Где она, вообще, слава моя? А ни хрена нет!

Стихи Емелина, что бы он сам не говорил, тысячи людей знают наизусть.
Он последний народный поэт в России, я уверен. Я вот и сам помню несколько его
стихов, и, наверное, почти всё из опубликованного Емелиным могу продолжить по
памяти, иногда переходя на прозу, конечно, но дух по возможности сохраняя.

Мне всегда было интересно, как дошёл он до жизни такой — судьба его
вызывала моё любопытство. Поэтому мы с ним вообще о литературе не говорили.
Только о нём, только за жизнь.

— Юмор Всеволода Емелина – он перешёл по наследству от
отца, или, быть может, от матери?

— Ну, отец, наверное… Мать не
любила шуток. А отец был с чувством юмора, да.

— Ты какого года рождения, напомни.

— Я-то? Полстадевятого.

— А кто по гороскопу ты?

— Ой, в марте… Кто там? Рыба,
по-моему. Я в это дело не верю.

— Родился в Москве?

— Родился в Москве.

— А родители – кто они?

— Родители служащие. Отец, как это
сейчас называется, дизайнер. Художник-оформитель. С матерью история интереснее.
Она в Кремле работала.

— Да что ты…

— Да-а… Секретаршей. Начала
работать ещё при Сталине. И закончила собственно в 91-ом, при перемене власти.

— А отец где работал?

— Это было такое учреждение, боюсь,
что сегодня его нет – НИИ Автоматики. Тоже место известное, в районе ВДНХ,
воспетое Солженицыным в романе «В круге первом». Шаражка Марфина до сих пор
стоит там, и он ещё мне ее показывал. Недалеко от гостиницы «Останкино»,  тянется забор – там старый корпус,
Солженицыным описанный.

— Родители были «советскими людьми», как я понимаю.

— Абсолютно.

— Они долго прожили при новых временах?

— Отец не дожил фактически – он в
88 году умер. А мать умерла в прошлом году, достаточно долго прожила.

— Ругалась на новую власть?

— По большому счету у нее почти не
было сил ругаться. Причем она ругалась не в перестройку, когда всё это
разоблачали – а когда наступили новые экономические отношения, а это совпало с
ее выходом на пенсию…

— А она после 91 года где работала?

— Она уже была на пенсии… Но, по
большому счету, она конечно же была спокойна, потому что человек это был
железный. После ее смерти я бродил по квартире – она ни одной пустой банки не
выбросила, всё сохранилось. Я помню, что она, будучи уже 60-ти с лишним лет,
готова была ехать на край Москвы, где картошка на 10 копеек дешевле стоила, чем
в соседнем магазине. Когда я покупал, мне что-то приходилось врать, что я
съездил на рынок к черту на кулички… Она всё равно, конечно, понимала, что я
вру, расстраивалась, что я деньги трачу. У них была такая мафия старушек – меж
ними, как только где что подешевле выкинут – сразу всё сообщалось.

В этом смысле, конечно, понятно,
что никакой «кремлевской штучкой» она не была – она выжила бы в любой ситуации.

— Ну, понятно. Давай, к твоему детству вернёмся на
минутку. Чем занимался ты, увлечения были какие-то?

— Да книжки в основном, книжки.
Тихий, домашний мальчик. При управлении Совмина СССР была очень хорошая
библиотека, там можно было фантастику найти…

— А поэзию когда начал читать?

— Поэзию где-то класса с восьмого.
Наверное, как у всех: Блок, Блок, Блок… Вот эти всякие стихи о прекрасной даме.

— Школу как закончил? Тройки, двойки?

— Плохо учился, да.

— И вот школа закончена. В аттестате тройки. И куда ты
пошел?

— Всё было в моей семье на самом
хорошем уровне: и жилье, и питание, и возможность отдохнуть – но вот чего не
было, так это хоть какого-то блата при поступлении в вуз. Мать конечно бы
воспользовалась, но ничего не было.

Поэтому поступал сам. На
геодезический. И поступил.

Человек я был девственный. Хоть
отчество было и дворовое – многого не знал. И когда пришел в институт, долго не
мог понять, что за люди меня окружают. С одной стороны, люди как люди – а с
другой, как-то не очень похожи. Потом, наконец, выяснилось, что кроме меня в
группе москвичей всего два человека. Другие ребята и девчата были из иных краев

— Это честь Советскому Союзу делает.

— Да, да. Учиться там совсем было
не надо. Там я оказался круглый отличник. Курса до четвертого так дотянул, пока
все в конец не устали от моего абсолютного безделия. Тем более что девчонки и
мальчишки, что приходили поначалу, совсем не знали ничего, но потом постепенно
какие-то знания приобрели… а я-то поначалу, после московской школы знал гораздо
больше – и разница была очевидной, но в результате ничегонеделания к
четвертому-пятому курсу я на тройки спустился.

Потом опять же портвейн, то-сё. Но
опять же меня поразило – к тем 16 годам, когда поступил, я уже вполне себе
пьющий был человек-то – а провинциальные ребята по-своему многое повидавшие в
жизни, пробовать пить начинали, только прибыв в Москву…

— Может, и девушки не были развратны?

— Нет, девушки были разные. Не
скажу, что девушки там были развратнее московских. А вот на счет ребят – меня
это удивило. И по нашей группе, и по другим это было заметно. Москвичи-то как
то раньше – во всяком случае портвейн – осваивали спиртное.

— Друзья сохранились с тех пор?

— И друг один есть с тех пор, но,
во-первых, я там женился, скажем так, на одной девушке.

— «Скажем так»
женился, или «скажем так» на девушке?

— Скажем так, женился. И жили с 81-го года… а развелись примерно в 91-ом.
А совместное хозяйство перестали вести примерно году к 87-му.

— А жили где?

— Разменяли трехкомнатную квартиру
на Плющихе на две двухкомнатные. Жили в Тушино, любимом поэтом Евгением
Лесиным, он через дом жил… Но тогда я его ещё не знал.

— Закончил институт и пошел работать геодезистом.

— Да.

— А где работал?

— Наш институт – Проектный институт
№2 он назывался – специализировался на Тюменской области, на районах,
добывающих нефть и газ. В основном там болтались – Нефтеюганск, Нижневартовск…
Командировки были туда от трех до шести месяцев.

— А ты ездил один, без жены?

— Один… А она фактически сразу
залетела, и вообще она распределилась в другую контору.

Да и вообще – чужую женщину там ещё
можно потерпеть – а свою в ватных штанах, портяночки, валеночки, мат-перемат…

— Ребенок тогда же родился. В каком году?

— Т-а-ак… В 81-м!

— Сын видел отца редко первые лет пять?

— Редко.

— Хорошо, но вот когда ты работал геодезистом, у тебя
возникало чувство человека государственного, который приносит пользу своей
земле? Это проявилось когда-то впервые в жизни? Или, может, не проявилось
никогда?

— Нет, бывали минуты подъема… Едешь
на лыжах, с топором, по белому снегу, как-то бодренько всё… Нет, бывали минуты
подъема. Но, честно говоря, я уже в юности пристрастился голоса слушать…

— То есть был потайной такой антисоветчик?

— Ну… вполне.

— И вот ты
отработал последний год. И почему бросил? Надоело кататься? Или алкоголь?

— Алкоголь, да. Много пила там. Я
понял, что ещё несколько лет, и я ножки-то я протяну. Есть разные люди, многие
по 20 лет так жили, но про себя я понял, что недолго мне останется, если я так
буду…

— Уволился оттуда и куда направился?

— Разные были конторы. Около года
работал… как же это называлось… Учебный комбинат главного управления торговли города
Москвы. Ну, грубо говоря, что такое учебный комбинат? ПТУ, только для взрослых.
Как было в советское время – человеку надо получить профессию, а в обычное ПТУ
его уже никто не возьмет. И вот предприятие посылает его ну не знаю – на
сварщика там, на шофера, на электрика. Я там толкался, сначала какие-то бумажки
заполнял…

— Должность как называлась?

— Мастер производственного
обучения. Много чем занимался… Электрику помогал проводки сворачивать.

— В те годы началась поэзия Емелина или раньше?

— Раньше, с класса восьмого,
наверное. Что-то там под Блока, лазури, пурпуры, ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту. В
институте писал стихи антисоветские…

— Не помнишь ничего из той поры?

— А неинтересно это. Обычная
юношеская лирика. «Идут большевики, а мы примкнем штыки. За святую Русь я на
кресте распнусь…»

— А как ты воспринял всю эту перестройку?

— Я тогда был страшный энтузиаст. Я
ни одного митинга не пропускал.

В 91-м году у Белого дома был. В 93-ем
году я стоял у Моссовета, требовал оружия, чтобы идти расстреливать фашистов
красно-коричневых…

— А жил тогда один?

— Да, была до этого женщина, но она
что-то засобиралась и убыла в государство Израиль где-то в 92-м.

— А почему русские поэты так любят жить с еврейками?

— Ну, я тянулся к
«интеллигэнтности» — а что-то русские интеллигенты женского пола не попадались
мне. А с другой стороны какое-то чувство неполноценности перед евреями было. И
грубо говоря, осуществление полового акта – оно помогало избавиться от
комплексов (смеется). Они тут
такие умные, ученые, а мы тут их щас…

В конце концов, я оказался с
матерью, что на самом деле было очень тяжело – потому что она не была довольна
ни мной, ни моим образом жизни.

— А ты квартиру оставил первой жене и ребенку?

— Да, и вернулся к матери. И тогда
заинтересовался национал-большевиками. Появилась, если не ошибаюсь, в конце
93-го газета «Лимонка». В какой-то момент, исподволь анализируя либеральную
идею, я подумал: ведь о чем это идея говорит — что каждый человек имеет
абсолютное право бороться за то, чтобы ему было хорошо. А мне уже который год
твердят, что надо подождать. Большевики всю жизнь твердили, что надо подождать,
теперь эти начали… Мне кажется, что каждый человек имеет право сказать: мне,
видите ли, сейчас плохо – требую, чтобы мне сейчас было хорошо, – в честь чего
я должен ждать ради каких-то там идей?

Нормальное желание каждого человека
– делайте мне хорошо немедленно, и никаких идей, чтобы я во имя этого терпел.

Тем более что мне казалось, что я
умный, начитанный, талантливый, большевики мне не дают печатать мои стихи,
развернуться, так сказать…

— А ты тогда уже писал те стихи, по которым мы знаем поэта
Емелина?

— А вот в 91-ом году я и начал.
«Песня защитника Белого дома» была первой.

— И вот НБП.

— Лимонов мне сразу был чрезвычайно
интересен. Я помню, году в 88-м его увидел по телевизору – меня сразу поразило,
как он говорит, как он отвечает. Тогда, кажется, еще в Париже он сидел, с
каким-то хорошим советским плакатом – со Сталиным на стене – я посмотрел и…
Тогда же каждый день открывали какого-нибудь нового великого писателя или поэта
или борца или мученика. И я сразу заметил, что он явно отличается от всех вот
этих вот. Грубо говоря, еще по религиозным кружкам я знал определенный вид
писателей. Тип диссидента, борца с режимом – и все, кого показывали,
представляли именно этот тип. Они все вполне вписывались в рецептуру
изготовления демократического диссидента. Там есть определенный набор качеств,
назовем это так. И вдруг я среди этой шатии-братии вижу человека, который не
был явно советским писателем и совершенно не был похож на стандартное клише
борца с режимом. Он сразу ужасно заинтересовал. Книжку я раздобыл про «Эдичку».

— Не было никакого отторжения?

— Нет, абсолютно нет. С огромным
интересом прочел. Восхитился. Я тоже рос на книжках – и ничего из себя не смог
сделать в интеллектуальном плане. А тут человек произрос из подвальной среды и
такое из себя сумел сотворить. Всегда тихие книжные домашние мальчики
преклоняются перед мощью, силой самобытного характера.

Ну и дальше долгое бегание в
демократический период с попыткой пристроить свои тексты, и полный облом на
этом пути – тогда и пришло понимание, что одна мафия – литературная (а меня в
первую очередь интересовали литературные дела, возможность самореализации)
сменила другую мафию. В советские времена мне хватало ума никуда не бегать – но
мне и в новые времена вход в новую мафию оказался совершенно заказан.

Появились настроения: за что я
боролся и бегал у них на побегушках, помогал им вещи их таскать на каких-то там
переездах и листовки за них клеил, и книжки доставал и поручения их выполнял, –
и где чего? где награды?

В общем, «…товарищ, товарищ, за
что мы боролись?»

— А ты какие-то редакции посещал, где тебе обламывали?

— Ну, ходил, конечно! И везде были
обломы. Ходил в «Новый мир», ходил в магазин Жванецкого…

— И нигде не брали?

— Выходили люди с такими
затуманенными восточно-средиземноморскими глазами, смотрели на меня как на
географическую редкость, и в глазах читалось: ну, еще один мудак пришел. Брали,
значит, мои тексты, и опять же на лице было написано, что не то что печатать – их
читать никто не будет. Но говорили: да, мы посмотрим, ну вы знаете, у нас тут
высокие профессионалы – вы там работайте, а мы посмотрим. И явно шли к унитазу
или до первого мусорного ведра.

— Так всё-таки где была первая публикация?

— Если говорить вообще о первой –
то это был 91-ый год. И был… как  это
называется-то?.. литераторы называют это «братская могила» — сборник поэзии за
1990-ый год. Это был не «День поэзии» даже, а просто альманах «Поэзия», я его
до этого и не видел. И там вот было напечатано несколько стихов в стиле «Россия
– мессия», «бес – воскрес» и прочей блоковщины навроде «На Куликовом поле».

А первая публикация настоящих
стихов получилась случайно. Уже после дефолта я вдруг почувствовал, что что-то
меняется в этой стране, нутром почувствовал. И в 2000 году мне попался в руки
журнал литературных дебютов «Соло» — издавал его такой Александр
Михайлов-младший, которого я ни сном не духом не знаю, но до сих пор ему
благодарен. «Соло» издавалось только до дефолта. Но там был телефончик, я
позвонил, спросил «Ваш журнальчик жив?» Он говорит «Да, да, да». «Можно, —
говорю, — стихи принести?» «Да, — говорит, — пришлите» — и дал домашний адрес.
Я посылать поленился, но рассказал моему другу, тому самому, старому,
институтскому – а он человек такой обуреваемый – он не поленился, взял мои
стихи, сунул их в конверт, нашел эту улицу, этот дом – кодовых замков тогда ещё
не было. Он проник в подъезд и пихнул в конкретный почтовый ящик.

И где-то зимой, в конце 2000-го мне
звонят: «Здравствуйте, я Виктория Шохина из «Независимой газеты» — тоже ей
огромное спасибо.

Оказывается, было десятилетие
«Независимой газеты», большая пьянка, и к ней тогда подошел этот Александр
Михайлов-младший – и дал ей пачку моих распечаток. А ей это по приколу. Она мне
позвонила: «Давайте мы их опубликуем». Я подумал: «Ну, провокация какая-то, ну
и ладно». «Давайте», — отвечаю.

— Тогда, — говорит, — принесите
кратенькую вашу автобиографию, фотокарточку.

Принес. На другой день покупаю
газету и там — на весь разворот… две полосы…

— Позвонил друзьям, показал маме?

— Да, да. Нет, маме я не показывал.
Мама сама увидела. А через неделю мне звонят из «Независимой газеты», и
говорят: «Знаете, мы вообще-то два раза подряд никого не печатаем – но на вашу
публикацию пошел такой вал базара, писем всевозможных. Что-нибудь еще у вас
есть?»

У меня было немного, но я последнее
собрал, приволок. Они ляпнули. «Смерть ваххабита», правда, сержанта-некрофила
всё-таки убрали. Посчитали, что сержант-некрофил – это перебор им показался.

И после этого я стал думать, что
жизнь моя стремительно изменится. Я в то время в церкви прибился учеником
столяра. Столярной работы было много, два настоящих мастера не справлялись,
сунули меня, и я там что-то такое… учился табуретки делать. И вот думал:
теперь-то жизнь моя по иному пойдет. В газете я опубликован – тираж ее был сто
тысяч где-то. Да еще два раза. Думал: ну вот сейчас ко мне набегут.

Но вот месяц проходит, другой и
ничего, ничего не происходит. Так я что-то стругаю себе и стругаю. Были
публикации, не были – проходит полгода, год, всё то же самое.

— А ты ещё стал куда-то ходить, кому-то предлагать свои
тексты?

— К тому времени я уже четко
зарекся, что больше никуда не пойду. Но я ждал: где она вообще, слава, где
женщины, которые носят на руках, где очередь и хвост ко мне. А ни хрена!

— А с Ильёй Кормильцевым как получилось?

— Был замечательный день, когда я
пришел в магазин «Фаланстер» — мне предложили там выступать – туда же пришел
Кормильцев. Ему понравилось, что я читал. Мы познакомились, и он сразу сказал,
что будет издавать. Издал.

С тех по той инерции всё так и
крутится.

— Ну и хорошо, что крутится. Тебя ведь очень любят, ты не
в курсе?

— Я ничего не знаю об этом.

— Давай выпьем тогда.

— Другое дело.

Беседовал Захар Прилепин.

Все тексты рубрики Прилепин.txt
можно просмотреть здесь.