроме ругани, у них не
осталось.

Социалисты, среди которых (вопреки традиции) все популярнее становится
русский национал-социализм, напротив, яростно бросились в атаку. Но зря они
надеются найти опору в неизменно авторитетных «Вехах». Для социалистов ее там
нет: авторы как на подбор — из лиц, в социализме разочаровавшихся и фронтально
ему оппонирующих.

Нет там опоры и для либералов, ибо «Вехи» написаны патриотами, которые вряд
ли оправдали бы нынешнее всероссийское либеральное грабительство, свинство и
развал. Ленин обозвал «веховцев» либеральными ренегатами, но этим всякая связь
их с современным либерализмом исчерпывается. Отрицание социализма не выдает
автоматически ярлыка на либерализм.

Да, постсоветская эпоха предстала своего рода ареной для новой битвы за наследие
«Вех». Но кто же их истинный преемник, тогда и сейчас? Может быть, те же самые
авторы, выступившие в 1918 году еще раз вместе со сборником «Из глубины»? Или
сегодняшние «другие» либералы? Или, все же, социалисты?

Нет, ни те, ни другие и ни третьи. Их истинный преемник, как мне
представляется, лишь малая группа еврейских интеллигентов — Д. Пасманик, И.
Бикерман и Кº (всего шесть человек), авторы книги «Россия и евреи»,
изданной в Берлине в 1924 году. Именно они первыми сумели четко связать Октябрьскую
революцию с национальным, в первую очередь — еврейским вопросом, верно
осмыслить эту связь и принести вполне уместное покаяние от лица еврейского
народа. А также призвали соплеменников решительно и до конца разорвать данную
роковую, губительную для всех зависимость. Только в этом сборнике происходящее
было названо своим именем, а виновник указан без экивоков, эвфемизмов и подмен.

Таким образом, только эта группа еврейских авторов, дополнив социальный
анализ — национальным, верно расставив все акценты и распределив
ответственность, довела до логического конца историческую задачу, которую
поставили веховцы: критически осмыслить тему «интеллигенция и революция»
(поставить-то поставили, но решить не смогли).

Те немногие совестливые евреи не были услышаны ни в 1920-е годы, ни позже.
Похоже, никто не слышит их даже и в наши дни. А зря. Ибо мы не сможем двигатся
в своем развитии дальше, не сможем преодолеть временные трудности, если не
переломим в себе это чистоплюйское отношение к важнейшей проблеме, вот уже свыше
ста лет определяющей судьбы России. Ну не может врач исследовать больного,
ставить диагноз и назначать лечение, если будет внимателен ко всем системам
организма, кроме, допустим, желудочно-кишечной или мочеполовой, стесняясь ее
«непристойности», «неделикатности»!

Очень хочу, чтобы данный текст не стал гласом вопиющего в пустыне.

Итак: национальный аспект в российских социальных революциях ХХ века. Как он
отразился в поведении и судьбе интеллигенции?

* * *

Иногда слышатся возражения: а что-де, партия большевиков была нерусской? Или
те же эсеры, наследовавшие народникам, — нерусские?

Ответ простой и честный: да, левые партии — большевики, эсеры, меньшевики,
бундовцы — были сплошь нерусскими в своем руководстве. Точнее — еврейскими.
Всего после Февральской революции в стране действовали восемь еврейских партий,
из них названные четыре — социалистические. Тот факт, что за еврейской
партийной головкой шла в большинстве своем русская рядовая масса, ни о чем не
говорит. Химера — не новое явление в истории народов.

Противниками такого взгляда приводится масса имен русских партийных
функционеров, которые выполняли большую работу, однако более исполнительского,
чем руководящего характера. Ссылаются порой даже на русские псевдонимы, не
подозревая, что под ними открываются природные евреи. Не учитывают (совершенно
напрасно) евреев по одному из родителей, таких как Ленин, Дзержинский,
Луначарский. И забывают, что наличие еврейской жены у видных деятелей партии и
военачальников (Бухарин, Дзержинский, Луначарский, Рыков, Киров, Молотов, Щорс,
Ворошилов и мн. др.) делало их зачастую участниками совсем иной, не русской
национально-социальной группы, отрывало от русского народа.

Но дело даже не в этом. Смотреть надо шире, масштаб брать крупнее. Люди с
еврейской кровью в жилах заняли все главные командные посты в красной империи.
Правительством (страной в целом) командовал Ленин. Армией и флотом — Троцкий
(Бронштейн). Правящей партией и кадрами высшей категории — Свердлов.
Карательными органами Дзержинский (на вторую половину поляк, ненавидел все
русское смертельно!). Нельзя забыть и Зиновьева (он же Овсей-Гершен Аронович
Радомысльский), который пользовался огромной властью в партии, возглавлял
Коминтерн, считался главным идеологом после Ленина, стоял во главе
парторганизации Петрограда-Ленинграда. А также Каменева (Лев Борисович
Розенфельд), председателя Моссовета, зампреда Совнаркома. Все реальные рычаги
власти были у них. Остальные, даже высокопоставленные партийцы русской
национальности типа Рыкова, Калинина или Овсеенко — малохольные людишки для
декорации и/или послушные функционеры. От них, по большому счету, ничего не
зависело.

Правительство, партия, армия и флот, вообще кадры, карательные органы, обе
столицы, культурная политика, координация с мировым революционным (читай:
еврейским) движением! Вот где сила, вот где власть! Все это оказалось в
еврейских руках.

Но это всевластие большевиков-евреев сложилось не сразу.

* * *

Одна из причин того, что русская интеллигенция приняла Февраль, но затем
отторгла Октябрь, состоит как раз в том, что в Феврале 1917
г. и какое-то время после него среди ведущих российских
политиков евреев было немного. Большинства известных революционных деятелей и
знаменитых впоследствии большевиков попросту не было в тот момент в Петербурге
и Москве, да и вообще в России. Они находились в эмиграции и не могли решающим
образом влиять на события, носившие поначалу достаточно мирный и чинный
характер. Известный летописец русского еврейства Шимон Дубнов 17 марта
наивно-наблюдательно записал в дневнике: «Еврейство в этой революции не
выдвигается, не бросается вперед — тактический шаг, урок 1905 года»[2]. Он не
угадал, что это вовсе не только тактика: просто в тот момент выдвигаться было
особо некому.

Тем не менее, не всегда видимая простым глазом еврейская составляющая всех
русских революций была, на деле, мейнстримом российской политической жизни даже
в Феврале. Не прекращала свою деятельность организация, которая существовала под
разными именами, но в двух ипостасях — тайной и явной, хотя состояла из одних и
тех же лиц. Ее вдохновителем и руководителем был А. И. Браудо (масон высокой
степени посвящения, как предполагает Еврейская энциклопедия), создавший
«Еврейскую демократическую группу», «Союз для достижения полноправия еврейского
народа в России», а после выборов в 4-ю Государственную думу в 1912
г. — «Политическое бюро для оказания помощи
депутатам-евреям». В это Политбюро вошли представители всех еврейских
политических партий, кроме крайне левых. Кроме того, под руководством Браудо
действовала сеть информационных агентств.

Тайная власть и влияние названных организаций были немалыми.

Нельзя не напомнить читателям, что верховный правитель России Александр
Керенский изначально был ставленником евреев. Именно от них осенью 1910
г. адвокату Керенскому, уже проявившему себя поборником
еврейских прав, поступило предложение баллотироваться в Государственную Думу по
списку Трудовой группы. Так стартовала звездная карьера политика, на всем
протяжении которой симбиоз Керенского и организованного еврейства всячески
укреплялся. Всем своим политическим весом, к примеру, молодой депутат ринулся
на еврейскую чашу весов в известном деле Бейлиса. Забыв при этом закон и
приличия до такой степени, что был осужден на восемь месяцев тюрьмы, от чего
его избавила депутатская неприкосновенность, лишить которой его власти
попытались, но также безуспешно. Рьяному защитнику еврейства отныне открылись
такие тайные ресурсы, о которых он и мечтать не мог. Для пробы в июне 1913 года
Керенского, никогда не бывшего предпринимателем, избирают председателем IV
Всероссийского съезда работников торговли и промышленности. Известный русский
националист депутат Н. Е. Марков-Второй откомментировал это так: «Депутат Керенский,
насколько мне известно, да и вам тоже, адвокат, — во всяком случае, не
приказчик; может быть приказчик еврейского кагала, но это в переносном смысле».
В первом кабинете министров Временного правительства Керенскому был
предоставлен важнейший пост министра юстиции. Понятно, что когда летом 1917
года дело дошло до переизбрания главы правительства, в ход были пущены те же
рычаги (плюс масонские связи, что давно уже не секрет).

Не один Керенский, сознавая тайную власть и могущество евреев, стремился
заручиться их поддержкой, искал с ними союза. Это было свойственно
революционерам вообще.

Недаром П. Н. Милюков еще в 1915 году разразился докладом «Еврейский вопрос
в России», а впоследствии, как мы помним, писал о равноправии евреев как об
одной из главных целей революционеров. Недаром и Ленин, обгоняя политконкурента
Милюкова, еще 28 марта 1914 г.
подготовил и опубликовал для внесения большевистской фракцией в Думу
законопроект под названием «Проект закона об отмене всех ограничений прав
евреев и всех вообще ограничений, связанных с происхождением или
принадлежностью к какой бы то ни было национальности». Это своеобразное
соперничество за влиятельного союзника выставляет обоих политиков как опытных
прагматиков.

Не успела рухнуть российская монархия, как еврейская составляющая революции
немедленно проявилась вполне открыто. И дело не ограничилось избранием
Керенского министром, а затем и главой России. Члены Еврейской демократической
группы активно участвовали в политической и общественной жизни. Они прямо не были
революционерами, не лезли на авансцену, но оставались, как выразились бы
сегодня, модераторами революции, в том числе благодаря масонским связям. И свою
дань с Февраля получили сполна.

22 марта 1917 г.
тот же Дубнов писал: «Знаменательный день: сегодня опубликован акт Временного
правительства об отмене всех национальных и вероисповедных ограничений, т. е.
акт еврейской эмансипации в России. Осуществилась мечта целой жизни, цель
страданий и борьбы четырех десятилетий» (Дубнов С. М. Книга жизни. — Рига, 1935.
— Т.2, с. 222).

Вот так в один день исчезли все ограничения для евреев, столь вдумчиво,
тщательно и деликатно отработанные в России за полтораста лет совместного
проживания.

Вряд ли даже Дубнов знал, что в разработке судьбоносного декрета ведущую роль
сыграл член еврейского Политбюро по работе с депутатами Л. М. Брамсон (именно
он в свое время предложил Керенскому возглавить «трудовиков»).

Для революционной еврейской интеллигенции этот декрет прозвучал, как
стартовый выстрел. Рванувшись из эмиграции в Россию, а из местечек в столицы
после падения монархии, разгрома охранки и упомянутого декрета, она начинает
стремительно возрастать в количестве, быстро набирать критическую массу.
Возвращались евреи-революционеры и из ссылок, тюрем, чьи двери раскрыло
Временное правительство (всеобщую амнистию политзаключенных провел, конечно же,
Керенский).

Переход от Февраля к Октябрю роковым образом связан именно с этими
обстоятельствами. В первую очередь, конечно, с фактором «пломбированных
вагонов», который историки уже остроумно окрестили прототипом
бактериологической войны.

Известный историк революционного движения, осведомленный в его самых заку­лисных
подробностях, В. Л. Бурцев опубликовал 16 октября 1917
г. в своей газете «Об­щее дело» список 159 эмигрантов, пропущенных
(точнее бы: запущенных) Германией в Россию через фронт в самый разгар войны.
Список пассажиров тех вагонов был абсо­лютно точен; источник — специальный
комиссар Временного правительства по ликвида­ции заграничной охранки С. Г.
Сватиков. В этом списке 99 евреев (возможо, больше, т.к. не все расшифрованы),
а в самой первой группе из 29 человек, приехавших вместе с В. И. Лениным, их
было 17 человек. И среди многих сотен политических эмигрантов, сбе­жавших еще
при Столыпине, но теперь срочно возвращавшихся в Россию, в особенности морем из
Америки, евреев было абсолютное большинство.

Вскоре это большинство образовалось и в руководстве всех левых партий
России.

О том, что психология еврея как общественного деятеля, особенно
руководителя, имеет свою специфику, известно издавна всем. Некогда тесть
Бухарина Ю. Ларин (Лурье), чьи политэкономические теории легли в основу
доктрины «военного коммунизма», наблюдательно писал, что в еврейских рабочих
наблюдается «особое развитие некоторых черт психологического уклада,
необходимых для роли вожаков», которые еще только развиваются в русских
рабочих, — исключи­тельная энергия, культурность, солидарность и систематич­ность
(Ю. Ларин. Евреи и антисемитизм в СССР. — М.-Л., 1929. — С. 260-262).

Уж если такое заметно проявляется даже у рабочих, то что же говорить об
еврейской интеллигенции!

Сразу после разгона «Учредилки», уже 7 января 1918
г. все тот же Шимон Дубнов пророчески стенает: «Нам не
забудут участия евреев-революционеров в терроре большевиков. Сподвижники
Ленина: Троцкие, Зиновьевы, Урицкие и др. заслонят его самого (Дубнов, как и
все тогда, ошибочно считал Ленина русским. — А. С.). Смольный
называют втихомолку «Центрожид». Позднее об этом будут говорить громко, и
юдофобия во всех слоях русского общества глубоко укоренится… Не простят.
Почва для антисемитизма готова».

Еврейские революционеры понимали данные обстоятельства лучше всех. Недаром в
первую же (!) ночь после переворота, с 26 на 27 октября 1917
г., большевики добились одобрения Всероссийским съездом
Советов «Постановления о борьбе с контрреволюцией», которым запрещались в том
числе антиеврейские выступления. А чуть позднее декрет 25 июля 1918
г., принятый вскоре после убийства царской семьи
Советским правительством по личной инициативе Ленина, объявлял антисемитизм
«гибелью для дела рабочей и крестьянской революции» и ставил его вне закона,
обрекая нарушителей на немедленную смерть. «Не будет нас — не будет и Советской
власти», — ясно понимал еврейский мозг партии. Но евреи делали все для
углубления революции еще и потому, что понимали и обратную истину: не станет
Советской власти — не станет и евреев, ибо защищать их будет некому и тогда
расплата неминуема. Об этом понимании лучше всего свидетельствует упомянутая
книга «Россия и евреи».

Я утверждаю: Февраль в значительной мере был делом рук русской
интеллигенции. Еврейская в этом явного участия почти не принимала, оставаясь за
кулисами событий. Но размежевание между этими двумя основными национальными
фракциями прошло глубоко и решительно. Поэтому уже Октябрь нам являет обратную
картину: решающее участие еврейской интеллигенции при незначительном содействии
и колоссальном противодействии интеллигенции русской.

* * *

Общественное бытие, я с этим согласен, определяет общественное сознание.
Здесь причина того, что осмысление произошедших событий часто сильно отстает от
них самих.

В 1949 году, призывая из-за границы на свою опостылевшую Родину «богами
расщепленный атом», выдающийся русский поэт Георгий Иванов написал такие
строки:

Я за войну. За интервенцию.

Я за Царя. Хоть мертвеца.

Российскую интеллигенцию

Я презираю. До конца.

Это привет интеллигенции, конечно же, от «Вех», отчасти и от Милюкова, но не
от Ленина. Не за отказ от революции, а наоборот — за участие. (Как же, ей,
бедной, со всех сторон досталось!)

Но отчего же так презирал именно «российскую» интеллигенцию глубоко
несчастный, состарившийся в эмиграции русский интеллигент Георгий Иванов? Он
написал эти строки, будучи многое пережившим человеком с вполне сложившимися
убеждениями. О характере этих убеждений красноречиво говорит эпизод,
рассказанный Ниной Берберовой в мемуарах «Курсив мой»: «Помню, однажды за
длинным столом у кого-то в квартире я сидела между ним и Ладинским. Иванов,
глядя перед собой и моргая, повторял одну и ту же фразу, стуча ложкой по столу:
«Ненавижу жидов».

Рассказ Берберовой очень хорошо помогает понять суть интеллигентофобии
Иванова, поскольку она полностью смыкается с его же юдофобией и ею объясняется:
тут одно плавно перетекает в другое.

Иванов не был одинок в своих оценках. Хорошо известны опубликованные в
недавнее время аналогичные взгляды Александра Куприна. А дневники Александра
Блока хранят такие упоминания о евреях, что из-за них до сих пор тормозится
изданием полное 21-томное собрание его сочинений; в них он осуждает еврейское
засилье в русской культуре, обличает воинствующий характер «жидовства» в
политической жизни. Роман Гуль, известный своими мемуарами эмигрант-филолог,
рассказал, как литературовед Илья Груздев, работавший в 1920-е гг. над «Дневниками»
Блока для их издания, характеризовал их: «Нельзя полностью издать, ну никак
нельзя, — ты себе не представляешь, какой там густопсовый антисемитизм» (Гуль
Р. Я унес Россию. — Нью-Йорк, 1981. Т.1. С.278).

Неудивительно, что еще во время Первой мировой войны, как пишет в
воспоминаниях Зинаида Гиппиус, Блок мечтательно говорил, что-де пришла пора
«перевешать всех жидов». В чем причина такого ожесточения? В глубокой
наблюдательности поэта. Лишь немногим ранее, характеризуя в своей главной поэме
(«Возмездие», 1910-1911) предреволюционную пору в России, он нашел для этого
такие слова:

И однозвучны стали в ней

Слова «свобода» и “еврей».

Так современная Блоку пугачевщина нашла у поэта свое истинное объяснение. Но
что же и делать с зачинщиками бунта в России (Блок едко именовал их
«фармацевтами»), как не вешать?!..

Ни образованное сословие, ни тем более рабоче-крестьянское население России
не обладало ни прозорливостью, ни пророческой настороженностью, опасливостью,
провидением Блока. Немного было таких, как Валентин Катаев (известный
впоследствии советский поэт, прозаик, драматург, главный редактор журнала
«Юность»), состоявший в членах Союза Русского Народа с 1911 по 1917 и в
тринадцатилетнем возрасте опубликовавший в «Одесском (!) вестнике» вполне принципиальные
строки:

И племя иуды не дремлет,

Шатает основы твои,

Народному стону не внемлет

И чтит лишь законы свои.

Так что ж! Неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?

Увы. Прозрение посещало большинство интеллигентов, современных зрелому Блоку
и юному Катаеву, как правило, постфактум, порой уже в эмиграции, как Георгия
Иванова или Алексея Толстого. Это в лучшем случае. Хуже, если им привелось
остаться и прозреть в советской России — в «совдепии», как говорили тогда, или
в «совке», как говорят сегодня.

Яркий пример — Владимир Короленко, в иные годы бывший записным юдофилом и
любимцем всего российского еврейства за поддержку Бейлиса в известном деле и вообще
за героическую защиту еврейских прав, попиравшихся, по его мнению, царизмом.
После революции он столкнулся с евреями, олицетворявшими советскую власть, — и
перековался в отъявленного юдофоба. О чем свидетельствуют его дневники и
письма, изданные П.И. Негретовым под редакцией А. В. Храбровицкого в книге
«Короленко в годы революции и гражданской войны. 1917-1921». Где он, к примеру,
мягко отмечает: «Среди большевиков — много евреев и евреек. И черта их —
крайняя бестактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает.
Наглости много и у не-евреев. Но особенно она кидается в глаза в этом
национальном облике».

А Александр Блок, если уж выговаривать тему до конца, именно после революции
нашел особенно сильные, жесткие и небеспристрастные слова для своих еврейских
соотечественников. Как заметил Андрею Белому философ и общественный деятель
Аарон Штейнберг, познакомившийся с Блоком на нарах в ЧК в 1919
г., неприязнь Блока к евреям была скрытой от него самого
обратной стороной русского патриотизма. По утверждению Штейнберга, это было
свойственно и другим русским интеллигентам, с которыми он тесно общался, —
Андрею Белому, Иванову-Разумнику, Петрову-Водкину, Карсавину и др.

И таких примеров более чем достаточно: Михаил Булгаков, Михаил Пришвин, Сергей
Есенин, Алексей Толстой (Ахматова: «Алексей Николаевич был лютый антисемит и
Эренбурга терпеть не мог», был «чудовищным антисемитом»), Михаил Шолохов и мн.
др.

Своеобразный и значимый пример «от обратного» явил собой Алексей Максимович
Пешков (Горький), бывший отъявленным филосемитом пожизненно. Он поначалу принял
революцию и не эмигрировал, когда это делали или пытались делать почти все
сколько-нибудь заметные фигуранты Серебряного века. Остался в России, принимал
участие в строительстве нового мира. Но лишь до поры, до времени. Хватило его
революционного энтузиазма ровно на четыре года, ни больше ни меньше. Осенью
1921 года он, преисполнясь предельного отвращения к большевикам, познав и
возненавидев плоды их миростроительных усилий, изменил своему амплуа
буревестника и великого пролетарского писателя, разругался с Лениным и отбыл из
разоренного Петрограда за границу (Маяковский откомментировал: «горько думать
мне о Горьком-эмигранте»).

В апреле 1922 года Горький появляется в Берлине, где через полгода в
издательстве И. П. Ладыжникова выходит его книга «О русском крестьянстве», в
которой он решительно сводит все счеты с Октябрьской революцией и Гражданской
войной. Горький не обвиняет, в отличие от коллег по перу, евреев, но зато
бросает в лицо русскому народу злобный приговор: «Вымрут полудикие, глупые,
тяжелые люди русских сел и деревень — все те, почти страшные люди, о которых
говорилось выше, и их место займет новое племя — грамотных, разумных, бодрых
людей». Напомню, что крестьяне перед войной составляли 86% населения, так что
камушек полетел именно в общерусский огород. По сути, перед нами программа
переделки русского крестьянства и всего русского народа в интеллигенцию.
Парадоксально опровергающая и отвергающая — почище «Вех»! — вековую русскую интеллигентскую
народопоклонническую традицию. Уж какого народопоклонства можно было теперь
ждать от писателя, который, если верить дневниковой записи В. Н.
Муромцевой-Буниной, заявил, что намерен написать вообще книгу о русском народе
в целом, как таковом: «Теперь я узнал его досконально и почувствовал презрение
к нему» («Устами Буниных», т. 2, с. 59).

Горький не случайно объяснялся столь откровенно именно Бунину, ведь тот тоже
не питал иллюзий по поводу русского простонародья и жаловался в своем дневнике:
««Анархия» у нас в уезде полная, своеволие, бестолочь и чисто идиотское
непонимание не то что «лозунгов», но и простых человеческих слов —
изумительные. Ох, вспомнит еще наша интеллигенция, — это подлое племя,
совершенно потерявшее чутье живой жизни и изолгавшееся насчет со­вершенно
неведомого ему народа, — вспомнит мою «Дерев­ню» и пр.! Как
возможно народоправство, если нет знания своего государства, ощущения его, —
русской земли, а не своей только десятины! С револьвером у виска на­до
ими править. А как пользуются всяким стихийным бед­ствием, когда все сходит с
рук, — сейчас убивать докторов (холерные бунты), хотя не настолько идиоты,
чтобы вполне верить, что отравляют колодцы. Злой народ! Участвовать в
общественной жизни, в управлении государством не могут, не хотят, за всю
историю. Интеллигенция не знала на­рода».

С револьвером у виска править простым русским народом… Да ведь именно так
большевики им и правили! И револьвер этот крепко держала еврейская рука:
Троцкий заправлял армией и флотом, Дзержинский — политической полицией,
Свердлов — кадрами…

Только кто об этом знал и думал? Разве кто-нибудь и когда-нибудь говорил
современникам о еврействе Ленина, Дзержинского? Никто и никогда. Даже сами
евреи, и те долго не ведали этой тайны за семью печатями. Автор и инициатор
рубежной книги «Россия и евреи», этих сугубо еврейских «Вех», Даниил Пасманик
писал, ничтоже сумняшеся, что «во главе большевистской инквизиции — Чека —
стоит чистокровный поляк Дзержинский» (кто же не помнит характерное лицо «чистокровного
поляка»!). Ну, а Ленина в то время все вообще уверенно считали русским — и даже
русским дворянином. Однако именно правда о происхождении этх двоих отпетых
русофобов, важнейших фигурантов по делу о революции, окончательно ставит все на
свои места.

Удивительная, фатальная слепота в отношении евреев поразила не только
русские массы, проголосовавшие на выборах в «Учредилку» за социалистов (свыше
90% голосов), но и многих не самых глупых наблюдателей. Например, того же
Горького:

«Антисемитизм, — писал он в «Новой жизни», — жив и понемножку, осторожно
снова поднимает свою гнусную голову, шипит, клевещет, брызжет ядовитой слюной
ненависти.

В чем дело? А в том, видите ли, что среди анархически настроенных
большевиков оказалось два еврея. Кажется, даже три. Некоторые насчитывают
семерых и убеждены, что эти семеро Сампсонов разрушат вдребезги 170-миллионную
храмину России.

Это было бы очень смешно и глупо, если б не было подло…

Есть… тысячи доказательств в пользу того, что уравнение «еврей=большевик» —
глупое уравнение, вызываемое зоологическими инстинктами раздраженных россиян.

Я, разумеется, не стану приводить эти доказательства — честным людям они не
нужны, для бесчестных — не убедительны.

Идиотизм — болезнь, которую нельзя излечить внушением. Для больного этой
неизлечимой болезнью ясно: так как среди евреев оказалось семь с половиной
большевиков, значит — во всем виноват еврейский народ…

А посему честный и здоровый русский человек снова начинает чувствовать
тревогу и мучительный стыд за Русь, за русского головотяпа, который в трудный
день жизни непременно ищет врага своего где-то вне себя, а не в бездне своей
глупости» (Несвоевременные мысли. — М., 1990. — С. 195-196).

Я не стану здесь оспаривать Горького, поскольку на этот счет уже существует
целая литература (взять хотя бы солидную монографию Г. Костырченко, изданную на
деньги еврейского фонда). Кричащая близорукость писателя, поистине вызывающая
«мучительный стыд», давным-давно опровергнута с фактами в руках. Здесь — о
другом.

Перед нами две диаметрально противоположные позиции, обе предельно
показательные и ярко выраженные. С одной стороны — Блока, Иванова, Алексея
Толстого и иже с ними, а с другой стороны — Горького и многих других.
Политкорректность и толерантность в те времена явно не входила в число
достоинств русских литераторов, скорее вызвала бы всеобщее исключительное
омерзение как высшая форма двуличия. Обе стороны были искренни в меру своего
непонимания происходящего.

На самом деле все обстоит диалектически просто. Кто сотворил Октябрьскую
революцию, Гражданскую войну и выкованную в их горниле Советскую власть? Кто
несет за них ответственность? Их сотворила химера: премудрая еврейская голова
на разнузданном теле русского народа, главным образом крестьянства, сорванного
«с резьбы», но вновь «на резьбу» поставленного железной еврейской волей.
Другого ответа история нам не оставила, это уже ясно.

Соответственно выглядел тогда и выглядит сегодня небогатый выбор оценок
революции, предоставленный русскому интеллигенту. Одно из трех. Либо, оправдывая
евреев, возненавидеть и запрезирать русский народ — такова позиция юдофилов (по
примеру Горького). Либо, снимая вину с русского народа за все революционные
бесчинства и их нескончаемые тягостные, губительные последствия, возненавидеть
увлекших его и обманувших евреев — такова позиция русофилов (по примеру
Толстого, Иванова, Блока)[3]. Либо проклясть тех и других — такова позиция
мудрецов-прозорливцев (по примеру Бунина), ибо истина лежит посредине: виноваты
и русские крестьяне, и евреи.

В любом случае, однако, русская интеллигенция остается вне суда.

Встречался, правда, мне и такой парадокс: осанна революционному народу, а
сугубая — ставшему «на его сторону» еврейству, вкупе с анафемой в адрес русской
интеллигенции, «предавшей свой народ» и не поддержавшей его революционный порыв
(Юрий Игнатьевич Мухин, главред экзотической газеты «Дуэль»). Так сказать,
истина навыворот. Но этакий национал-мазохизм не характерен для сознательной
публики.

Оба участника жестоко расплатились за свое историческое преступление:
русские крестьяне в ходе коллективизации, раскулачивания и голодомора, а евреи
в ходе сталинской реконкисты 1937-1953 гг. и европейского Холокоста. Пепел
русских дворянских усадеб, сожженных в России начиная с 1906 года, накрыл
вначале русского мужика, похоронив его, а затем вылетел через крематорские
трубы немецких концлагерей. Не буду голословным. В знаменитой пропагандистской
брошюре «Унтерменш», подготовленной ведомством Гиммлера, официальное немецкое
понимание того, что произошло с Россией, выразилось ясно: «На этот раз жид
решил действовать наверняка. Он сам себя назначил офицером, комиссаром, вождем
недочеловеков, слово которого имеет решающее значение». Понятное дело, под
«недочеловеками» подразумевались именно широкие русские народные массы.
Политика Третьего Рейха в отношении евреев во многом определялась именно таким
пониманием трагедии России, ударив бумерангом по тем, кто запустил карусель
насилия в 1905 году (а если иметь в виду революционный террор, то гораздо
раньше).

Но в начале 1920-х предвидеть все это было невозможно, и критикам революции
оставалось лишь ненавидеть, обвинять, проклинать и мечтать о возмездии.

Большинство русской интеллигенции пошло по второму пути, обвиняя в революции
еврейство, и на мой взгляд — совершенно справедливо, ибо «горе тому, кто
соблазнит единого из малых сих!». Ведь, как верно отмечалось еще до революции,
вторжение в среду русских реформаторов «еврейского интернационального и
революционного духа» началось уже в 1870-е годы (А. Лодыгин. Националисты и
другие партии. — СПб., 1912. — С. 40). Но, за исключением гениального провидца
Блока и не слишком многих иных интеллигентов, все вышесказанное постигалось,
как правило, именно постфактум. Когда уже ничего нельзя было изменить, вернуть,
переделать; можно было только задним числом питать свою ненависть и
непримиримость.

Даже немногочисленные совестливые евреи, глубоко осознавшие и оплакавшие
роковую роль своего народа в российской катастрофе, лишь в 1924 году
сподобились выразить национальное покаяние в пресловутом сборнике «Россия и
евреи», ныне изданном и в России (М., 2007). Но понимания у эмигрантов они не
нашли (у русских потому, что те уже обрели собственное не менее выношенное
мнение, а у евреев — поскольку те извечно чужды любого покаяния). Ну, а до
революции за подобные штучки интеллигентское сообщество могло отлучить их от
себя, облив грязью, записав в черносотенцы и изгои. Их репутация, их карьера
оказались бы непоправимо испорчены. Ибо в начале века, даже и после революции
1905 года, как подметили В. и Т. Соловей, «порядочные люди не могут быть
антисемитами — таков был категорический императив русской интеллигентской
среды».

Этот императив проявлялся всячески не только в непосредственной политической
жизни (что уж говорить, если даже среди отцов-основателей Союза русского народа
мы видим еврея В. А. Грингмута! Были евреи и в кадетской верхушке, например, М.
М. Винавер), но даже и в семейно-бытовой.

Втуне Антон Павлович Чехов с истерическим надрывом прокричал еще в 1887 году
устами своего Ивáнова: «Не женитесь вы на еврейках!». Видимо, проблема
уже тогда его достала. Вопреки этому сердечному завету, воплю души, тот же
«жуткий антисемит» Алексей Толстой состоял во втором браке с Софьей Дымшиц (а
его третья жена Наталия Крандиевская перед тем — с Волькенштейном); на еврейках
бывали женаты писатели: вышеупомянутый «юный антисемит» Валентин Катаев, Сергей
Есенин, Леонид Андреев, Владимир Набоков, Александр Фадеев, Аркадий Гайдар;
композиторы Александр Скрябин и Тихон Хренников; и даже первый русский марксист
Плеханов, главный анархист князь Кропоткин и принц террора Борис Савинков.
Еврейские любовники, начиная с Амедео Модильяни, сопровождают жизненный путь
Анны Ахматовой. Замужем за евреем Эфроном была Марина Цветаева…

О еврейских женах русских политических деятелей, начиная с Бухарина,
Молотова и Ворошилова и кончая Брежневым и Сусловым, уже написано
предостаточно.

Поистине, все смешалось в доме Облонских! Вавилонское всесмешение,
предшествовавшее революции, было верным и зловещим симптомом ее неотвратимости.
Оно свидетельствовало о глубоком поражении всей иммунной системы русского
народа.

Вырвавшись из-за черты оседлости благодаря реформам Александра Второго,
евреи ринулись в систему образования и в какие-то одно-два десятилетия
инфильтровали не только всю русскую интеллигенцию, но и важнейшие сферы русской
жизни: торговлю, финансы, прессу, общественное движение, революцию. Вся
самобытная русская экономическая и общественная жизнь попала под еврейское
влияние, оказалась скована еврейским присутствием, глубоко проникшим даже в
семьи русских людей, и именно верхних слоев, что парализовало возможность
сопротивления, защиты. Инерция этого проникновения дожила едва ли не до наших
дней.

* * *

Что же удивляться, что и сам сборник «Вехи», составленный по инициативе М.
О. Гершензона, объединил семь авторов, из которых один был русским французского
(Бердяев), другой русским немецкого (Струве), третий русским
польско-украинского (Кистяковский) происхождения, другие трое (Гершензон,
Изгоев, Франк) были евреями, а собственно русским, за давностью ассимиляции,
можно считать только С. Н. Булгакова, чья фамилия, однако, отчетливо указывает
на тюркские корни (тюрко-татарское «булгак» означает «гордый человек» [Баскаков
Н. А. Русские фамилии тюркского происхождения. — М., 1979, с. 49-50]). Не худо
напомнить в этой связи, что весьма сегодня популярный Иван Ильин, которого
некоторые считают корифеем русского национализма, был по матери немцем…

В этом пестром национальном составе со всей отчетливостью запечатлелся
феномен русской интеллигентской жизни того времени. Профессор П. И. Ковалевский
еще в 1912 году с тревогой и огорчением подчеркивал: «Интеллигенция и
просвещенная часть народа более чем наполовину состоит из инородцев нерусской
нации» (Русский национализм и национальное воспитание. — СПб., 1912. — С. 231).

Кажется, я первый исследователь, кто в наши дни заострил на данном факте
свое внимание. Это говорит о том, что в течение ста лет указанный крайне
специфический феномен воспринимался современниками и потомками, без сомнения, в
качестве нормы.

Но был ли он нормой? Вот вопрос. Нормой — не в смысле устоявшегося
обыкновения, а в смысле соответствия законам природы и этнополитики,
разумеется.

Нет, мне думается, не был. Слияние еврейства с «российской интеллигенцией» и
революцией оказалось роковым триединством, преодолеть которое не удалось даже
«Вехам», вырвавшим из него лишь одно звено: революционность. И уже только за
одно это подвергшимся поношениям.

Что бы было, если б они разорвали и два оставшихся звена! Но это задание на
целый век опоздало встать в повестку дня. Да и могли ли веховцы, собравшиеся в
таком национальном составе, сосредоточиться на национальном аспекте
интеллигентской революционности? Конечно, нет. Они в упор его не заметили! А и
заметили, так промолчали бы.

Но нам сегодня очевидно, что именно упомянутое слияние увлекло Россию в
пропасть, в бездну, в катастрофу, эхо которой мы все еще переживаем, и пока
неизвестно — переживем ли.

Слепота в национальном вопросе русского дореволюционного общества; его
принципиальное нежелание различать национальный фактор в революции; его позднее
горькое прозрение, обернувшееся в лагере побежденных бескомпромиссным
антисемитизмом, а в лагере победителей жесточайшим тотальным физическим
истреблением антисемитов, включая почти всех членов Союза русского народа и
участников дела Бейлиса, — все это просто поражает воображение историка.

Но еще поразительнее, что мы, современники, имея уже за плечами ТАКОЙ опыт,
вновь порою упорно не желаем видеть этот самый национальный фактор ни в
прошлом, ни даже в настоящем, хотя он выпирает из всех щелей и кричит о себе!

Чем объяснить это помрачение рассудка? Страхом перед «антиэкстремистским»
законодательством? Страхом перед общественным мнением, жестоко инфицированным
чуждыми нам по природе толерантностью и политкорректностью? Просто нашей
тупостью, непоследовательностью и нелогичностью, иррациональностью, упрямым
нежеланием видеть очевидное? Чрезмерной этнической примесью в образованных
слоях русского общества?

Мне пока что это категорически не понятно. Непостижимо! И от этого страшно.

Между тем, определенные сдвиги, как теперь модно говорить, тектонические,
все же происходят. Как наблюдательно подметил еще двенадцать лет назад А. С.
Ципко: «Мы являемся свидетелями окончательного раскола политической элиты по
преимущественно этническому признаку» («Моя газета» № 5, 1997).

С тех пор необратимое, хочется верить, размежевание современной
отечественной интеллигенции на русскую и еврейскую фракции зашло еще глубже.
Это внушает робкие надежды на русское выживание и возрождение…

II.2. Интеллигенция и Перестройка

Интеллигенция и Советская власть

Интеллектуальные силы рабочих и крестьян

растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии

и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала,

мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.

В. И. Ленин. Письмо А. М. Горькому 15.09.1919.

Возмущение по поводу нелояльности собственно русской интеллигенции в
отношении Советской власти кажется мне, в свете сказаного, фальшивым. Она и не
могла быть ей лояльна. Опыт первых же послереволюционных месяцев только
обосновал и укрепил эту нелояльность.

Борьба, которую вели большевики, чтобы удержаться у власти, имела свою
логику, и эта логика была неумолима. «Кто не с нами, тот против нас», — этот
лозунг в те годы звучал в каждом лагере. Интеллигенции, как верно отмечал
Ленин, с са­мого начала было не по пути с рабочим классом, цели и задачи
большевиков ничего общего с ее интересами не имели. Ни идеология коммунизма, ни
факт Октябрьского переворота, ни цели и методы Советской власти не встретили
поддержки у интеллигенции в целом. Поэтому Ленин и его соратники не могли не
пойти против интеллигенции.

Директивы Ленина 1917-1921 гг. позволяют раскрыть этот тезис, даже не
прибегая к многочисленным «людоедским» фактам, в которые теория выли­лась на
практике.

Вряд ли Ленин искренне удивлялся, горестно вопрошая на заседании ВЦИК 14
декабря 1917 г.:
«Почему же эти самые критикующие ученые специалисты прячутся? При всех решениях
Совета они нам заявляют, что согласны с нами, но лишь принципиально. Это
система буржуазной интеллигенции, всех со­глашателей, которые своим постоянным
согласием в принципе и несогласием на практике все губят. Если вы умудрены во
всех делах и опытны, почему же вы нам не помогаете, почему на нашем трудном
пути мы от вас ничего, кроме саботажа, не встречаем?»[4].

Точная оценка, выстраданое наблюдение.

Ленин отлично знал ответ на свой риторический вопрос. В первые же послере­волюционные
месяцы он отмечает как факт и открытое, воору­женное, и скрытое (саботаж)
сопротивление интеллигенции новым властям («Как организовать соревнование?»).

Запомним эту ленинскую правду: она отражала то, что было на самом деле.

Такое поведение интеллигенции не было для Ленина неожиданностью — вспомним цитированную
выше статью «Удержат ли большевики государственную власть?». Через год, на I
съезде учителей-интернационалистов 5 июня 1918
г. он дает столь же четкую историческую оценку: «Надо
сказать, что главная масса интеллигенции старой России оказы­вается прямым
противником Советской власти, и нет сомнения, что нелегко будет преодолеть
создаваемые этим трудности».

Пройдет еще целый год, но и 18 марта 1919
г. в отчете ЦК на VIII съезде РКП (б) Ленин фиксирует ту
же ситуацию, говоря о «буржуазных специалистах», которые «насквозь проникнуты
буржуазной психологией и которые нас предавали и будут пред­авать еще годы».
Как в воду смотрел!

Снова и снова, то снисходительно-пренебрежительно, то яро­стно и агрессивно
он не устает в эти годы твердить всем — соратникам по партии, обывателям,
солдатам, матросам, рабочим и крестьянам и даже самой интеллигенции о том, что
природа ее буржуазна и стать иной ей не дано. Из многочисленных примеров
приведу только самые выразительные:

— «строить социализм можно только из элементов крупнокапи­талистической
культуры, и интеллигенция есть такой элемент. Если нам приходилось с ней
беспощадно бороться, то к этому нас не коммунизм обязывал, а тот ход событий,
который всех «демократов» и всех влюбленных в буржуазную демократию от нас
оттолкнул. Теперь явилась возможность использовать эту интеллигенцию для
социализма, ту интеллигенцию, которая не социалистична, которая никогда не
будет коммунистичной» (Доклад об отношении пролетариата к мелкобуржуазной
демократии на со­брании партийных работников Москвы 27 ноября 1918);

«опираться на интеллигенцию мы не будем никогда, а будем опираться только на
авангард пролетариата, ведущего за собой всех пролетариев и всю деревен­скую
бедноту. Другой опоры у партии коммунистов быть не мо­жет. Но одно дело
опираться на класс, представляющий собой диктатуру, а другое дело
господствовать над другими классами» (там же);

— «они остались старыми буржуа и сидят на офицерских по­стах и в штабах
нашей армии, они, инженеры и агрономы, эти старые буржуа, называющие себя
меньшевиками и эсерами. От клички ничто не меняется, но они буржуа насквозь, с
головы до пяток, по своему миросозерцанию и привычкам» («Успехи и трудности
Советской власти»);

— «большинство интеллигенции тянет к буржуазии. Не с по­мощью интеллигенции,
а вопреки ее противодействию (по край­ней мере, в большинстве случаев)
пролетариат победит, устраняя неисправимо буржуазных интеллигентов,
переделывая, перевос­питывая, подчиняя себе колеблющихся, постепенно завоевывая
все большую часть их на свою сторону» («Великий почин»);

— «мы знаем, что эти буржуазные специалисты в громадном большинстве против
нас, — и должны быть в громадном большин­стве против нас, — ибо здесь
сказывается их классовая природа и на этот счет мы никаких сомнений иметь не
можем» (Доклад ВЦИК и СНК на VII Всероссийском съезде Советов 5 декабря 1919).

Цитирование можно прервать: предельно ясное понимание сути дела проходит
через всю публицистику Ленина красной нитью. Комментировать незачем.

Но чтобы побывать в шкуре русского интеллигента тех лет, чтобы до конца
прочувствовать этой шкурой всю ситуацию, дам дополнитель­ные мазки из ленинской
палитры. Они передают глубинные эмоции Ленина, его чувства по отношению к
интелли­генции. Эти чувства были созвучны чувствам простонародья, и Ленин знал,
что делал, когда бросал в массы зажигательные лозунги:

— «задача организационная сплетается в одно неразрывное целое с задачей
беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и
своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов. Дело эксплуататоров и их
интеллигентской челяди — без­надежное дело. Их сопротивление рабочие и
крестьяне ломают, — к сожале­нию, еще недостаточно твердо, решительно и
беспощадно — и сломают» («Как организовать соревнование?»);

— «тяжесть гражданской войны должна быть и будет разделе­на и всей
интеллигенцией, и всей мелкой буржуазией, и всеми средними элементами, — все
они будут нести эту тяжесть. Конеч­но, им будет гораздо труднее нести эту
тяжесть, потому что они десятки лет были привилегированными, но мы должны в
интере­сах социальной революции эту тяжесть возложить и на них. Так мы
рассуждаем и действуем, и мы иначе не можем» (Политический доклад ЦК на VIII
Всероссийской конференции ВКП (б) 2 декабря 1919);

— «рабочий класс, как класс, управляет, и когда он создал Со­ветскую власть,
эта власть находится в его руках, как класса, и он всякого представителя
буржуазных интересов может взять за шиво­рот и выкинуть вон. В этом состоит
власть пролетариата» (Речь на III Всероссийском съезде рабочих водного транспорта
15 марта 1920).

Ленин заявлял, что «если бы мы «на­травливали” на “интеллигенцию”, нас
следовало бы за это пове­сить» («Ответ на открытое письмо специалиста»). Он
лгал: ясно, как подобные идеи детонировали в сознании масс. Каков результат?
Широчайшая практика взятия и расстрела заложников из среды интеллигенции,
вообще аре­стов и казней интеллигентов в 1917-1921 гг., беспрецеден­тная
высылка в 1922 г.
из России двух сотен лучших пред­ставителей отечественной мысли («философский
пароход»), не говоря уже о прочей травле, ссылках и расправах, — все это
воплощение ленинских идей.

Но как же в таких условиях, при тотальном саботаже и противодействии
интеллигенции, удерживать власть, строить социалистическое государство,
восстанавливать хозяйство и армию, крепить обороноспособность первого в мире
государства рабочих и крестьян?

В отличие не только от пролетариев, но и от большинства партийцев, Ленин
четко понимал, что «без буржу­азных специалистов мы ни одной отрасли построить
не сможем» [5], что «нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из
нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство.
Без этого мы жизнь коммунистического обще­ства построить не можем. А эта наука,
техника, искусство — в руках специалистов и в их головах» («Успехи и трудности
Советской власти»).

Как же быть?

* * *

В беседе с наркомом еврейского сектора Наркомнаца С. М. Диманштейном, бывшим
редактором пораженческой, подрывной газеты «Окопная правда», Ленин объяснил, в
чем состояло главное средство спасения большевиков. Оно не является для нас
неожиданным после всего сказанного в предыдущей главе:

«Большое значение для революции имело то обстоятельство, что в русских городах
было много еврейских интеллигентов. Они ликвидировали тот всеобщий саботаж, на
который мы натолкнулись после Октябрьской революции… Еврейские элементы были
мобилизованы после саботажа и тем самым спасли революцию в тяжелую минуту. Нам
удалось овладеть государственным аппаратом исключительно благодаря этому запасу
разумной и грамотной рабочей силы» («Российская газета» 27.02.93).

А вот признание Николая Бухарина: «Во время “военного коммунизма” мы русскую
среднюю и мелкую буржуазию наряду с крупной обчистили… затем была допущена
свободная торговля… Еврейская мелкая и средняя буржуазия заняла позиции
мелкой и средней русской буржуазии…Приблизительно то же произошло с нашей
российской интеллигенцией, которая фордыбачила и саботажничала: ее места заняла
кое-где еврейская интеллигенция, более подвижная, менее консервативная и
черносотенная»(Н.И. Бухарин. Путь к социализму. — Новосибирск, 1995).

Еще одно свидетельство — М. И. Калинина: «В первые дни революции… когда
значительная часть русской интеллигенции отхлынула… как раз в этот момент
еврейская интеллигенция хлынула в канал революции, заполнила его большим
процентом, по сравнению со своей численностью, и начала работать в
революционных органах управления» («Известия» 25.11.1926).

Еврейский историк наших дней Р. Нудельман, изучивший эту проблему, подводит
итог, с которым невозможно не согласиться: «Евреи приняли непропорционально
высокое участие в революции, заняли соответствующие места в советском и
партийном аппарате и, что самое главное, заменили ту самую дворянскую и
разночинскую интеллигенцию, которая была изгнана из революционной России» (Р.
Нудельман. Современный советский антисемитизм: Формы и содержание. — В кн.:
Антисемитизм в Советском Союзе. — Иерусалим, 1979.)

Увы. Русская элита была не только и не столько изгнана, сколько уничтожена:
около 200 тысяч дворянских семей, около 500 тысяч русских священнослужителей с
домочадцами, практически вся русская буржуазия и интеллигенция, а также
зажиточное крестьянство и значительная часть казачества перестали существовать
в России. От этого геноцида наш народ не оправился до сих пор.

Что же касается именно старой, «кадровой» русской интеллигенции, то в годы
гражданской войны она эмигрировала (40-50%, по современным подсчетам), а та,
что осталась — вымирала от голода и лишений, сражалась и гибла в рядах белых
армий, саботировала распоряжения враждебного, принципиально
антиинтеллигентского правительства, наполняла тюрьмы и концлагеря. И,
пораженная в правах на долгие годы, постепенно деклассировала и вымирала. Ее
судьбу можно с большой достоверностью вычитать в автобиографических книгах
«Погружение во тьму» Олега Волкова, «Побежденные» Ирины Головкиной
(Римской-Корсаковой) и др.

Все это революционное насилие, уничтожение русской биосоциальной элиты,
вытеснение ее из наиболее жизненно важных сфер еврейскими интеллигентами
затянулась надолго. Оно планировалось и проводилось Советской властью в течение
примерно двадцати лет.

Однако одной только еврейской интеллигенции (в тот момент в значительной
мере малообразованной и непрофессиональной, кое-как годной только для
административной, но не научной, инженерной и т.п. созидательной работы)
категорически не хватало для социалистического строительства в масштабах
огромной страны. Вопрос: как же все-таки сделать, чтобы русские «буржуазные
специалисты» впряг­лись в триумфальную колесницу победителей и волей-не­волей
повлекли ее в светлое будущее?

* * *

Тема практического использования старой интеллигенции новой вла­стью —
особая, ее следует рассмотреть подробно. Здесь Ле­нин проявил себя как
подлинный новатор, создатель теории и практики, указавший путь, по которому
вслед за Россией пошли все страны победившего социализма.

После Октября вождь немало думал над этим вопросом: «Даже в отсталой России
рядом с Колупаевыми и Разуваевыми народились капита­листы, которые умели
ставить себе на службу культурную интел­лигенцию, меньшевистскую, эсеровскую,
беспартийную. Неуже­ли мы окажемся глупее этих капиталистов и не сумеем
использовать такого “строительного матерьяла” для постройки коммунистической
России?» («Маленькая картинка для выяснения больших вопросов»).

Поначалу все делалось Лениным с позиций силы; уже в декабре 1917
г. он грозил сломать сопротивление интеллигенции,
заставить ее служить большевикам. А в январе 1918 в докладе о деятельности СНК
на III Всероссийском съезде Советов рабочих, солдатских и крестьянских
депутатов вновь угрожал, и эти угрозы не были пустыми: «Созданы новые формы
государ­ства, при котором появилась возможность подавления эксплуатато­ров,
подавления сопротивления этой ничтожной кучки, сильной вчерашним денежным
мешком, вчерашним запасом знаний. Они свое знание — профессора, учителя,
инженера — превращают в орудие эксплуатации трудящихся, говоря: я хочу, чтобы мое
знание служило буржуазии, а иначе я не буду работать. Но их власть нарушена
рабоче-крестьянской революцией, и против них возника­ет государство, в котором
сами массы свободно выбирают своих представителей… Люди из образования
сделали забор, ме­шающий трудящимся идти вперед; этот забор будет сметен».

И через полгода после Октября Ильич все еще признавал силовой метод
основным, самым надежным и действенным: «Их нам учить нечему, если не
задаваться ребяческой целью “учить” буржуазных интеллигентов социализму: их
надо не учить, а экспроприировать (что в России достаточно “решительно”
делается), их саботаж надо сло­мить, их надо, как слой или группу, подчинить
Советской власти» («О “левом” ребячестве и мелкобуржуазности»).

Это касалось интеллигенции всех родов и видов. Так, например, говоря о
нуждах села, Ленин в речи на совещании делегатов комитетов бедноты центральных
губерний в ноябре 1918 г.
заверял: «Ес­ли понадобятся интеллигенты-специалисты, мы их пошлем. Они в
большинстве хоть и контрреволюционеры, но комбеды сумеют их запрячь, и они
будут работать для народа не хуже, чем работали раньше для эксплуататоров».

Однако голой силой решить задачу «принужде­ния служить пролетариату» спецов
(«О диктатуре пролетариата») все-таки никак не удавалось. Спецы оказались
крепким орешком.

Поэтому уже в том же ноябре, но чуть позже, Ленин говорил в докладе на
собрании партработников Москвы: «Возьмите всю интеллигенцию. Она жила
буржуазной жизнью, она привыкла к известным удобствам. По­скольку она
колебалась в сторону чехословаков, нашим лозунгом была беспощадная борьба
— террор. Ввиду того, что теперь… пово­рот в настроении мелкобуржуазных масс
наступил, нашим лозунгом должно быть соглашение».

* * *

Чтобы установить добрые отноше­ния с интеллигенцией, большевикам недостаточно
было увещеваний. И Ленин обращается к испытанной методе кнута и пряника:

«Конечно, большинство этих специалистов насквозь проникнуто буржуазным
миросозерцани­ем. Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничест­ва,
рабочими комиссарами, коммунистическими ячейками, поста­вить их так, чтобы
они не могли вырваться, но надо дать им возможность работать в лучших
условиях, чем при капитализме, ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе
работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя, —
это мы прекрасно испытали. Можно заставить их не участвовать активно в
контрреволюции, можно устрашить их, чтобы они боялись руку протянуть к
белогвардейскому воззва­нию. На этот счет у большевиков действуют энергично.
Это сделать можно, и это мы делаем достаточно. Этому мы научились все. Но
заставить работать целый слой таким способом невозмож­но» (Доклад о
партийной программе на VIII съезде РКП (б) 19 марта 1919. — Здесь и далее
выделено мной. — А. С.).

Страна и народ безумно устали от хаоса, войны, голода, лишений, разрухи и
неурядиц. Людям хотелось мира и хоть какой-то стабильности. Ленин решил сыграть
на этом, преодолевая сопротивление собственных соратников по партии и борьбе.

Особенно ярко ведется Лениным пропаганда двуединого подхода с марта 1919
г., в период крупных успехов Советской власти в
гражданской войне, когда он выступает на заседании Петросовета и на VIII съезде
РКП (б). Вот вырази­тельные цитаты:

— «для социалистического строительства необходимо исполь­зовать полностью
науку, технику и вообще все, что нам оставила капиталистическая Россия.
Конечно, на этом пути мы встретимся с большими трудностями. Неизбежны ошибки.
Всюду есть пере­бежчики и злостные саботажники. Тут необходимо было насилие
прежде всего. Но после него мы должны использовать моральный вес пролетариата,
сильную организацию и дисциплину. Совер­шенно незачем выкидывать полезных нам
специалистов. Но их надо поставить в определенные рамки… При всем этом — ни
малейшей политической уступки этим господам, пользуясь их трудом всюду, где
только возможно» (Доклад о внешней и внутренней политике СНК на заседании
Петроградского Совета 12 марта 1919);

— «организационная творческая дружная работа должна сжать буржуазных
специалистов так, чтобы они шли в шеренгах пролетариата, как бы они не
сопротивлялись и ни боролись на каждом шагу» (Отчет ЦК на VIII съезде РКП
(б) 18 марта 1919).

Сильно сказано! К сведению тех, кто полагает, что Советская власть с самого
начала была симпатична интеллигентам, которые ее от большого ума сами себе, а
заодно и народу на шею посадили.

Как бы не так! «Сопротивлялись»! «Боролись на каждом шагу!»

Просто — сила солому ломит. Об этом нельзя забывать.

Надо полагать, эту часть программы было выполнить не так уж сложно. К началу
1919 г.
от интеллигенции, занимавшей и до революции всего-навсего 2,7% от занятого
населения, осталось и вовсе немного, и зажать ее пролетарскими шеренгами не
составляло труда.

А вот что касается обещания для интеллигенции условий, «лучших, чем при
капитализме», то на это социализм в принципе не был способен ни тогда, ни
потом. Советская власть с того и начала в этой области, что резко ухудшила и
абсолютное, и относительное благополучие интеллигента. Причем, вчитываясь в
ленинские строки, приходишь к выводу, что в уме Ленин держал нечто совсем
противоположное.

На первый взгляд, он стойко отбивал атаки слишком ретивых поборников
равенства, требовавших немедленного введения «рав­ной оплаты за равный по
времени труд» (принцип Парижской коммуны). А таких ревнителей справедливости
было огромное большинство и в партии, и просто среди рабочих.

Между тем еще в ноябре 1917
г. Ленин, говоря об инженерах, указывал:

«Мы их будем охотно оплачивать. Мы не собираемся лишать их пока
привилегированного положения» (Речь на заседании Петроградского Совета рабочих
и солдатских депутатов совместно с фронтовыми представителями 4 (17) ноября
1917). И вот, когда дело дошло до практики, он в апреле 1918
г. разъяснял соратникам: «Лучшие организаторы и
крупнейшие специалисты могут быть использованы государством либо по-старому,
по-буржуазному (т.е. за высокую плату), либо по-новому, по-пролетар­ски (т. е.
созданием той обстановки всенародного учета и контроля снизу, которая неизбежно
и сама собою подчинила и привлекла бы специалистов). Нам пришлось теперь прибегнуть
к старому, буржуазному средству и согласиться на очень высокую оплату “услуг”
крупнейших из буржуазных специалистов».

И далее про­должал убеждать:

«Допустим, Российской Советской республике необходимы 1000 первоклассных
ученых и специалистов разных областей знания, техники, практического опыта, для
руководства народным трудом в целях возможно более быстрого подъема страны.
Допустим, что эти “звезды первой величины” приходится оплачивать — большинство
из них, конечно, тем развращеннее буржуазными нравами, чем охотней оно кричит о
развращенности рабочих, — по 25 000 рублей в год. Допустим, что эту сумму…
надо удвоить… или даже учетверить… Спрашивается, можно ли при­знать
чрезмерным или непосильным для Советской республики расход пятидесяти или ста
миллионов рублей в год на переорга­низацию народного труда по последнему слову
науки и техники? Конечно, нет… Такой степени организованности, учета и контро­ля,
чтобы вызвать поголовное и добровольное участие «звезд» буржуазной
интеллигенции в нашей работе, мы еще не достигли».

Ленин и руководимый им аппарат власти последовательно при­держивался
подобной политики в оплате труда специалистов. Этот факт. При этом, конечно, не
следует забывать, что «звезды не первой величины», да и просто интеллигенты, которые
по тем или иным причинам оказались на данный момент не нужны больше­викам,
остались на произвол судьбы. Участь их была ужасна. Их беспомощность,
неприспособленность к борьбе за жизнь в условиях всеобщего дефицита и во
враждебном социальном окружении — обрекала их на мучительную, долгую смерть,
точнее — вымирание. Не углубляясь в эту тему, приведу только один пример.

Мария Александровна Гартунг, старшая дочка Пушкина, его первенец, «маленькая
литографская копия» отца, его «Машка», которую он любил, о будущем которой
мечтал, умерла на улице в 1919
г. от голода и нищеты. Старуха не была «специалистом» и
права на внимание новых властей не имела. Никто нарочно не убивал ее; но в
полном соответствии с ленинской теорией ей просто «не дали кушать».

Подобными примерами была полна жизнь, они происходили на глазах у всех. Тем
не менее, в народе вопрос об оплате «спецов» не терял остроты, и Ленину время
от времени приходилось оправдываться. Например, в марте 1919
г. он это делал дважды. Так, 12 числа на заседании Петросовета
он заявил: «Иного средства поставить дело мы не видим для того, чтобы они
работали не из-под палки…. Мы недавно имели разговор по этому вопросу с
комиссаром труда Шмидтом, и он соглашается с нашей политикой и говорит, что
прежде, при капита­лизме, заработная плата чернорабочего была 25 рублей в
месяц, заработок хорошего специалиста не меньше 500 рублей в месяц — разница
1-20, теперь низший заработок 600 рублей, а специалисты получают 3 тысячи,
разница 1-5. Таким образом, чтобы выровнять низшие и высшие ставки, мы сделали
порядком и будем дальше продолжать начатое. В данное же время сравнять оплату
мы не можем, пока мало специалистов, мы не отказываемся от повышения платы им».

Спустя неделю, в докладе о партийной программе, он призна­вался: «Вопрос о
буржуазных специалистах вызывает немало трений и разногласий. Когда мне
пришлось выступить на днях в Петроград­ском Совете, то из тех записок, которые
мне подали, несколько было посвящено вопросу о ставках. Меня спрашивали: разве
можно в социалистической республике платить до 3000 рублей?» И далее Ленин
вновь ссылался на Шмидта, на его цифры, а также приводил его слова: «Для
выравнивания заработной платы мы сделали столько, сколько нигде не сделало и не
может сделать в десятки лет ни одно буржуазное государство».

Программа РКП (б), принятая на VIII съезде, полностью отрази­ла ленинскую
концепцию. Но объективность требует объяснить, что же имелось в виду под
«выравниванием зарплаты» — как это пони­малось в те годы большевиками, в
частности, Лениным.

Еще в «Очередных задачах», разъясняя необходимость пере­платы «спецам», он
подчеркивал: «Ясно, что такая мера есть компромисс, отступление от принципов
Парижской Коммуны и всякой пролетарской власти,требующих сведения жалований к
уровню платы среднему рабочему… Мало того. Ясно, что такая мера есть не
только приостановка — в известной области и в известной степени — наступления
на капитал…, но и шаг назад нашей социалистической, Советской,
государственной власти, ко­торая с самого начала провозгласила и повела
политику пониже­ния высоких жалований до заработка среднего рабочего». И в
дальнейшем не раз пояснял: «Пока специалистов мало, мы при­нуждены не
отказываться от высоких ставок»; «Стремясь к равенству вознаграждения за всякий
труд и к полному коммуниз­му, мы никоим образом не можем ставить своей задачей
немед­ленного осуществления этого равенства в данный момент…»; «Каким образом
можно… усматривать нечто вроде подвоха или вроде “обиды” в защите мысли о
необходимости отстаивать на известное время пониженные, но все же более
высокие, чем сред­ний, заработки?.. Мы против того, чтобы общие условия жизни
интеллигентов понижались сразу до средних».

Зажатые в шеренгах пролетариата (читай: ЧК), но хорошо оплачивае­мые
специалисты народного хозяйства сделали то, что от них требовалось: за
1921-1928 гг. помогли вывести страну из разрухи, укрепить ее мощь и
международный авторитет. Здесь не место дискутировать, по каким мотивам они это
делали: из страха ли, по житейской слабости или из высоких патриотических соображе­ний.
Отмечу лишь, что Ленин явно придавал большое значение первым двум, а не
последнему мотиву. Эту позицию сохранили и все его наследники.

Такое сугубо прагматическое, как на невольничьем рынке, отношение больно
ранило немногочисленную лояльную интеллигенцию. Однажды в 1919
г. Ле­нин получил письмо от профессора М. П. Дукельского
из Вороне­жа, где говорилось: «Неужели вы так замкнулись в своем кремлевском
одиночестве, что не видите окружающей вас жизни, не заметили, сколько среди
русских специалистов имеется… настоя­щих тружеников, добывших свои
специальные познания ценой крайнего напряжения сил, не из рук капиталистов и не
для целей капитала… На этих, самых настоящих пролетариев, хотя и вы­шедших из
разнообразных классов, служивших трудящемуся бра­ту с первых шагов сознательной
жизни и мыслью, и словом, и делом — на них, сваленных вами в одну, зачумленную
кучу “ин­теллигенции”, были натравлены бессознательные новоявленные
коммунисты… и трудно описать весь ужас пережитых ими униже­ний и страданий.
Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные, но в высшей степени
унизительные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в
самые интимные стороны личной жизни… Если вы хотите “использо­вать”
специалистов, то не покупайте их, а научитесь уважать их, как людей, а не как
нужный вам до поры до времени живой и мертвый инвентарь».

В ответ на это письмо Ленин опубликовал статью в «Извести­ях», показывающую,
что крик души интеллигента был издан впустую, он не нашел ни отклика по
существу, ни понимания в душе вождя.

Попытки сломить, подчинить себе интеллигенцию силой, равно как и попытки
купить ее содействие сравнительно высокой оплатой труда помогли большевикам
справиться с сиюминутными трудностями. Но они не могли решить задачу на
перспективу. Сильно поредевшая, резко дискриминированная русская интел­лигенция
не могла, даже если бы хотела, полностью восстановить свои функции
дореволюционных лет. Кроме того, большевикам было ясно, что управлять ею при
помощи страха нельзя вечно, а вечно «переплачивать спецам» они тоже не собира­лись.
Военный коммунизм заканчивался, надо было строить социализм. На старую
интеллигенцию, даже частично запуганную, сломленную, а частично купленную,
большевики полагаться не могли, это понятно.

Где было взять другую?

* * *

Старого закала «интеллигент, словом, человек, который заботится только о
том, чтобы иметь свое, а до другого ему дела нет» (Ленин: «Задачи союзов
молодежи») решительно не устраивал смотрящих в будущее коммунистов. Поэтому уже
в 1918-1920 гг. насущной стала задача создания новой, «социалистической»
интеллигенции из рабочих, крестьян, солдат и матросов. Снова и снова возвра­щался
Ленин к требованию: выковать новую, рабоче-крестьян­скую интеллигенцию. Вслед
за ним большевики считали, что такая новая интеллигенция возьмет на себя
функции старой, не переняв «родимых пятен» капитализма.

Для решения этой задачи Ленину виде­лось два пути: путь льгот и привилегий
для указанных слоев при поступлении в вузы, а также выдвижение в аппарат
управления «достаточного числа практически опытных и безусловно преданных
рабочих и крестьян».

Ленинский проект 1918 года постановления СНК о приеме в вузы заложил основы
создания советской рабоче-крестьянской интеллигенции: «Подготовить немедленно
ряд постановлений и шагов для того, чтобы в случае если число желающих
поступить в высшие учебные заведения превысит обычное число вакансий, были
приняты самые экстрен­ные меры, обеспечивающие возможность учиться для всех
жела­ющих, и никаких не только юридических, но и фактических при­вилегий для
имущих классов не могло быть. На первое место безусловно должны быть приняты
лица из среды пролетариата и беднейшего крестьянства».

По этому проекту 2 августа 1918
г. был утвержден декрет, отменивший не только плату за
обуче­ние, но и конкурсные экзамены, и даже преставление диплома, аттестата или
свидетельства об окончании школы. Упорно не считаясь с резким, вследствие
этого, снижением качества обучения и достоинств выпускников, Ленин и в
дальнейшем настаивал на том, что «мы должны весь аппарат государственный
употребить на то, чтобы учебные заведения, внешкольное образование,
практическая под­готовка — все это шло, под руководством коммунистов, для про­летариев,
для рабочих, для трудящихся крестьян» (Доклад ЦК на IХ съезде РКП(б) 29 марта
1920).

Параллельно доступ в вузы был закрыт для детей из бывших привилегированных
слоев общества, включая… интеллигенцию. Создалось такое положение, когда,
скажем, русский профессор был принужден обучать детей низших сословий и
инородцев, в то время как его собственным детям даже вход в тот же самый вуз
был строго запрещен. Как и детям дворян, священников, чиновников старой России
— то есть, потомкам той тысячелетней русской интеллигенции, которая поколение
за поколением вбирала лучший генофонд огромного народа. Не говоря уж о детях
купцов и промышленников, кулаков и казачьей старшины, которые тоже относятся к
биосоциальной русской элите.

С точки зрения евгеники, подобный подход есть не что иное, как антиселекция,
а с точки зрения юриспруденции — обычный этноцид и геноцид.

Таким был первый способ замены старой, «плохой» интеллиген­ции на новую, «хо­рошую».
Второй способ был еще проще; для него подобрали термин «выдвиженчество».

Ленин определил его так: «Мы должны вводить в учреждения членами небольших
коллегий, помощниками отдельных заведующих или в качестве комиссаров
достаточное число практически опытных и безусловно преданных рабочих и
крестьян. В этом гвоздь! Таким образом вы будете создавать все большее и
большее число рабочих и крестьян, которые учатся управлению и, пройдя все сроки
обучения рядом со старыми специалистами, становятся на их места» (Речь в
организационной секции на VII Всероссийском съезде Советов 8 декабря 1919).

«При рабочем управлении нужно, чтобы каждый рабочий выяснил себе механику
этого управления, чтобы рабочий, сколько-нибудь об­наруживший способности
администратора, продвигался от ни­зших должностей к более высоким, чтобы его
ставили на долж­ность по управлению, испытывали его и продвигали… Этого мы не
научились делать, и всякое колебание, где это существует, где это обнаружится,
оно должно быть изжито»[6].

Этот метод затыкания дыр подручным материалом действовал до конца Советской
власти.

Таковы были основополагающие принципы, на которых созда­валось первое
поколение советской интеллигенции. Ленин возлагал на них все надежды, как можно
видеть по письму к Горькому 1919 года, вынесенному в эпиграф.

Были ли эти надежды основательны?

* * *

Увидеть новую интеллигенцию в действии Ленину было почти не суждено: он умер
раньше, чем она созрела. Правда, кое-что он успел заметить: «Коммунист, не
доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов,
входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден. Таких
коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно
изучающего свое дело и знающего буржу­азного спеца… Изучение — дело ученого,
и тут, поскольку дело идет у нас уже давно не об общих принципах, а именно о
практи­ческом опыте, нам опять в десять раз ценнее хотя бы буржуазный, но
знающий дело “специалист науки и техники”, чем чванный коммунист, готовый в
любую минуту дня и ночи написать “тези­сы”, выдвинуть “лозунги”« («Об едином
хозяйственном плане»).

Неудивительно. Ведь на первое место ставилось не овладение знаниями, а
коммунистическое воспитание, идеологическая подготовка будущих советских
интеллигентов из народа. Поскольку, с точки зрения Ленина и большевиков, в
университетах «старые буржуазные профессора» преподавали «старый буржуазный
хлам». Не лучше дело обстояло и в школах: «Наркомпрос пережил долгую борьбу,
долгое время учительская организация боролась с социалистиче­ским переворотом.
В этой учительской среде особенно упрочились буржуазные предрассудки», — такое
важнейшее признание сделал Ленин, итожа в конце 1920
г. трехлетние отношения большевиков с учителями.

В силу этого перед политпросветами наробраза жестко ставилась цель:
«Работники просвеще­ния, учительский персонал, были воспитаны в духе буржуазных
предрассудков и привычек, в духе, враждебном пролетариату, они были совершенно
не связаны с ним. Теперь мы должны воспиты­вать новую армию педагогического
учительского персонала, ко­торый должен быть тесно связан с партией, с ее
идеями, должен быть пропитан ее духом, должен привлечь к себе рабочие массы,
пропитать их духом коммунизма, заинтересовать их тем, что делают коммунисты»
(Речь на Всероссийском совещании политпросветов губернских и уездных отде­лов
народного образования 3 ноября 1920).

Все годы коммунистического владычества колоссальные силы и средства
выделялись на то, чтобы всех «пропитать духом коммунизма». Пропитывать начинали
с детского сада, принимая затем маленького человечка последовательно в
октябрята, в пионеры, в комсомольцы, при этом пропитывая, пропитывая,
пропитывая…

Между тем, еще при жизни Ленина обнаружилась странная, удивительная сама по
себе и весьма удивлявшая самого Ленина вещь: пропитка не шла в прок!
Коммунистическое воспитание плохо срабатывало, когда речь шла об интеллигенции.

Беспомощным недоумением разят слова, написан­ные Лениным в том же 1920 году:
«Внутри советских инженеров, внутри советских учителей… мы видим постоянное
возрождение решительно всех тех отрицательных черт, которые свойственны буржуазному
парламентаризму» («Детская болезнь «левизны» в коммунизме. Добавление»).

Как же так?! Ай-ай-ай! Растили-растили, учили-учили — и вот тебе на! Тоже
мне, «советская» интеллигенция…

Налицо катастрофический, судьбоносный просчет коммунистов. Они не разгадали,
не поняли природу интеллигенции — и в итоге все проиграли. Они строили на
песке, отвергнув при этом камень, который должен был стать главою угла.

Десятилетиями живя, воспроизводясь и умирая в противоестественных,
губительных для себя условиях, советская интеллигенция, этот новый гомункулус
новой власти, при малейшем послаблении норовила проявить свою истинную натуру и
бунтовала против своего создателя. Несмотря на рабоче-крестьянское
происхождение абсолютного большинства новых интеллигентов, они, созревая,
каким-то обра­зом проникались совсем не той идеологией, которой пытались забить
их головы. Превращая в бессмыслицу планы коммунистов относительно создания
своей, стопроцентно лояльной интеллигенции, В. Галансков, например, писал в
Прокуратуру СССР в 1969 г.:
«Мой отец рабочий, моя мать убор­щица, и только безумец мог протянуть между
нами колючую проволоку и поставить солдат с автоматами. Мы не преступники. Мы —
проявление существующей в стране оппозиции. Политиче­ская оппозиция —
естественное состояние всякого общества…».

Все вернулось на круги своя!

Поразительно: несмотря на все усилия компропаганды, включая пытки, казни,
тюрьмы и концлагеря, через семьдесят лет после революции наша интеллигенция, самая
что ни на есть народная и трудовая, социалистическая, плоть от плоти рабочих и
крестьян, вновь подняла на щит лозунги «буржуазного парламентаризма», пошла с
ними на штурм твердынь КПСС и КГБ — и победила!

* * *

Завершая эту главу, я вновь должен со всей решительностью отмести все
обвинения по адресу русской интеллигенции в том, что она, якобы, виновата в
победе Великой Октябрьской социалистической революции, в становлении Советской
власти и в социалистическом эксперименте.

Нет, нет и нет.

То, другое и третье совершилось в нашей истории не благодаря, а вопреки
усилиям русской интеллигенции, которая, заново вызрев в России в силу
объективных обстоятельств, при первой же возможности взяла сокрушительный
реванш. Конституционная демократия в условиях всех форм собственности — этот
старый интеллигентской лозунг — выстра­дан не только историей нашей
интеллигенции, но и историей страны, историей народа.

Не может быть ничего глупее и преступнее, чем брать под сомнение или урезать
этот результат.

Интеллигенция, Советский Союз, социализм

Русскому интеллигентному обще­ству,

выброшенному за борт жизни

в дни торжества его заветных идей и упований,

предстоит многое переоценить.

Николай Бердяев.

Передовица в журнале «Народоправие»,

февраль 1918 г.

Еще раз об истоках противоречия между интеллигенцией и Советской властью.
Для полной и окончательной ясности.

Ленинское презрительно-ненавистное отношение к интеллигенции стало важным
фрагментом социалистической доктрины, закрепилось всей советской идеологией и
практикой, въелось в сознание масс и даже отчасти самой интеллигенции. В
частности, той ее части, что была занята интеллектуальным обслуживанием КПСС.
Чушь насчет «прослойки» и разные клеветнические гадости про интеллигенцию
охотно повторяли на все лады философы и обществоведы марксистской выделки. И,
что даже смешно, продолжают повторять и сегодня, о чем свидетельствует
дискуссия в «ЛГ».

Советская власть, а за нею вся советская селявуха молилась на ленинское
наследие. Лениным день коммунистической державы начинался, Лениным
заканчивался. Дети пели: «Ленин в твоей весне, В каждом счастливом дне, Ленин в
тебе и во мне». И даже диссиденты, чтобы быть услышанными и понятыми, вынуждены
были обращаться к ленинским писаниям, отстаивать «правду Ленина» наперекор
«неправде Сталина (Хрущева, Брежнева, Горбачева — нужное подчеркнуть)».

Но у Ленина, как известно теперь, никакой особой правды за душой не было.

А в отношении русской интеллигенции и вовсе была сугубая неправда,
неугасимая ненависть и свинство со стороны вождя мирового пролетариата. Больше
ничего.

Все это советская жизнь и политическая мысль унаследовали в полной мере и
глубоко отложили в массовой психологии, благо почва возникла задолго до того
(см. «Собачье сердце» Булгакова).

Не поняв до конца позицию Ленина, не понять и судьбу интеллигенции в России.

Поэтому не случайно мое изучение современного положения интеллигенции
началось со скрупулезного исследования каждой ленинской строки, где только
упоминалась интеллигенция. Подготовленную мной в 1990 году статью «Ленин об
интеллигенции» не осмелился опубликовать даже «Огонек» Коротича на волне своей
популярности (настолько обжигала), пришлось везти ее в Таллин в журнал
«Радуга».

Удивительно, но обо всем вышеизложенном приходится напоминать снова и снова.
Мы не только ленивы и нелюбопытны, по Пушкину. У нас еще и короткая память.

* * *

Итак, позволю себе напомнить читателю: Советский Союз и Коммунистическая
партия в разумной памяти моего поколения (1970-1980-е годы) отличались не
только ярым антиинтеллектуализмом (догматизмом, враждебным отношением к уму как
таковому, превознесением физического труда, пропагандой его, якобы, морального
превосходства над трудом умственным), но и абсолютно антиинтеллигентскими
установками во всем: в политике, морали и быту.

Наше государство совершенно официально подавало себя как первое в мире
государство рабочих и крестьян. И оно действительно было таковым! Об
интеллигенции вопрос даже не ставился. Это уж Зюганов, задним умом крепкий,
добавил раскрытую книгу к серпу и молоту. В наши дни никакой книги там не было
на дух. А серп и молот были, но к ним ни я, и никто из моей родни и моего
окружения никакого отношения не имели. Символика моей страны ясно давала
понять, что мы в этой стране лишние, сбоку припека. Так я это и понимал.

Что говорить о более ранних временах!

Валерий и Татьяна Соловей очень детально и убедительно показали в своих
книгах, что СССР не был ни государством русских, ни, тем более, государством
для русских. Точно так же он не был ни государством интеллигенции, ни
государством для интеллигенции. Интеллигенцию в нем терпели по необходимости,
но при этом третировали как только могли. Людьми первого сорта были рабочие,
второго — крестьяне. Интеллигенция же считалась вообще непонятно чем, но во
всяком случае чем-то третьесортным. Я отлично ощущал это всей своей юной
интеллигентской шкуркой и не забуду до смерти.

Как русский и как интеллигент я сознавал со школьной скамьи, что живу не в
своей стране, хотя и в стране, завещанной мне моими предками. Я тогда же
задумался, как исправить это противоречие.

Помню, в седьмом классе я спросил учительницу по истории: что такое
интеллигенция? Она была отлично профессионально подкована и мгновенно ответила,
в точном соответствии с официальной установкой, ленинской цитатой: интелигенция
есть прослойка между классами. Я долго переваривал этот ответ, но понять его
так и не смог. Между какими классами в нашей стране находится эта прослойка?
Ведь нас учили, что в СССР есть всего два класса, оба неэксплуататорские:
рабочие и крестьяне. Это между ними, выходит, должна лежать интеллигенция? Их
«прослаивать»? Но она-то и близко там не лежит в действительности. Выходила
какая-то чушь, чепуха.

Много позже я постиг, что Ленину существо интеллигенции при капитализме
виделось так: она как бы примыкает одной своей стороной к «трудящимся» классам
(поскольку источник существования интеллигента — хоть и умственный, но все же
труд), а другой стороной — к буржуазии, тяготея к ней своими замашками,
эстетическими, гастрономическими и житейскими предпочтениями, моральными
ценностями и т. д.; тем, что называется образом жизни. Интеллигенцию, по
Ленину, хоть и саму эксплуатируют, но и она опосредованно участвует в
эксплуатации нижних классов, питаясь от щедрот эксплуататоров и обслуживая их
запросы, в том числе политические. Будучи на содержании у «денежных мешков» и
притом трудясь в поте лица, интеллигенция отчасти поддерживает борьбу
трудящихся за свои права, отчасти же желает сохранить свое привилегированное,
по отношению к рабочим и крестьянам, положение, а потому мирволит капиталистам.
Занимая, таким образом, промежуточное положение между трудом и капиталом.

Вот откуда это дурацкое словечко «прослойка». Про социалистическую
интеллигенцию Ленин толком ничего написать не успел, однако в советские массы
пошло и закрепилось на всех уровнях идиотской компропаганды именно оно.

Советскую власть (сиречь КПСС) эта невнятица, отражающая общее
пренебрежительное отношение к интеллигенции, более чем устраивала. Мало того:
человек, проявлявший к интеллигенции пристальное внимание (даже в науке!)
немедленно попадал под подозрение. Помню, как уже будучи кадидатом
филологических наук, явился я в Институт истории АН СССР к замдиректора по
науке А. Н. Сахарову, принес груду разработок и предложил создать отдел или
хотя бы сектор по изучению интеллигенции. Сахаров (сейчас он директор данного
института) ознакомился с моими материалами, вернул и, глядя в стену пустыми
глазами, забубнил, что в настоящее время гораздо более актуальной задачей
является изучение рабочего класса. Он был не на шутку испуган. Тогда я
обратился с письмом к Горбачеву, указывая, что изучение интеллигенции, работа с
ней имеет первостепенное политическое значение как в теории, так и на практике
и что необходимо… Ответ мне пришел из Академии Наук, в нем сообщалось, что дело
с изучением интеллигенции обстоит у нас превосходно, а будет обстоять еще
превосходнее, благодарим за инициативу, спасибо, не надо.

Коммунистическая власть так ничего и не захотела понять, и не поняла про
интеллигенцию (и т.н. «Русская партия» с нею), понадеялась по привычке на
«трудящиеся массы», а потому и проиграла власть тем, кто сделал на
интеллигенцию главную ставку.

Только после крушения СССР благодаря подвижнической деятельности ряда, не
побоюсь этого слова, отважных исследователей, интеллигентоведение вылезло из
полуподпольного существования на свет божий, что завершилось созданием Центра
по изучению интеллигенции при Ивановском госуниверситете. Но это уже другая
эпоха.

* * *

Почему же так по-хамски относилась к интеллигенции Советская власть? Ведь в
действительности все, что мы любим, чем гордимся в нашей истории, было создано,
главным образом именно интеллигентами (лоханкиными?!) — от стихов и прозы до
шедевров балета и ракетостроения. Творческий труд советских интеллигентов был
истинной основой экономического благосостояния и независимости страны. За что
же власть, особенно в послесталинские времена, ее так не любила, не ценила и
третировала?

Очень просто: кошка всегда знает, чье мясо она съела.

Проясню эту не всем, боюсь, понятную мысль.

Главной производительной силой в ХХ веке стала наука. Ее носитель и
создатель — интеллигенция. Но собственником этой силы интеллигенция стать не
могла: им в СССР было государство (читай: КПСС, Советская власть), опиравшееся
на строй, который лучше всего охарактеризовать как бюрократический
социал-феодализм.

Все основные достижения Советской власти были на деле достижениями
интеллигенции, которые власть не только присваивала, но и приписывала себе.
Интеллигенция при этом строе не владела ни своим трудом, ни произведенным ею
продуктом. Его отбирала партия весь без остатка, а потом платила интеллигентам
«зарплату» наравне с рабочими, а то и меньшую.

Советская власть была абсолютно всем обязана обобранной ею, закрепощенной
еще при Ленине интеллигенции, которую именно поэтому-то ненавидела, стыдилась и
боялась.

Ясно, что интеллигенция (треть населения России — наиболее образованная и
активная!) в целом была настроена против власти партии, против «государства
рабочих и крестьян», в котором она, будучи главной тяговой силой, не только не
оплачивалась по заслугам, но еще и третировалась как нечто социально
третьесортное. Очень важно также, что интеллигенция была лишена основных
демократических свобод, без которых она, как рыба без воды.

Требуемый теорией революций конфликт производительных сил и производствнных
отношений, как видим, налицо.

Эксплуатируя интеллигенцию, но маскируя эту эксплуатацию, КПСС при каждом
удобном случае вспоминала о народнических принципах, о долге перед народом,

«…чьи работают грубые руки,

Предоставив почтительно нам

Заниматься искусством, наукой…».

Но так, возможно, было когда-то, при Некрасове. А в новейшее время все
наоборот. Не рабоче-крестьянские, а наши, интеллигентские умы выдумывают машину
за машиной, препарат за препаратом, технологию за технологией, которые
позволяют высвободить тех из рабочих и крестьян, кто способен шевелить мозгами,
для досуга и умственной деятельности (на что они сей досуг употребляют — это
другой вопрос). Научно-техническая революция, «зеленая революция» — все это
плоды именно и только специфического интеллигентского труда. Ручной, физический
труд, разумеется остается, но его все меньше в том, что мы производим, а доля
умственной работы все больше. И теперь на вопрос, кто кого кормит и одевает,
нельзя ответить так же однозначно, как сто пятьдесят лет тому назад, когда
Некрасов и вожди революционых демократов агитировали «кающихся дворян» и
народнического толка интеллигентов.

Интеллигенция давно и с лихвой отдала свой долг народу, уча и леча его
практически даром все годы советской власти (а уж про постсоветскую и вовсе не
говорю: подвиг интеллигентов, продолжавших учить, лечить, служить чуть ли не
бесплатно, месяцами не получая вознаграждения, еще ждет своих певцов). Как ни
трудно жилось интеллигентам первого порядка при царизме, все же их статус и
достаток был значительно выше, чем у окружающих, особенно в деревне. Социализм
все переменил.

Помню, в детстве я страстно ревновал отца к работе: он был настоящий
трудоголик, пропадавший в институте с утра до вечера. Мы с матерью видели его в
редкие часы в воскресенье, значительную часть которого, однако, отец проводил
за письменным столом. Он был доктором технических наук, профессором,
завкафедрой, завлабораторией, деканом, созданный им учебник по судостроению переиздан
в Штатах спустя пятнадцать лет после его смерти — это о многом говорит. И вот
однажды я узнал, что этот добровольный каторжник науки за все про все получает
денег столько же, сколько высококлассный водитель автобуса. Я пережил
чудовищный шок. Ведь я понимал, что переучить отца на водителя можно за год, но
из тысячи водителей не сделать одного такого ученого за всю их жизнь! Мое
скептическое отношение к советской власти и социализму в тот день возросло до
небес. Позже, студентом, я глубоко прочувствовал слова Бердяева о том, что
коммунисты в принципе по своей природе не способны оценивать качество труда.
Прав был философ: этому коммунисты не научились до конца своего правления.

* * *

Любопытно, но из всех слоев населения именно интеллигенция в позднесоциалистическую
эпоху сохраняла признаки крепостного состояния.

Крестьян, как мы знаем, Сталин успешно закрепостил вторично, запретив
произвольный выезд из колхозов и совхозов и даже отняв паспорта. Рабочим с
начала войны было запрещено произвольно переходить с завода на завод, менять
место работы; война прошла, запрет остался. Интеллигенция, если не хотела
попасть под закон о тунеядстве, тоже должна была ходить на службу (причем
первое время после вуза — строго на распределенную). Единственная возможность этого
избежать и трудиться вольно — стать членом творческого союза, но путь туда
лежал через самый жесткий идейно-политический ценз. Со временем рабочие и
крестьяне получили свободу, но не интеллигенция (известный пример сосланного за
тунеядство поэта Бродского — не единственный).

Сегодня нас, интеллигентов, призывают задним числом полюбить
антиинтеллигентскую Совдепию. Тщетная надежда!

Известно, что к революции ведет конфликт между производительными силами и
производственными отношениями. Именно так было накануне Перестройки. Главной
производительной силе решительно не соответствовали производственные отношения.

Интеллигенция поначалу поверила в Перестройку: в возможность мирного и
плавного преобразования Советской власти в новый, более приемлемый для нее общественный
строй. Она молниеносно отреагировала на открывшийся путь предпринимательства
через кооперацию. В кои-то веки у интеллигенции появилась возможность своим
трудом честно зарабатывать достойные деньги! Накал противостояния интеллигенции
и КПСС стал слабеть. Появилась возможность спустить на тормозах процесс
разрушения власти и страны, пойти по пути эволюции, а не революции.

Однако премудрый глава Совмина Николай Рыжков, своим указом 29 декабря 1989 года
запретивший деятельность только-только начавших расцветать издательских,
медицинских, педагогических кооперативов, наступил именно интеллигенции на
горло, разрушил ее надежды и тем самым бесповоротно обрек Советскую власть на
гибель. Уж лучше было вовсе не давать с самого начала, чем дать — а потом
отобрать…

Особенно хороша была рыжковская мотивировочка насчет издателей: мы-де не
можем утратить контроль над идеологией, а то они-де чего только не понаиздают!
Да, конечно, понаиздавали бы всякого (все это все равно потом вышло в свет). Но
при этом пар был бы выпущен, и мы не стали бы кусать руку, давшую нам свободу
печати и заработок!

Именно после «вредительского» рыжковского указа Советская власть
окончательно и бесповоротно получила в лице всей интеллигенции непримиримого
врага. Такого свинства — разворота вспять, возвращающего интеллигенцию на
скудный государственный паек — она простить не могла. Судьба КПСС и СССР была
окончательно предрешена этим указом. Хотя, конечно, далеко не только им.

* * *

Для меня бесспорная истина: Советскую власть свалила интеллигенция,
осуществившая заветную цель: буржуазно-демократическую революцию.

Это был ее реванш спустя семьдесят лет после сокрушительного поражения.

В СССР не было ни класса буржуазии, кровно заинтересованного в крушении
феодализма (в нашем случае — «социал-феодализма»), ни так называемого «третьего
сословия», традиционного лидера буржуазно-демократических преобразований. Их
роль взяла на себя именно интеллигенция, впервые в истории ощутившая себя не
только мозгом и не просто инструментом революции, а одновременно тем и другим.

Поразительно, но всевластная и всепроникающая КПСС, располагавшая полнотой
мощи всех советских денег, армии, прессы, КГБ и МВД, оказалась бессильна перед
общественным мнением и силой новых идей. (То и другое — детище именно
интеллигенции.)

Буржуазно-демократическая революция 1991-1993 гг., как когда-то Февраль, во
многом оправдала надежды своей главной движущей силы.

Именноинтеллигенция, получив возможность легально заняться частным врачебным,
педагогическим, научным, издательским и другим бизнесом, поставляет сегодня
кадры буржуазии, особенно крупной и средней, связана с нею тысячью нитей род­ственных,
дружеских, деловых, политических отношений.

Именно интеллигенция добилась самого необходимого условия своего
полноценного существования — демократических свобод (слова, печати, собраний,
совести, союзов и т.д.). Это весьма специфические, «классовые» блага, предельно
высоко ценимые интеллигенцией и достаточно низко — другими категориями населения.

Именно интеллигенция осуществила немыслимый, невозможный еще недавно взлет к
высотам государственного управления. Если учесть, что при Горбачеве на
«судьбоносной» XIX конференции КПСС представители науки, про­свещения и
культуры составили менее 9%, если на Съезде народных депутатов их стало всего
лишь 27,4%, то сегодня в Государственной Думе представителей рабочих и крестьян
практически нет вообще (не считая Василия Шандыбина), а все депутаты — именно
представители интеллигенции. Колоссально выросла роль экспертов при всех ветвях
власти. Без них не принимается ни одно решение.

Правомерно спросить: если свершившаяся революция была по своим движущим
силам революцией интеллигентской, если пришедший на смену социал-феодализму
строй есть строй торжества менеджеров и экспертов, если духовное бытие
интеллигенции так разительно переменилось к лучшему — то почему же ее
материальное положение в целом так невзрачно, ее социальное существование так
эфемерно и непрочно, а оценка происходящего столь критична? Почему она уезжает?

С пугающей меня теперь точностью предвидения я писал еще в 1996 году:

«Вве­дение свободного рынка умственного труда, казавшееся еще недавно таким
желанным, оказалось слишком резким, несамортизированным, задало новые, не менее
трудные задачи. В усло­виях, когда государственное финансирование интеллигенции
уже не работает, как прежде, а частнокапиталистическое еще не может
его полноценно и повсюду заменить, имущественное расслоение интеллигенции
усилилось, а ее идейный раскол усугу­бился. Возможно, именно потому, что
наиболее пострадала интеллигенция первого, а не второго порядка, эта ситуация
еще не осознается обществом как национальная трагедия, как важнейшая
первоочередная проблема нашей страны. Но она — именно такова.

Я вижу такие ближайшие политические последствия ката­строфического положения
интеллигенции первого порядка.

С одной стороны, неизбежен откат ее значительной части от идеологии
национал-капитализма к идеологии национал-социа­лизма (в лучшем случае) или
просто социализма. Это и понятно, поскольку для многих и многих довольно убогое
существование на уровне 1985
г. представляется сегодня “утраченным раем”.

Но с другой стороны, всем ясно, что подлинной общественной базой для любого
социализма является народ: рабочие, кре­стьяне, мелкая буржуазия. Именно таков
электорат Зюганова и Жириновского. А с этим электоратом у интеллигенции, даже
первого порядка, отношения достаточно сложные, и вставать с ним плечом к плечу
она не слишком-то стремится. Да и народ подозрительно и злобно косится на
всякую интеллиген­цию, справедливо полагая ее главной движущей силой произошед­ших
перемен…

Куда в этих условиях податься “бедному интеллигенту”? Где приклонить ему
головушку? Его незавидное материальное положение усугубляется теперь еще и
социальной изоляцией».

Все свершилось по-писаному.

Не только простой народ, по обыкновению искусно натравливаемый на
интеллигенцию, клянет ее и считает предательницей национальных интересов
(путая, как обычно, национальный интерес со своим собственным), разрушившей
милый сердцу советский социализм.

Значительная часть ее самой уже поднаторела в профессиональном самоедстве и
громогласно мечтает вслух о том, чтобы дважды войти в ту же социалистическую
реку. Многие участники дискуссии в «ЛГ» тому примером.

Сегодняшние призывы одной части интеллигенции к другой ее части — с целью
повернуть общество назад в социализм — напоминают мне песенку «Выходи-ка,
Билли, чтоб тебя убили».

Рискну объяснить, почему я считаю такой возврат бесперспективным.

* * *

Попробуем заглянуть в самую глубину несоответствия любого социализма, с
одной стороны, и интеллигенции — с другой. (Я надеюсь читатель понимает
принципиальную разницу между социализмом как строем — и социальным государством
и/или пакетом социальных гарантий; я вполне одобряю то и другое.)

Все дело в различном понимании справедливости у разных слоев общества.

Надо быть непроходимо тупым человеком, чтобы ожидать одинакового ответа об
«общечеловеческих ценностях» со стороны людей физического труда — и
умственного. В действительности «общечеловеческие ценности» имеют четко и ясно
выраженную классовую и национальную природу.

Как понимают справедливость люди физического труда? Они смотрят на дело с
точки зрения изначального равенства всех людей. «Все — люди, все — человеки,
всем надо жить». Поэтому для них справедливость — это «всем поровну».

Пусть немного, но поровну! «Да что тут думать? Взять все — и поделить!» —
точнее, чем булгаковский Шариков, этого не выразить. Но это не смешная глупость,
а нутряное народное понимание справедливости. Причем, вовсе не только
русско-народное: Чарльз Дарвин вспоминал, как группа океанических туземцев,
получив кусок материи в подарок, разорвала его на маленькие равные части по
количеству членов группы, чтобы выдать каждому его долю. А Парижская коммуна
выразила все это не менее точно, приравняв зарплату даже наиболее ответственных
чиновников к зарплате квалифицированного рабочего.

Дело не только в том, что коммунисты не умеют оценивать качество труда, как
верно приговорил Бердяев; даже если бы умели, они не стали бы этого делать из
принципа.

Для людей физического труда советский социализм, особенно приукрашенный
ностальгической памятью, это именно то что надо. Это был их строй, их власть.
Соответствующие, в целом, их пониманию справедливости. Интеллигенция первого
порядка, особенно в первом поколении, еще не оторвавшись по происхождению,
образу жизни, мысли и деятельности от народа, в значительном количестве думает
так же. А ведь у нас множество интеллигенции — все еще первого, максимум
второго поколения.

Так ли понимают справедливость люди умственного труда — бизнесмены или
большинство интеллигентов потомственных, особенно второго порядка,? Нет, не
так! Для них идея человеческого равенства противоестественна. Они, всю жизнь
имеющие дело с конкуренцией, видят и знают, что люди заметно неравны по своей
природе, изначально, от рождения. Поэтому для них справедливость — это «каждому
свое».

«Всем поровну» — и «каждому свое». Эти два принципа, два понятия о справедливости
никогда и никому не получится совместить, ибо они онтологически несовместимы.
Профессору Преображенскому, сыну соборного протоиерея, живущему и работающему в
квартире из семи комнат, справедливость по-шариковски несусветно дика, смешна и
враждебна. Как и всем, начиная с самого Михаила Булгакова, кто вместе с
профессором над Шариковым смеется. А это, прежде всего, интеллигенты и
предприниматели.

Социализм всегда есть перераспределение и не может без того быти.
Социалисты, буде возьмут власть, опять попытаются надеть намордник на
капиталиста, крутящего жернова промышленности и сельского хозяйства. Чтобы он
ел ровно столько, сколько господа социалисты сочтут нужным и позволят. А
капиталист снова пошлет их! И будет есть столько, сколько ему надо и хочется,
всеми правдами-неправдами. Или уведет свой капитал из страны…

Справедливость — понятие фундаментальное. Оно формирует весь духовный строй,
все отношение к жизни и к политике.

Поэтому не стоит звать интеллигентов и капиталистов в социализм. С их точки
зрения это общество очень несправедливое.

Конечно, нужда может загнать в социализм даже интеллигента, но не надолго.

* * *

Пользуясь удобным моментом, дам оценку юбиляру: «Вехам».

Бешеная популярность «Вех» в кругах интеллигенции не только им современной,
но и позднего социалистического периода тем и объясняется, что люди
чувствовали: авторы были правы в главном! (Нынешняя дискуссия — запоздалый
отголосок той популярности 1970-х годов.) Пусть Ленин сто раз бы обзывал
веховцев ренегатами и еще по-всячески, но истина была на их стороне. Это были
сыны России, а не ее клеветники. Мы это понимали и, зачитываясь, смаковали
заветные полузапретные строки.

Точно высказался на этот счет Солженицын: ««Вехи» и сегодня кажутся нам как
бы присланными из будущего. И только то радует, что через 60 лет кажется
утолщается в России слой, способный эту книгу поддержать. Сегодня мы читаем ее
с двойственным ощущением: нам указываются язвы как будто не только минувшей
исторической поры, но во многом — и сегодняшние наши. И потому всякий разговор
об интеллигенции сегодняшней… почти нельзя провести, не сравнивая нынешних
качеств с суждениями «Вех». Историческая оглядка всегда дает и понимание
лучшее» («Образованщина», 1974).

А что же теперь?

Опять запишем веховцев в ренегаты светлой мечты человечества?

Или все-таки признаем их конечную правоту и мудрость? И вонмем их
предупреждению не поддаваться на социалистическую удочку, какая бы сладкая
наживка не висела на том крючке?

Надо определиться в этом вопросе со всей однозначностью. Попытка выдать
отказ интеллигенции от социализма за национальную капитуляцию — просто
смехотворна.

II.3. Между двух утопий

Не в чем каяться

Интеллигенция — враг.

Александр Баркашев.

Азбука русского националиста

«…полубольная, вечно всем недовольная (наполовину “нытики”,

наполовину ”бомбисты”), мало способная к практической деятельности,

словом, “смесь дегенеративных эстетов с анархизированными дегенератами”«.

Василий Шульгин

Итак, мы как могли разобрались с термином «интеллигенция», с его социальным
и национальным наполнением.

Теперь — апология.

Еще в 1996 году (статья «Две интеллигенции») я отмечал:

«За что же ругают интеллигенцию? Прямо-таки яростно атакуют? В основном за
две вещи, исторически аналогичные. За два сокрушительных удара, пережитых Россией
в XX веке. Во-первых, за Перестройку и порожденные ею последствия — крах
государства, колонизацию России, обнищание народа, духовный кризис и т.п.
Во-вторых, за Октябрьскую революцию 1917
г., принесшую нам те же беды плюс Гражданскую войну и
большевистский геноцид русской нации. Трактовка обоих событий как
катастрофических, а равно идея «виновности интеллигенции» в том и в другом —
прочно утвердились в общественном сознании».

С тех пор ничего не изменилось, как можно видеть по дискуссии в «ЛГ». Скорее
усугубилось. Но традиция, на самом-то деле, гораздо более древняя. Ругать
интеллигенцию сделалось модным как раз в эпоху «Вех»; мода растянулась на
столетие.

Кто же и почему ругает интеллигенцию? И насколько это справедливо?

Коротко: ругают все, причем все — несправедливо.

Веховцы обвиняли интеллигенцию в том, что она очертя голову сунулась в
революцию. Ленин — в том, наоборот, что она от нее отошла. И не только Ленин и
другие социалисты; их неприятель, лидер партии кадетов Павел Милюков выразился,
однако, настолько резко, насколько позволяло воспитание: «Семена, которые
бросают авторы “Вех” на чересчур, к несчастью, восприимчивую почву, суть
ядовитые семена, и дело, которое они делают, независимо, конечно, от их
собственных намерений, опасное и вредное дело». И еще: «Творческое,
положительное значение «Вех» может быть ничтожно; их практическое влияние может
быть вредно и отвратительно» (см. его очерк «Интеллигенция и историческая
традиция»). Он тоже опасался оттока интеллигенции от революционно-демократического
движения.

Этот диспут дотянул до наших дней, по-прежнему раскалывая «образованную,
умственно развитую часть общества».

Кто был прав в том споре революционеров всех мастей, от крайне правых до
крайне левых, — и контрреволюционеров? Где истина?

Накануне вхождения в полосу катастрофических перемен русская интеллигенция
уже переболела социализмом, расхотела его. И «Вехи», созданные такими же
«переболевшими», леваками в прошлом, как раз это и выразили. Они, глядя в себя
как в зеркало, обрисовали социализм именно как болезнь и дали нелицеприятный
портрет нездоровой русской интеллигенции, объяснив тем самым причину ее столь
легкой и долгой инфицированности социализмом. Почему хилая душевным здоровьем
русская интеллигенция оказалась столь доступна для вируса социализма: вот о чем
задумывается читатель, дошедший до конца книги.

Почему интеллигенция пошла в социализм, почему вышла… Почему учинила
перестройку, почему сегодня от нее отвернулась…

Чтобы правильно понять эти вещи, надо твердо помнить, что интеллигенция — не
«прослойка» между классами, не приложение к другим классам, верхним или нижним,
к «народу», «эксплуататорам» и т.п. Это давно уже самостоятельный, отдельный
класс.

У интеллигенции всегда были и есть свои собственные классовые права и
интересы. Они, как водится, могут идти вразрез с правами и интересами других
слоев населения.

Это нормально. Надо это ясно понимать и не стесняться выговаривать.

Только через признание этого факта мы сможем непредвзято оценить
интеллигентские «метания и шараханья», которые, на самом деле свидетельствуют
вовсе не об интеллигентской непредсказуемости и склонности к предательству
идеалов, а лишь о невыносимо цветущей сложности российского бытия.

Интеллигенция и в 1917, и в 1991 гг., преследуя свои собственные классовые
цели и не задумываясь о сообразности им своих возможностей, вызвала к действию
мощные общественные силы, с которыми не смогла потом справиться. Как те
сказочные лисички, что взяли спички и зажгли Черное море, но потушить не
смогли.

В первом случае такой силой оказалось оголтело размечтавшееся крестьянство,
беднейшее по преимуществу, часть распропагандированных рабочих да плюс еще
дезертиры всех мастей (те и другие тоже вчерашние крестьяне), почуявшие не
только «волю», «братство», «новый мир», но и небывалую поживу (крестьянам —
землю, а всем вообще — «грабь награбленное»!).

Во втором — также почуявшая небывалую поживу номенклатура всех сортов.

Интеллигенция просчиталась и потому виновна?

Если бы мы всегда все могли рассчитать правильно хотя бы на день вперед, мир
давно превратился бы в рай. Однако просчета не было. И объективно, и
субъективно революционно-демократическая работа не очерняет, а напротив,
обеляет интеллигенцию перед лицом историка.

Интеллигенция была объективно права в своих действиях, ибо России в обоих
случаях действительно крайне нужны были радикальные перемены. Как Николай
Романов, так и Политбюро ЦК КПСС деградировали, утратили историческую
инициативу и тормозили развитие страны. Власть непременно следовало менять,
поскольку сама она меняться в соответствии с эпохой не желала. Ратуя за
коренные общественные перемены, интеллигенция действовала патриотично и
исходила из правильного понимания исторической необходимости.

Кроме того, субъективно интеллигенции действительно нужны демократические
свободы, это не прихоть бесящегося с жиру барчука, а необходимое условие ее
полноценного существования. Такова ее природа. Она хотела и должна была
добиваться всеми возможными способами этих свобод так же, как инстинктивно,
рефлекторно рвется к глотку воздуха задыхающийся, утопающий. Поступить по-иному
интеллигенция не могла.

Но затем интеллигенции не хватило силенок, чтобы остановить трансформацию
столь любезного ей и соответствующего ее мечтам Февраля — в безобразный
Октябрь. Ничего удивительного: в общей массе трудоустроенного населения люди
умственного труда составляли перед революцией всего 2,7%: тонюсенькая пленочка
на бурлящей магме народных вожделений и аффектов. К тому же пленочка, на
заметную часть нерусская.

И точно так же она не смогла предотвратить ельцинизм, пришедший на смену
вожделенной Перестройке.

Вот он, секретный смысл событий!

Интеллигенция, не имеющая в руках реальных рычагов — денег, вооруженных
людей, властных полномочий и т. д., замахнулась в обоих случаях на
преобразования, которые требуют именно подобных рычагов.

В обоих случаях рычаги в итоге оказались у бюрократов, управленцев.
Самобытных, новых, в основном нерусских — в 1917 году. Выродившихся из старых
номенклатурщиков — в 1991-1993 гг.

Обе революции были, по сути, не какими-либо, а Великими Бюрократическими. В
первом случае — Феодально-бюрократической (в соответствии с методом управления:
мечом, т.е. страхом, силой). Во втором — Буржуазно-бюрократической (метод
управления — деньги, т.е. экономическое принуждение). Злато в итоге победило
булат, как и следовало ожидать.

Бюрократия в 1917 году впервые стала господствующим классом и продолжает им
оставаться до сих пор. Она вызрела в недрах одного строя, чтобы заменить его
другим, а там и третьим, все более соответственным себе. Она была создана как
приводной ремень монархии, внешней управляющей силы, но сегодня сама стала
единственной управляющей силой. Эта метаморфоза произошла в два этапа.

После свержения монархии и расточения царского чиновничества сама по себе
бюрократия как инструмент власти никуда не исчезла. Напротив, ее численность и
могущество многократно возросли. Однако в течение семидесяти лет она еще
продолжала оставаться инструментом внешней силы — КПСС, частью которой
бюрократия была и сама (и могла достичь даже высших степеней). Это был большой
шаг вперед к абсолютной власти. Но все же власть еще оставалась неполной,
частичной, ведь партийная структура сковывала, держала в узде свободу рук
бюрократов. Поэтому в 1991 году бюрократия, использовав общую волю к переменам,
свергла последнюю ограничивающую ее силу, партию, оставшись единственной
управляющей силой в чистом виде.

Сегодня мы имеем тотальную диктатуру бюрократии, ничем не ограниченной. Кто
над бюрократией? Никто. Где предел разнузданной бюрократической власти? Его
нет.

Хотела ли такого результата русская интеллигенция в том и другом случае?
Нет. И в том, и в другом случае она хотела, в сущности, только одного:
модернизации для родной России и демократических свобод для себя. Ради этого она
шла во все какие угодно революции. Все остальное — деньги, власть — ее
волновало несравнимо меньше.

Вот и осталась без денег и власти, а коли так, то и демократические свободы,
полученные вначале, непременно будут отняты или ограничены. Интеллигенции в
конце 1980-х бросили лакомую кость, но сейчас уже помаленьку отбирают.

Да и модернизации сегодня, в отличие от титанических 1930-х, не видать. Ибо
у интеллигенции могут быть свои цели и задачи, но у бюрократии-то — свои…

Всего этого, разумеется, сто лет назад интеллигенция предвидеть не могла,
как и мы не можем заглянуть сегодня в будущее. Быть может, знай она грядущее,
от каких-то действий и слов русская интеллигенция предпочла бы воздержаться.
Задним умом все крепки. Но она жила и действовала по своей натуре и по
обстоятельствам своего времени. В чем же ее вина?

По справедливости: ни в чем.

Интеллигенция и бюрократия

Моя апология интеллигенции будет неполна и не до конца убедительна, если не
углубиться в затронутую выше тему.

Автор лучшего эссе в рамках дискуссии о «Вехах» профессор МГУ М. А. Маслин
подчеркнул интересный момент: «В примечаниях к своей статье Гершензон привел
известную цитату из письма А. П. Чехова. Он писал: “Я не верю в нашу
интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не
верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же
недр”. И далее Гершензон добавляет: “Последние слова Чехова содержат в себе
верный намек: русская бюрократия есть в значительной мере плоть от плоти
русской интеллигенции”«.

Сегодня, после работ М. Джиласа, М. Восленского и других «бюрократоведов»,
мы можем судить о проблеме более основательно.

Вкратце можно сказать так: внутри «системы» — интеллигенции — есть своя
«антисистема»: бюрократия. Она является частью интеллигенции как социальной
группы, но в то же время представляет собой вполне замкнутое сословие, которое
зачастую выступает ее противником и всегда и по любому поводу — штрейкбрехером
классовых интеллигентских интересов. Ибо интересы бюрократии как части
интеллигенции, как ни странно, радикально расходятся с интересами интеллигенции
как целого. Сословие противостоит вмещающему его классу: такой вот парадокс.

При смене строя, режима интеллигент всегда впереди, его влечет к этому
активное критическое и преобразующее начало. Но вот революция окончилась, и
обнаруживается, что бюрократ в очередной раз не пустил интеллигента во власть,
присвоил ее.

Формально-социологически принадлежа к интеллигенции, бюрократ по-другому
мотивирует свою деятельность, не включая в нее, за редким исключением,
творческую и подвижническую составляющую. Но при этом ревниво оберегает
руководящий характер своего труда, а интеллигенции предоставляет лишь
исполнительство, допуская ее к власти в лучшем случае в амплуа советников.
Советов притом не слушает, а лишь требует идейно-научного обоснования
собственных решений.

Ну а там, где интеллигент-чистоплюй проявляет саботаж, на его место встает
штрейкбрехер-бюрократ и делает все, что требуют бюрократы рангом выше, применяя
даже несвойственное интеллигенции насилие, но не применяя свойственных ей
моральных норм.

В ходе становления Советской власти произошло именно это самое, только в
данном случае внутриклассовое противостояние было обострено противостоянием
национальным: на место саботировавшей приказы большевиков русской интеллигенции
(в том числе, русского чиновничества) пришел массовый штрейкбрехер:
интеллигенция еврейская, чтобы стать первой и главной советской бюрократией в
масштабах всей страны.

Ситуация, ею созданная во власти, во многом является модельной для России,
помогает постичь истиную мотивацию любой бюрократии.

Что получила еврейская интеллигенция, массово подавшаяся на смену русской —
на государственную службу, на службу Советской власти? Именно то, что искала:
чудовищную, безграничную власть над страной и доступ к тысячелетним сокровищам
Руси-России. Здесь уместно рассказать вставную новеллу о сейфе Якова Свердлова.
В ней, как в капле воды, отразилась вся коллизия.

Сейф Якова Свердлова как зеркало бюрократической революции в России

Русская революция антинациональна по своему характеру,

она превратила Россию в бездыханный труп.

Н. А. Бердяев

Незадолго до Октября Яков Михайлович (Янкель Мовшевич) Свердлов (1875-1919)
вернулся из Туруханской ссылки и сразу оказался для Ленина незаменимым
человеком, верным помощником, правой рукой. Он сделал ослепительную карьеру,
став вторым лицом в Советской России, сосредоточив в своих руках непомерную
власть. Во время болезни Ленина он выполнял его функции, явно метил на смену
Ильичу, работая в ленинском кабинете, подписывая за него документы, проводя
заседания СНК.

Некоторые цитаты из выступлений Свердлова помогут понять смысл и направление
его трудов на посту руководителя Всероссийского Центрального Исполнительного
Комитета (ВЦИК), куда его провел Ленин:

«Если в городах нам уже удалось практически убить нашу крупную буржуазию, то
этого мы пока еще не можем сказать о деревне… Только в том случае, если мы
сможем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, если мы сможем
разжечь там ту же гражданскую войну, которая не так давно шла в городах, если
нам удастся восстановить деревенскую бедноту против деревенской буржуазии, —
только в том случае мы сможем сказать, что мы и по отношению к деревне сделаем
то, что смогли сделать для города» (заседание ВЦИК 4-го созыва 20 мая 1918);

«Мы можем указать отнюдь не на ослабление террора по отношению ко всем
врагам Советской власти, отнюдь не на ослабление, но, наоборот, на самое резкое
усиление массового террора против врагов Советской власти» (V Всероссийский
съезд Советов 6 июля 1818).

Вся деятельность Свердлова, начиная с террористической организации в
Екатеринбурге, была экстремистской, провокационной, поджигательской,
разрушительной.

Недаром именно Свердлову Ленин доверил открыть Учредительное собрание 5
января 1818 года, которое в тот же день было большевиками разогнано. Сам этот
ход с открытием был ничем иным как провокацией, устроенной для того, чтобы
дезорганизовать собрание, обессмыслить его в собственных глазах и тем лишить
воли к сопротивлению. Ибо Свердлов отнюдь не был компромиссной фигурой,
способствующей умиротворению и без того недружного коллектива. Не успел он
начать свое в высшей степени агрессивное выступление (призвал к беспощадному
подавлению эксплуататоров, социализации общества, победе социализма во всех
странах и к вооружению трудящихся), как из зала стали кричать: «У вас руки в
крови, довольно крови».

Не прошло и полусуток, как взбудораженную и уставшую от самой себя
«Учредилку» разогнал матрос Железняк. А мирную безоружную демонстрацию в
поддержку «Учредилки» большевики не просто разогнали, а расстреляли; руководил
этим делом штаб во главе все с тем же Свердловым.

Недаром именно Свердлов руководил подавлением мятежа левых эсеров летом 1918
года (историки подозревают, что дело не обошлось без большевистской
провокации), а после покушения на Ленина написал обращение ВЦИК 2 сентября 1918
года, объявившее массовый красный террор против всех врагов Революции. 

Не будет ошибкой сказать, что именно Свердлов был отцом террора, две самые кровавые
вехи которого — убийство царской семьи и расказачивание.

Оба эти беспрецедентные преступления — дело рук Свердлова лично. И даже —
единолично, ибо политические решения он принимал за Президиум ВЦИК и за ЦК РКП(б),
а проводниками этих решений были близкие ему исполнители из числа евреев. Так,
Шая Голощекин и Яков Юровский, выполняя приказ патрона, скоро и беспощадно
свершили уничтожение Николая Романова с присными в Ипатьевском доме (молва
приписывала даже доставку в Кремль заспиртованной головы последнего
венценосца). Также лично Свердловым была подготовлена и подписана зловещая
Директива Оргбюро ЦК РКП (б) от 24 января 1919 года о поголовном истреблении
казаков (основные исполнители — командарм И. Якир, руководитель Донбюро А.
Френкель).

Хочу подчеркнуть, что должность Свердлова была чисто бюрократическая,
чиновничье-руководящая. Но полномочия его были бескрайними, власть над Россией
— нечеловеческая. Власть ничем не ограниченного супербюрократа.

Свердлов был главный кадровик всей Советской России. Именно он осуществил
основную работу по созданию органов Советской власти в центре и на местах. Он
же организовал для пролетарских кадров управления школу инструкторов и
агитаторов при ВЦИК, со временем преобразованную в Высшую партийную школу. Как
выразился Григорий Зиновьев: «Свердлов явился из далекой ссылки с готовыми
организационными чертежами всей работы партии и с готовым планом распределения
основных групп работников по отраслям работы».

Значение Якова Свердлова в нашей истории, несмотря на краткий срок
деятельности, было колоссальным. Ленин, открывая VIII съезд партии,
охарактеризовал его так: «Для всей партии в целом и для всей Советской
республики Яков Михайлович Свердлов был главнейшим организатором… Я не в
состоянии даже на сотую долю заменить его, потому что в этой работе мы были
вынуждены всецело полагаться и имели полное основание полагаться на тов.
Свердлова, который сплошь и рядом единолично выносил решения».

Трудно сказать, сколько зла бы еще сотворил Свердлов, оседлавший русский
трон, какие реки русской крови пролил. Метил он высоко, на самый верх. Однако
человек, как известно, бывает внезапно смертен. «Мы опустили в могилу, —
скорбел Ильич, — пролетарского вождя, который больше всего сделал для организации
рабочего класса, для его победы».

Поскорбели и забыли. И даже вещички, после него оставшиеся, не досмотрели. И
вспомнили об этом почти через двадцать лет, как свидетельствует поразительный
документ:

«Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину

На инвентарных складах коменданта Московского Кремля хра­нился в запертом
виде несгораемый шкаф покойного Якова Ми­хайловича Свердлова. Ключи от шкафа
были утеряны. 

Шкаф был нами вскрыт и в нем оказалось: 

1.  Золотых монет царской чеканки на сумму сто восемь тысяч пятьсот
двадцать пять (108 525) рублей. 

2.  Золотых изделий, многие из которых с драгоценными кам­нями, —
семьсот пять (705) предметов. 

3.                                                    
Семь чистых бланков паспортов царского образца. 

4.                                                    
Семь паспортов, заполненных на следующие имена: 

A)  Свердлова Якова Михайловича, 

Б) Гуревич Цецилии-Ольги, 

B)                                                                           
Григорьевой Екатерины Сергеевны, 

Г) княгини Барятинской Елены Михайловны, 

Д) Ползикова Сергея Константиновича, 

Е) Романюк Анны Павловны, 

Ж) Кленочкина Ивана Григорьевича. 

5.                                                    
Годичный паспорт на имя Горена Адама Антоновича. 

6.                                                    
Немецкий паспорт на имя Сталь Елены. 

7.                                                    
Кроме того обнаружено кредитных царских билетов всего на семьсот пятьдесят
тысяч (750 000) рублей. 

Подробная опись золотым изделиям производится со специа­листами.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР (Ягода) 

27 июля 1935 г. 

№ 56568». 

Комментировать эту опись пиратского сундука нет особой необходимости.
Добавить можно лишь, что Генрих Григорьевич Ягода (Енох Гершевич Иегуда) был
ставленником именно Свердлова, с юности входил в его клан (был мужем его
племянницы), так что возможность подлога исключена.

Итак, мы видим, что время, проведенное на вершине власти, Яков Свердлов
использовал двояко. Во-первых, он приложил все усилия, чтобы ввергнуть Россию в
пучину Гражданской войны, перебив при этом цвет русской нации, залив страну
невинной кровью. Во-вторых, этот министр-администратор Советской власти, лютуя
над нашей Родиной, истребляя цвет русского народа, каждую минуту помнил о
фантастической случайности своего взлета и о возможности заслуженного
возмездия. Как разбойник, авантюрой прорвавшийся к трону, Свердлов награбил
сокровища, с которыми планировал бежать за рубеж для дальнейшей безбедной
жизни, но не успел. Пролетарский вождь и главный бюрократ, а на деле —
обер-русофоб, палач-маньяк, авантюрист и временщик, он пламенными речами и
цитатами из Маркса маскировал свою сущность пирата.

Я не стану утверждать, что Свердлов — идеальный прототип еврейского революционера,
дорвавшегося до административной власти. Наверное, были и другие, более
идейные, чистые люди. Но и назвать случайностью, что именно такой человек
оказался на вершине большевистской пирамиды, было бы антинаучно, неисторично и
неубедительно.

А главное, эта история показывает, какие возможности открывались перед
участниками массового еврейского похода во власть, начавшегося в 1917 году. Она
помогает объективнее вскрыть их мотивы.

О том, что такой поход имел место, подробно рассказано выше.

Но разве только в 1917? А в 1991-1993?

И разве только еврейским оказался новый поход во власть? Разве образование
этнократических государств по всему периметру обкорнанной России не
свидетельствует ярко вообще о национальном факторе Перестройки? Профессор П. И.
Ковалевский указал своевременно, коротко и ясно: «Революция эта не что иное,
как бунт инородчества во главе с еврейством против России и русского народа»
(Русский национализм и национальное воспитание. — СПб., 1912. — С. 255). Что
тут добавишь?

Давняя история со вторым человеком в Совдепии удивительным образом
напоминает все происходящее в России сегодня. Глядя на современную нам пирамиду
власти, хочется припечатать: наследники Свердлова.

С кем поведешься, от того и наберешься: нынешняя администрация (бюрократия),
в том числе русская, вполне усвоила еврейский урок прошлого и настоящего. Вновь
измывательства над страной, вновь убийство исторической России и открытая
государственная русофобия, вновь скелеты в шкафах, заспиртованные в банках
головы, сокровища в сейфах и готовые на всякий случай загранпаспорта, а то и
недвижимость в «цивилизованных странах», куда не дотянется народный мститель…

Вернемся к социально-исторической проблеме становления нового, исторически
небывалого строя, каким мы сегодня можем любоваться. Выше утверждалось, что все
революции в России ХХ века имели своим результатом одно: создание и укрепление
государства бюрократов, окончательно завершившееся диктатурой бюрократии в наши
дни. Поясним сказанное цифрами и примерами.

О диктатуре бюрократии

Правящий класс — бюрократия — растет и крепнет в России с каждой новой
революцией.

Правда в первый раз не обошлось без перетасовок и люстраций. Поначалу
царское чиновничество, как мы помним, эмигрировало, саботировало и было
репрессировано, в результате чего бюрократический аппарат Советской России
насчитывал в 1919 году всего 700 человек. По сравнению с монархическим
правлением (250 тысяч чиновников, канувших в неизвестность), это был, конечно,
сущий мизер. Но советская бюрократия стремительно увеличивалась и в итоге
выросла многократно: при Брежневе в СССР было уже 1,755 млн чиновников, в
семь раз более, чем при царе.

Персональный состав поменялся, разумеется, но в целом класс чиновников вырос
и укрепился. Его классовые возможности, права и интересы четко обозначились.

Стать чиновником стремятся многие, класс растет, как на дрожжах. Особенно
это стало заметно в путинско-медведевской России.

Современная российская бюрократия в целом не подвергалась люстрациям,
чисткам, разве что самая верхушка, и то не везде и не тотально. Ее основной
корпус достался нам в наследство от Советской власти, при которой и
сформировались ее характерные свойства. Такие как карьеризм, безыдейность и
беспринципность, вассальная зависимость от вышестоящего начальства, жадность до
жизненных благ, неразборчивость в средствах. Помню, еще при Брежневе некоторых
чиновников величали словцом «полупроводник»: такой проводил сверху вниз любой
сигнал, но снизу вверх — ни одного. И это тоже никуда не исчезло…

Определилось и политическое лицо чиновника: циничное властолюбие
(политический окрас при этом может быть любой, в зависимости от конъюнктуры).
Наследники Свердлова любят власть как таковую и ценят блага, доступ к которым
она открывает.

* * *

Необходимо досказать о национальном факторе в проблеме бюрократии.

В диссидентской среде, среди тех, кто расшатывал основы строя, шел в
авангарде Перестройки, плотной стеной окружал Ельцина, вел пропаганду в СМИ и
т.д., мы вновь, как в 1917 году, видим сплоченное множество евреев и
породненных с ними лиц. Однако после ухода ЕБН национальный ландшафт правящего
слоя заметно обрусел, а процент евреев снизился, хотя ряд важных руководящих
постов еще остается за ними.

Дело в том, что еще с 1930-х гг. в РСФСР стали происходить
социально-национальные процессы, метко охарактеризованные выражением «Ванька
прет». Раскрестьянивание русской деревни обернулось огромным наплывом чисто
русских кадров во все сферы умственного труда, в том числе в партийную и
советскую бюрократию. Что из этого вышло?

Как мы помним, в революцию была уничтожена русская национальная элита, а
еврейство заняло ее место в управлении страной, в репрессивном аппарате, в
научной и культурной жизни. Таким был итог первого двадцатилетия «власти
Советов». Это положение вещей со временем стало сильно раздражать партийных
руководителей нееврейского происхождения — в первую очередь, Сталина.

Во время подписания знаменитого пакта Молотова-Риббентропа Сталин признался
последнему (о чем тот с восторгом докладывал Гитлеру), что вынужден пока
терпеть тотальное засилие евреев, но сменит их, когда подрастут русские кадры
интеллигенции.

Слова не разошлись у Сталина с делом. В 1937-1939 гг. по еврейскому
руководящему кадровому составу партии и государства был нанесен страшный удар,
власть в целом из еврейских рук выскользнула. Практически вся «ленинская
гвардия», в своем большинстве состоявшая из евреев, была уничтожена, превращена
в «лагерную пыль». Вакантные места стали занимать русские вновь образованные
кадры из крестьян. После войны Сталин энергично вернулся к логическому
завершению начатого: развернувшаяся во всей стране кампания борьбы «с
космополитизмом и низкопоклонством перед Западом», затем «дело врачей», «дело
Еврейского антифашистского комитета», по которым в послевоенные годы были
осуждены видные представители еврейской интеллигенции и т.д. Кампании такого
рода носили в СССР тотальный характер, поэтому чистка прошла не только в
столицах, но и на всех уровнях периферии.

Правда, весьма многим высокопоставленным евреям удалось сохранить свои
позиции до последних лет жизни Сталина и тем более в дальнейшем. Наиболее
выразительной оказалась карьера Юрия Андропова (мать — Евгения Карловна
Файнштейн), долгие годы возглавлявшего КГБ и доросшего до положения
генерального секретаря ЦК КПСС. Но в целом из первого эшелона власти евреи
оказались вытеснены, закрепившись в отдельных случаях в ранге советников при ЦК
КПСС и т.п.

Формирование и борьба национальных группировок внутри интеллигенции в целом
и бюрократии в частности не прекращались все семьдесят лет Советской власти.
(Некоторое представление об этом дают книги участников событий, писателей С.
Семанова «Русско-еврейские разборки», А. Байгушева «Русская партия внутри КПСС»
и др.). Противостояние это закончилось не в пользу «Русской партии», чем и
обсуловлен новый мощный прорыв евреев к власти и деньгам в начале 1990-х. Но…

Добившись при Горбачеве права на свободный выезд, евреи провели массовый
исход из СССР. Чисто физически их масса в нашей стране резко сократилась. И
полномасштабно повторить 1917 год они уже не могли.

Абсолютное большинство в административном корпусе стало русским. Возможно
поэтому некое подобие новой чистки (в очень мягком и избирательном виде) прошло
в послеельцинскую эпоху. Десятилетие откровенного еврейского владычества над
Россией окончилось в итоге изгнанием Березовского, Гусинского и Смоленского,
посадкой Ходорковского.

Отдельно следует отметить, что в национально-территориальных образованиях,
все еще бытующих в России, произошли свои ползучие национальные революции, в
результате чего русских от кормила повсеместно оттеснили национальные кадры,
установившие в своих регионах мини-этнократии по примеру макси-этнократий во
всех бывших советских республиках.

Я не вижу сегодня оснований говорить о таком же еврейском господстве в
современной России, как это было в 1917-1937 или в 1993-1999 гг. Конечно, и
сейчас существует еврейское лобби, могущественная закулиса, а в центре и на
местах хватает высокопоставленных евреев, но бюрократическая специфика у них
заметнее, чем национальная.

Однако вот ведь странная вещь: нам от этого нисколько не легче.

Я не склонен ни обелять русских бюрократов, ни очернять еврейских на одном лишь
основании национального происхождения. Они во многом стоят друг друга.

В этой связи вспоминается, как однажды летом 1917 года, по свидетельству
Наталии Крандиевской, инициатор «Вех» Михаил Гершензон в присутствии Алексея
Толстого стал приветствовать массовое дезертирство с фронтов Германской войны и
хвалить большеви­ков, на что Толстой «возражал горячо, резко и, проводив
Гершензона, сказал:

— Все дело в том, что этому умнику на Россию напле­вать! Нерусский человек.
Что ему достоинство России, на­циональная честь!»

Увы, увы! Сегодня нет никаких гарантий, что русский чиновник заслуживает
иной характеристики, чем эта гневная филиппика…

* * *

Вернемся к оценке бюрократии как правящего класса России.

Если к общему числу федеральных госслужащих добавить так называемых
муниципалов (чиновников местной власти, которые тоже существуют на бюджетные
деньги), то получится, что в 1994-2008 гг. численность чиновничьего аппарата
выросла с 1 до 1,8 млн. человек. Это даже больше, чем в брежневские времена, а
ведь население СССР тогда превышало население России почти в два раза!

Федеральные чиновники зачастую дублируют функции чиновников местных. Но это
отнюдь не ведет к сокращению аппарата, приобретающего явно паразитические
свойства. Больше того: в 1999-2008 гг. число федеральных госслужащих
увеличилось лишь на 6%, а тем временем поголовье региональных чиновников
выросло в 1,65 раза, а муниципальных — в 2 раза. То есть, основной рост
чиновничьего класса происходит уже не за счет центральной власти, а за счет
размножения на местах. Это процесс, характерный именно для классообразования. И
центр его принципиально не контролирует: старший ворон не клюет глазик ворону
младшему[7].

В названные цифры не входит целая армия обслуживающего чиновничество
персонала, «дворовых» и «денщиков», хотя их количество поболее числа самих
чиновников. Куда их-то отнести? Явно не к рабочим, крестьянам и даже не к
интеллигенции… Паразиты на паразитах? Слуги слуг народа — так их назвал
сатирик.

Содержание чиновничьего класса ложится бременем на казну, а следовательно —
на налогоплательщика, на население. Удовольствие это не из дешевых. В 2008
г. расходы казны на решение «общегосударственных
вопросов» достигли 1 трлн. рублей. Для сравнения: расходы на науку,
образование, здравоохранение и даже национальную оборону уступают по темпам
роста данной статье.

В целом, содержание чиновничьего аппарата обходится стране в 15% бюджета. В
настоящее время средняя зарплата российского чиновника составляет около 600
евро, при том что средняя заработная плата по стране — около 360 евро.

Приведенные цифры показывают, что быть чиновником достаточно выгодно. Но
основной «навар» поступает, конечно же, помимо зарплаты (вечная в России система
«кормлений»). Власть в России по традиции легко конвертируется в деньги и
наоборот. Рассказам о том, как и почем продаются-покупаются у нас должности,
люди охотно верят именно потому, что они всегда правдоподобны. По данным
исследования фонда ИНДЕМ «Коррупция в России: динамика и перспективы» наша
бюрократия коррумпирована на 80 процентов, а объем коррупции измеряется сотнями
миллиардов долларов.

Сейф Якова Свердлова живет и побеждает.

* * *

Казалось бы, такая гигантская армия высокооплачиваемых чиновников должна
четко обеспечивать суперуправляемость России. Государство должно работать как
часы, с таким-то аппаратом!

Ничего подобного. Все как раз наоборот. Бюрократы не для того брали власть в
свои руки и устанавливали собственную диктатуру, чтобы пахать на Россию и
нацию, обеспечивая подъем и расцвет. И что с ними поделать, как их запрячь?

Начиная с самого президента России, мы получили чиновничество
бесконтрольное, безответственное и безнаказанное.

Поясню.

В России уникальное законодательство, провозгласившее, что никакой президент
не может отвечать по суду за всё, что бы он ни натворил за время президентства.

Безответственность президента… Можно ли было выдумать концепцию, более
опасную для общества?

Так ли обстоит дело в развитых странах? Нет. Там бывший правитель вполне
может оказаться под судом (примеры: Германия, Южная Корея, Япония и др.). И
даже не только бывший, но и действующий (США: Клинтон).

Но дело не только в этом. А прежде всего в том, что в цивилизованном мире
нет и не может быть президентов… беспартийных! Все правители наиболее уважаемых
стран имеют партийную принадлежность. Только партии выдвигают на пост
президентов и премьер-министров в Германии, Франции, Японии, Испании и т.д.
Выдвигают тех, кто в своей деятельности, в своих выступлениях наиболее
убедительно воплощает партийные программные установки, кто наиболее внятно их
артикулирует (или создает) и наиболее последовательно проводит в жизнь. И
предварительный отбор кандидата проводит именно партия, организуя вначале
внутренние выборы, на которых соревнуются кандидаты-однопартийцы.

В этом принципиальная разница между выборами президента в Европе и США — и
российскими выборами.

Голосуя за того или иного президента, граждане Европы и Америки голосуют за
платформу, за политическую программу партии, которая не может быть изменена по
прихоти верховного одиночки. Эта программа публична, она принята как
руководство к действию всех ее членов вплоть до президента, она масштабна,
долгосрочна и касается, как минимум, всей страны. За выполнение этой программы
президент отвечает перед выдвинувшей его партией и перед всей страной. А партия
— многомиллионная рука и разум — его контролирует. И избиратель это знает.

За что голосует гражданин России, избирая президента? За красивые глаза? Или
за красивые слова? Нет, российский гражданин голосует лишь за свои смутные,
ничем не обеспеченные надежды.

Ибо президент России — невменяем. Не в психологическом, конечно, а в
политическом и юридическом смысле. Он может забыть, изменить, предать свои
обещания, и ему ничего за это не будет.

У нас неуправляемый, невменяемый президент.

Поэтому у нас неуправляемая страна.

* * *

Вертикаль безответственности — сверху донизу российской власти.

Президент никого не может заставить отвечать за свои дела, потому что он и сам
ни за что ни перед кем не отвечает. А ведь права и обязанности неразрывны между
собой.

Попытка Путина поставить губернаторов в зависимость от Кремля и сделать
более управляемыми с помощью назначений — жалкий паллиатив. Где Путин — а где
Казань, Великий Новгород, а тем более Владивосток. Вообразите: президент — в
Москве, далеко, а я — местный губернатор, все тут назубок знаю; что он может
понимать в наших делах?! Куда он лезет со своими указами, не разбираясь в
местной ситуации? И потом: у него там могут быть свои цели-задачи-интересы, а у
нас тут свои. Опять же, сегодня один президент, завтра другой — на всякий чих
не наздравствуешься. Эй, президент! Не мешал бы ты, право слово!

И указ центральной власти спокойненько кладется под сукно.

Половина указов Ельцина не исполнялась! Половина! Он поставил над
губернаторами ещё одно управленческое звено: окружных полпредов. И что? Стала
больше управляема Казань? Великий Новгород? Владивосток? Как бы не так… Вот
Ингушетия ни копейки не перечислила в бюджет за все постсоветские годы от своих
нефтяных барышей — и что? Да ничего! Нет у президента таких рычагов, чтобы
воздействовать на ситуацию, особенно в глубинке. И полпреды такими рычагами не
стали.

В этом весь вопрос: рычаги, шестеренки, приводные ремни и тому подобная
фурнитура, без которой не может работать ни один механизм, в том числе
государственный. Вот во что все упирается. За что ни схватись — все гнило! Все
коррумпировано! Все неуправляемо!

Обозреватель ТВЦ Алексей Пушков рассказал потрясающий факт: в 2005 году в
Кремле лежало 42 (сорок два!) нужнейших проекта государственного значения,
лежали мертво, бездвижно. А почему? А потому что Кремль уверен: дай только под
эти проекты средства — их немедленно разворуют.

Но во много раз большее число проектов, не менее важных, отклонено и не
дошло до Кремля именно и только потому, что на них своровать нечего!

Одни самонужнейшие проекты морозятся чиновниками, ибо те не предвидят от них
выгод, а другие — Кремлем, чтобы предвидимая от них выгода не пошла мимо
государственного кармана — в чиновничий. Это значит: мобилизационные и
контролирующие возможности президентской власти равны нулю.

И это — система управления?! O,
bardacus bardacorum…

Результат развития «новой России», преобразованной из партократического
государства в президентскую республику, наиболее ясно и выпукло обрисован в
скандальном докладе Организации экономического сотрудничества и развития,
вышедшем в июне 2005 г.
Основной тезис: Россия превратилась в «слабое государство с сильными
чиновниками».

Сказано — как отрезано: исчерпывающе полно и точно.

Это и есть диктатура бюрократии.

* * *

Беда не в том, что почти два миллиона (!) функционеров плохо управляют нашей
страной, но при этом хорошо наживаются сами.

Беда в том, что самодовлеющее государство бюрократов — нежизнеспособно в
принципе. Оно обязательно идет вразнос именно потому, что не взнузданный, не
запряженный жестко бюрократ, над которым не свищет кнут погонщика, потянет воз
не туда, куда надо всем, а туда, куда ему хочется. К примеру, в ближайшее овсяное
поле, выражаясь фигурально. И будет там кушать овес, пока не лопнет, вместо
того, чтобы доставить по назначению груз и пассажиров. Что мы и видим ежедневно
вокруг себя.

Неуправляемая бюрократия способна создать только неуправляемое государство,
больше ничего. Рухнув неизбжно, оно погребет под собой все и вся.

Кто обуздает полновластно воцарившуюся в России бюрократию? Кто спасет
страну и нацию?

Только одна сила в мире способна на это: союз ума и капитала. Как сто лет
назад, русский бизнес должен протянуть руку русской интеллигенции. И взять
власть для того, чтобы заставить бюрократию работать на общество и ради народа,
а не на свой бездонный карман и ради собственных прихотей. Другой возможности
нет и не будет. Именно интеллигенция, в союзе с предпринимательским классом — и
никто больше — способна стать могильщиком бюрократического всевластия и
произвола. Это тем более возможно, что русский бизнес отпочковался, в основном,
именно от интеллигенции, имеет высокий образовательный ценз, связан с нею
тысячью связей и легко найдет общий язык.

Недаром именно поэтому наша бюрократия непрерывно опускает и гнобит
интеллигенцию, загоняет ее в беличье колесо — средний класс. И одновременно не
дает подняться среднему и малому бизнесу.

Сегодня в России идет незримая гражданская война. Класс бюрократии оторвался
от материнского лона российской интеллигенции и вознамерился ее уничтожить.

Разинтеллигенчивание России

Бедность проклятая! Как тяжело ты ложишься на душу!

Как развращаешь зараз тело и душу мои!

Я так люблю красоту, благородство… А ты против воли

Учишь насильно меня низость любить и позор.

Феогнид

В «Литературной газете» № 8 за 2009 год в статье Дмитрия Каралиса под
названием «Кому пора менять профессию?» прозвучала очень своевременная и ярко
выраженная мысль: «Кризис 90-х годов, названный “рыночными реформами”, уже
нанес нам невосполнимый ущерб. Инженеры, конструкторы, ученые, офицеры,
педагоги, получившие образование в лучших вузах страны, не по своей воле резко
поменяли профессии… Уцелеет ли страна без специалистов своего дела, которых
сейчас сокращают под призывы “переквалифицироваться”? Кончится кризис, а вокруг
— одни охранники, грузчики, дворники и постаревшие телевизионные юмористы».
Автор спрашивает, почему «первой скрипкой в нашем обществе стали крупные банкиры,
а не инженеры, ученые, рабочие, учителя, крестьянство — те, кто на самом деле
составляет соль земли русской?». Однако Каралис посмотрел на вскрытую им
проблему с точки зрения экономиста и моралиста. Должно быть поэтому он не
поднялся выше постановки вопроса. Ибо ответ на него лежит совсем в другой
области: политической.

В происходящих негативных процессах, отмеченных автором, нет ничего
случайного и необъяснимого, все детерминировано целенаправленной политикой
Кремля.

Дело в том, что оставшееся новому режиму в наследство постсоциалистическое
общество строилось Советской властью, исходя из государственной потребности в
специалистах той или иной квалификации, с прицелом на дальнюю коммунистическую
перспективу. Справедливо полагая, что пресловутая соль земли, все же, есть
человек гармонически развитый, имеющий высокий интеллект и творческую мотивацию
своей деятельности, большевики всегда активно ковали кадры социалистической
интеллигенции.

Итогом целенаправленной государственной социальной политики был высочайший
процент интеллигенции — специально образованных людей умственного труда — в
РСФСР: аж 30% занятого населения. Больше, чем у нас, из всех стран мира
интеллигенции было только в ФРГ (35%) и США (40%). Составляя накануне
Октябрьской революции всего-навсего 2,7% среди трудоустроенных лиц,
интеллигенция выросла за годы Советской власти более чем в 10 раз и, дисперсная
поначалу, сложилась в мощный класс, класс-гегемон конца ХХ века, определяющий
судьбы страны. Класс, повторюсь, имеющий свои, классовые, интеллигентские права
и интересы, свое классовое сознание и психологию.

Занимаясь как культуролог с 1973 года историей и теорией интеллигенции, я
еще в 1980-е напророчил грядущую интеллигентскую революцию. Буржуазно-демократическая
революция 1991-1993 гг. именно таковою и была. Выращенная коммунистами для
коммунистического стоительства интеллигенция похоронила коммунистический проект
со всеми потрохами. Такой парадокс. Выше об этом говорено подробно.

Одна из закономерностей мировой истории состоит в том, что вслед за
буржуазно-демократической революцией как правило следует «вторая волна» —
революция национальная. Аналогичная по своим движущим силам «первой волне». Так
было когда-то во Франции, в Германии… Конкретно, в нашей стране этой движущей
силой должна стать русская интеллигенция, продвигающая задачи построения
национального государства.

В силу сказанного понятно, почему интеллигенция была столь необходима
Ельцину на стадии сокрушения советского режима. Недаром он всячески заигрывал с
интеллигенцией и с улыбкой спускал ей даже самую грубую критику. Но для его
преемников (своего рода директории), пытающихся стабилизировать свой режим,
интеллигенция стала обременительной обузой, скорее опасной, чем необходимой.
Ведь новая, национальная революция «второй волны», неизбежность которой
ощущается в атмосфере, этим преемникам не нужна. Более того: опасна.

Неудивительно, что из двойственного содержания буржуазно-демократиче­ской
революции они охотно приняли и всячески укрепляют буржуазную составляющую. А
вот демократическую составляющую при этом взяли под подозрение и ограничили как
только могли. Придя тем самым в непримиримое проти­воречие с интеллигенцией
России.

Отсюда вполне осознанная и целенаправленная задача для власти: «переквалифицировать»
доставшуюся в наследство от СССР огромную и вольнолюбивую русскую интеллигенцию
с ее гигантским интеллектуальным потенциалом — в некий «средний класс», о коем
еще двадцать лет назад у нас и слыхом не слыхивали. Ведь в те времена это понятие
существовало лишь в парадигме «буржуазной социологии» и практически не
использовалось в лексиконе советских ученых.

Переделаем мышей в ежиков?

Есть русская интеллигенция!

Вы думали — нет?! Есть!

Не масса индифферентная,

А совесть страны и честь.

Андрей Вознесенский

Общественное строительство, инициируемое постсоветским режимом, имеет совсем
иные задачи и мотивировки, нежели в 1920-1980-е годы. Расценка общества в
категориях преуспеяния, классификация людей по уровню заработка, свойственная
для современной политологии, означает ни много ни мало смену социологической
парадигмы. Сегодня нас призывают мыслить в категориях чистогана, нам навязывают
социологические понятия, отражающие не общественную функцию человека, не его
роль и значение в мире, а лишь характеризующие его достаток («средний класс»).
И сам достаток уже претендует на роль критерия человеческой личности, ее
успеха, ее значения и т. д.

На наших глазах происходит попытка растворить интеллигенцию в морально и
политически индифферентном среднем классе, который, собственно, никаким классом
не является вообще, а представляет собой всего лишь общественную страту с
имущественным цензом. Дело в том, что в средний класс социологи зачисляют
представителей различных групп вне зависимости от характера труда: умственного
или физического, наемного или свободного, творческого или рутинного (даже:
конвейерного), управленческого или исполнительского[8]. Профессор, писатель или
художник может оказаться в среднем классе на равных основаниях с
высококвалифицированным рабочим или мелким предпринимателем, в перверсированном
общественном сознании он не сегодня-завтра встанет на одну доску с «офисным
планктоном», мелким лавочником или охранником.

Что общего у них между собой? О каком классовом сознании может идти речь в
таком нелепом конгломерате?! И к чему такая пошлая политика?

Здесь я вынужден совершить логический кульбит и от последовательного
рассмотрения интеллигенции в качестве социального института перескочить к
рассмотрению ее в качестве феномена россйского общественного сознания. Что
поделать — ведь такой феномен реально существует, и не считаться с ним нельзя.
Как Орфей, спускавшийся в Аид ради своей Эвридики, спустимся и мы ради истины в
область ненаучных мерихлюндий. Итак, переключим регистр.

И тут, как ни странно, нам пригодится то самое определение интеллигенции,
выссмеянное и отвергнутое в начале настоящей работы, которое дал профессор
Сперанский. Пусть оно научно совершенно несостоятельно и вообще высосано из
пальца, но по моим наблюдениям, оно достаточно полно отображает массовые
фантазии на тему интеллигенции, хорошо воплощает ее ложный, но устоявшийся в
массовом сознании образ. Образ «особой социальной группы, которая имеет право в
силу тех или иных причин, имея более высокий уровень образования и, получив
широкое духовно-нравственное воспитание, навязывать другим общественным слоям
свое мнение, а тем более определять направление общественного развития».

Так примерно и выглядит тот выношенный, выпестованный миф, конструкт и
фикция, которые имеют у нас широкое хождение под символическим именем
интеллигенции.

Я не думаю, что этот конструкт уже исчез или вообще не существовал, как
полагает Сперанский и мн. др., но я считаю, что над этим важным и, главное,
рабочим, действенным (!) мифом сегодня нависла большая угроза.

А именно: запланированное сведéние интеллигента с традиционного в
России пьедестала призвано определенным образом модифицировать самосознание
целого класса. Еще вчера мы могли гордо говорить о себе: мы — русские
интеллигенты. Но нас усиленно заставляют забыть об экзистенциальном
предназначении, о воображаемой миссии, с которой мы сроднились, и скромно (если
не униженно) представляться: средний класс-с. Вспоминается старый актерский
анекдот о том, как работник кулис, срочно призванный на замену заболевшему
артисту, исполнявшему роль Димитрия Самозванца, вместо слов «Царевич я!
Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!» смог пролепетать только:
«Царевич я… Довольно стыдно мне…».

Это — ни много ни мало вопрос нашего самосознания, нашей самоидентификации,
нашего классового сознания и национального достоинства.

Мне могут возразить: на Западе-де бóльшая часть интеллигенции
так-таки входит в средний класс именно наряду с мелкой буржуазией и
высококвалифицированными рабочими; в чем различие интеллигенции и среднего
класса — непонятно. Но все дело в том, что наша интеллигенция как феномен
русского общественного сознания — это не интеллигенция в западном понимании слова.
У нее, повторюсь, традиционно иной имидж и статус. Для социолога эти две
интеллигенции — практически одно и то же. Но не для политолога.

Пропуском в русскую интеллигенцию никогда не был и не будет размер зарплаты.
Ее можно записать в средний класс, но нельзя в нем растворить.

Изменение общественной структуры России, встревожившее и озадачившее Дмитрия
Каралиса, равно как и переход в этой связи на новую социологическую парадигму,
— есть прямые последствия революции 1991-1993 гг. и установления диктатуры
бюрократии. Только этим объясняется настойчивая попытка превратить класс
интеллигенции (с ее классовыми правами, интересами и солидарностью, классовым
сознанием) — в неконсолидированную, разношерстую страту. Попытка с негодными
средствами, но усиленная пропагандой «прелести» этого самого фантомного
среднего класса.

На деле никакой прелестью там и не пахнет. Что такое в реальности средний
класс? Попробую объяснить, отчасти используя собственную книгу «Диктатура
интеллигенции против утопии среднего класса» (М., 2009).

Утопия среднего класса

«Средний класс» — понятие, устоявшееся у западных социологов, но для России
новое, неразработанное. В СССР такого понятия марксистская социология не
терпела, не изучала его. А при Романовых о среднем классе никто и не подозревал,
предпочитая простое, всем понятное слово «обыватели».

В средний класс записывают по уровню дохода.

В нем нет и по определению не может быть ничего революционного. В отличие от
истинного класса-революционера, среднему классу есть, что терять, а то, что он
способен приобрести, завоевать, он и так приобретет и завоюет, не прибегая к
революции. Недаром Егор Гайдар и его правительство так были озабочены скорейшим
ростом этого класса, так со всех трибун расписывали нам необходимость и пользу
его. Что же, они ударными темпами готовили себе могильщика? Конечно же, нет!
Превращение основной массы населения в средний класс (именно так ставят задачу
реформаторы) есть наилучшая гарантия от всяких социальных потрясений. По мере
того, как средний класс растет, укореняется и пухнет, с ним растет и
общественная инертность, миролюбие и трижды проклятая толерантность. «Лишь бы
не было войны!» — вот самый излюбленный лозунг среднего класса.

Гайдар, как известно, с 1991 года «шагает впереди». Кто же идет за ним?
Сладкие слова о среднем классе не раз говорил Путин. А уже избранный, но еще
даже не вступивший в должность президент Дмитрий Медведев заявил на заседании
Госсовета 27 марта 2008 года, что к 2020 году доля среднего класса в населении
России должна достичь 60-70%, а магистральный путь к этому — развитие малого и
среднего бизнеса.

Страна лабазников и чиновников: вот точная социологическая
расшифровка этой мечты. Мелкобуржуазный раек. И настоящий рай для бюрократа!
Бескрайнее поле для пастьбы…

Из чего же исходят наши президенты, вслух мечтающие о превращении
российского общества на 60-70% в средний класс?! Можно подумать, мелкий
предприниматель или иной индивид, оторвавшийся от людей наемного физического
труда, но так и не выбившийся в хозяева жизни, — а именно таков и есть весь
пресловутый средний класс! — это сливки сливок человечества… Как представлю
себе чаемое президентами «светлое среднеклассное будущее», так всего и передергивает
от недобрых предчувствий.

Дело в том, что жизнь среднего класса (насмотрелся я на него на Западе) —
это жуткое беличье колесо, из которого нет выхода. В хозяева жизни выбиваются
единицы, это участь немногих, а вот скатиться вниз, разориться, потерять свой
кусочек хлеба с маслом — это реальная перспектива, дамоклов меч! Рабочий
отпахал свою смену — и свободен. Представитель среднего класса всегда во власти
своих проблем, не отпускающих ни на минуту, ни днем ни ночью. Ибо рабочему
низкой квалификации потерять работу в наше время так же легко, как найти новую:
спрос на грубую физическую силу растет с каждым годом в связи с прогрессом
всеобщего образования. Но если свой статус теряет «среднеклассовец», ему
восстановиться очень трудно, если не невозможно.

Средний класс живет во власти смешных иллюзий по поводу собственной свободы,
он кажется себе хозяином собственной судьбы, селфмейдменом, но ближайший же
кризис может смять и выкинуть этого «свободного деятеля» за борт жизни,
превратить в люмпена и положить жестокий конец его мнимой свободе. А его
уцелевшие братья по классу с удвоенной энергией начнут вращать свое беличье
колесо, выйти из которого им не дано (разве что вывалиться без чувств).

Понятно, почему общество, на 70% состоящее из среднего класса — крутящих
свои персональные колесики мелких грызунов, — голубая мечта власть имущих:
потому, что это общество абсолютно лояльно к власти, ведь всем этим людям уже
есть что терять, а обрести что-то путем революций и баррикад им не светит, свое
колесико надежней. Они поддержат всей своей инертной массой любое
правительство, лишь бы оно не препятствовало их частной инициативе (проще
говоря, не мешало барахтаться в груде мелких личных проблем, составляющих самую
суть их экзистенции). Средний класс живет, не поднимая головы, уткнувшись рылом
в землю, в почву, в лучшем случае — в кормушку, ему не до высокого вообще и не
до политики в частности. И революционер, преобразователь общества из него — как
из дерьма пуля. Средний класс повсеместно социально инертен, его задача —
приспособиться, встроиться, выжить.

В эпоху, когда интересы общества и бюрократической власти так радикально
разминулись, как в России, в существовании обширного среднего класса
максимально заинтересована власть и минимально — нация.

Приходится сталкиваться с мнением, что средний класс, не слишком правомерно
отождествляемый с т.н. «третьим сословием», был основной революционной силой на
излете феодализма. А посему-де он и сегодня является классом-революционером. Но
это не так. Третье сословие стремилось сломать сословно-классовые перегородки в
феодальном обществе и установить формальное равенство людей, чтобы расчистить
себе путь наверх. Стремление понятное и массовое, осуществить его в ту эпоху
действительно могла только революция. А какие-такие законы препятствуют сегодня
продвижению наверх представителей среднего класса? Да никакие: мы расстались с
феодализмом и живем в буржуазном государстве по законам буржуазного
государства. Не сумел пробиться наверх? Вини самого себя, снова и снова ищи
свой путь. Почему средний класс сегодня должен ломать государство, которое дает
ему возможность вести дела, в том числе в тени, наживаться, строиться, делать
карьеру, учить детей? Во имя чего? Потерять при этом место в обществе легко, а
восстановиться будет трудно. От той мотивации, что была основой революционной
деятельности третьего сословия Европы, сегодня не осталось ничего.

Не стоит мерить наше время меркой XVI-XVIII веков, а лучше задумаемся:
почему тот самый средний класс был вовсе не революционен, а именно
контрреволюционен в России начала ХХ века (как клеймил «обывателя» с его
канарейкой трубадур революции Маяковский! Как призывал: «Скорее головы
канарейкам сверните, чтоб коммунизм канарейками не был побит»!). Да потому, что
в нормальном буржуазном государстве — а Россия чуть было не сделалась тогда
таковым, а сегодня стала им вновь и всерьез — средний класс и не может быть
иным! Он предпочитает заниматься делом, а не революцией. И ум свой затачивает
на практическую борьбу за выживание, а не на абстрактные истины национализма и
патриотизма. Интересы страны и нации не могут быть для него приоритетными, ведь
надо, в первую очередь, сохранить личный статус и обеспечить собственную семью
и детей.

Средний класс не способен озаботиться переустройством общественной жизни еще
и потому, что он не то что жизни — сам себе не хозяин. Средний класс не
тождествен среднему бизнесу, он социально ниже, это в лучшем случае мелкий
бизнес, а в целом — служащие, то есть работающие на «дядю» (государство или
босса), а не на себя, всецело зависимые люди-исполнители. Которые живут
надеждой ухватить свой шанс и пробиться в высший класс, где состоят хозяева
жизни. Вот что такое средний класс. А ниже него на социальной лестнице стоят
вовсе неимущие, лишенные такой надежды низшие классы: рабочие, крестьяне,
обслуга всех сортов, гастарбайтеры, люмпены и т.п.

Средний бизнес в понятие «средний класс» уже не входит, ибо средний
бизнесмен, в отличие от мелкого, хозяин сам себе. Среди представителей среднего
класса могут в виде исключения встречаться отдельные удачливые более-менее
независимые люди. Например, профессор, получивший наследство, пристойную ренту.
Но ставить знак равенства между средним классом в целом и «социально
состоявшимися людьми» ни в коем случае нельзя, это безграмотно. Гигантский
средний класс — не есть общество всеобщего благоденствия, это, скорее, страна —
коллективный Сизиф.

Итак, властям нужен средний класс, чем больше тем лучше. Несомненно и
очевидно. Но откуда же Кремль возьмет такое количество среднего класса? Путь
тут возможен только один: переработка общественной структуры, доставшейся в
наследство от советского общества. В первую очередь, деклассирование русской
интеллигенции — социально и национально ущемленной, недовольной, многочисленной
и оппозиционной.

Для этого нужно немногое: изменить мотивацию ее деятельности. Заменить
творческие и подвижнические, мессианские мотивы — на шкурные. Тотально.

Только и всего. Вполне, увы, выполнимая задача.

Есть ли надежда?

Есть от чего прийти в уныние и впасть в глубокое сомнение

относительно дальнейшего будущего России.

С. Н. Булгаков

Как совместить со всем сказанным невиданный рост в России студенчества и
вузов? Если верить статистике, сегодня в вузах учится в 2,5 раза больше
студентов, чем в самые цветущие советские годы. Это ли не залог воспроизводства
русской интеллигенции в нашей стране?

Увы, нет. Не залог. По трем основаниям.

«Чем шире культура, тем тоньше ее слой», — говаривал мудрец. В культуре
закон диалектики не работает: количество не переходит в качество.

Брошенная диктатурой бюрократии на произвол судьбы, ненужная бюрократам
интеллигенция вынужденно занялась тем, что дает средства к существованию:
форсированным воспроизводством. Умножая тем самым контингент и без того
ненужной государству, лишней интеллигенции. Замкнутый порочный круг.

Число псевдо-академий, псевдо-университетов, наспех преобразованных из
вчерашних училищ и пединститутов — огромно. Выпускников пекут, как булочки на
конвейере. Единственное условие для жаждущих знания — платите денежки и вы
войдете в царствие небесное, сиречь получите диплом о высшем образовании.
Элементарная покупка дипломов особенно характерна для представителей ряда
национальностей, привыкших, что в современной России все покупается и
продается. На это жалуются даже тем живущие педагоги. Наличие квот для
представителей этих или иных национальностей в российских вузах тоже не
улучшает контингент выпускников. Введение ЕГЭ еще усугубит эту вакханалию
массового поточного производства полуграмотных «интеллигентов» из бездарей,
лодырей и тупиц. Средним классом или бюрократами они, возможно, станут, если
повезет с трудоустройством, а вот интеллигенцией (в лучшей русской традиции) —
вряд ли. Что вполне устраивает власть, сознательно взрастившую Фурсенко.

Впрочем, как и всегда, определенная часть наиболее способных, талантливых,
умных детей, получив (точнее, взяв) знания, обретут статус и сознание
интеллигента в лучшем смысле этого слова. Увы, более чем основательно опасение,
что в России они не останутся. Сегодня Россия — мировой цех по поставке светлых
голов нашим стратегическим не друзьям. Который действует бесперебойно, принося
колоссальные прибыли им и сверхколоссальный убыток нам. Все, вплоть до введения
у нас т.н. болонской системы, способствует этому как нельзя лучше. Система
образования в России, смело можно предположить, находится в руках
высокопрофессиональных патентованных вредителей и врагов народа, пользующихся
полным покровительством Кремля. Их подлинная профессия, однако, — отнюдь не
педагогика, а торговля людьми. Новую русскую интеллектуальную элиту,
необходимую нам, как воздух, уничтожают в зародыше, продают за рубеж на корню,
как пшеницу, гонят на Запад, как сырую нефть.

Наконец, перепроизводство некачественной интеллигенции, которым грешила уже
и Советская власть и которое приняло сегодня ни с чем не сообразные размеры,
ведет к деградации всего общества, к упадку престижа умственного труда, к росту
отчаяния и многочисленным социальным деформациям. Часть из них уже налицо. А с
частью нам еще предстоит познакомиться. Мы еще увидим новых «босяков» почище
горьковских.

Средний класс? Оставь надежду, всяк сюда входящий…

* * *

Сегодня вопрос стоит так: кто кого опередит и победит? Власть,
деклассирующая, разинтеллигенчивающая интеллигенцию, низводящая ее в инертный
средний класс? Или интеллигенция, переходящая от буржуазно-демократической
революции — к революции национальной? Противопоставляющая диктатуре бюрократии
— свою собственную диктатуру русской интеллигенции?

Для самой интеллигенции — это вопрос жизни и смерти.

Заключение. Обращение к русской интеллигенции

Апологию русской интеллигенции на этом я заканчиваю.

Понятно теперь, надеюсь, что винить ее в несчастьях России — несправед­ливо
по сути и несовременно, а возлагать на нее надежды — правильно и своевременно.

Только русская интеллигенция в союзе с неолигархической креативной русской
буржуазией способна взять под контроль узурпировавшую власть бюрократию и
преобразовать нашу умирающую страну «Эрэфию» в жизнеспособное Русское
национальное государство. Только эти две наиболее разумные и созидательные силы
еще могут придумать и сотворить что-то спасительное. Больше надеяться не на
кого.

Но для этого нужно прежде всего порвать с унизительной и ложной традицией
самообвинений и неверия в себя.

И сколько же можно заниматься самооплевыванием и самопредательством?
Господа, где ваше достоинство, где самолюбие, наконец? А то вы и впрямь
начинаете напоминать мне одну ленинскую карикатурку. В статье о Льве Толстом
(1908) Ленин со смаком живописует русского интеллигента как «истасканного, ис­теричного
хлюпика», который, «публично бия себя в грудь, го­ворит: «Я скверный, я гадкий,
но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и
питаюсь теперь рисовыми котлетками»«.

Не правда ли, очень похоже на некоторых господ и товарищей, учинивших на
страницах «ЛГ» трепку интеллигенции (в лучших ленинских традициях!) за
предательство идеалов социализма, с одной стороны, и
консерватизма-традиционализма — с другой. Было бы что предавать… Все эти идеалы
не выдержали проверки временем. Сегодня они — не более чем ветхий лом, мечта
старьевщика.

Тьфу на вас, господа самооплевавшиеся! — скажет после этого любой
здравомыслящий наблюдатель, и будет прав. А будете и дальше упражняться и
совершенствоваться в самооплевывании, тогда готовьтесь к ежедневному омовению
лица от плевков всей почтеннейшей публики. Дождетесь, что и дети ваши, потеряв,
по закону суггестии, к вам уважение, туда же плюнут.

А там и окажется, что возрождать Россию-то некому…

Научитесь для начала сами себя уважать, господа интеллигенты. Тогда,
глядишь, и другие проникнутся к вам тем уважением, которого впрямь заслуживает
ваша общественная роль и общественная миссия.

Что же делать? С чего начать?

Мой рецепт прост.

Во-первых, русской интеллигенции нужно законспектировать настоящую статью.

Во-вторых, не забывая о том, что она интеллигенция и не отрекаясь от себя,
вспомнить еще и о том, что она русская.

Только и всего. Остальное быстро приложится.

Примечания

 

[3] Профессор П. И. Ковалевский, например, писал: «В
последнее время обвиняют русский народ в озверении, в склонности к жестокости,
разрушительности и даже убийствам. Это неправда… В момент революционного
движения 1905 года простой народ действительно проявил и бесчеловечность, и
жестокость, и разрушительность. Но это было не его собственное душевное
проявление, а навеянное, – это был момент опьянения анархией и алкоголем, – а
во главе этого направления стояли жестокие сыны Иеговы» (П. И. Ковалевский.
Русский национализм и национальное воспитание. – СПб., 1912. – С. 290).