Медведев на воеводстве: промежуточные итоги
За событиями, связанными с
отставкой Лужкова и воцарением нового мэра, как-то затерялся факт того, что
времени с момента прихода Медведева к власти прошло совсем не мало. И это не
столько повод думать о том, кто будет следующим (всё тот же Медведев, Путин или
загадочный «третий»). Это повод делать промежуточные выводы. Суммировать и
итожить.
Если говорить объективно,
единственное завоевание последних двадцати лет "демократии" в России
сводится к тому, что профессиональная номенклатура сохраняет власть,
усовершенствуя методы борьбы с принципом номенклатурной власти.
Генеалогия этой борьбы восходит к
сталинской идее "самокритики", образца второй половины 20-х годов
прошлого века. Однако последствия принципиально иные. В советские времена
"самокритика" означала подтверждение "связи с народом", то
есть, с одной стороны, демонстрацию гражданской-политической состоятельности, а
с другой — невозможности становиться инородным телом в коллективном народном
теле.
На протяжении последних двадцати
лет прослеживается обратная тенденция. Во-первых, "народ" исчезает
какк политическая категория, погребая вместе с собой перспективу универсальной
социальной солидарности. Во-вторых, любая гражданско-политическая активность (и
следовательно права на политическое существование) превращаются в статусную
(номенклатурную) привилегию. Началось это всё с Ельцина, с его
"борьбы с привилегиями", а пришло к медведевскому: "Ударим по
коррупции силами правового государства!". Проблема коррупции не в том, что
она преступна, а в том, что она противопоставляет праву реакцию на него в виде
возрастания неформальности, а значит и неопределённости отношений в общественной
системе как таковой. Из этой неопределённости возникает апофатическое государство
— как инстанция, которая определяет себя через ограничения, отрицание и
нехватку. (Этого государства "нет" ни в чём, кроме как в том,
чему оно сопротивляется или кладёт предел).
Власть номенклатуры — это власть
апофатического государства, которое формально существует, с одной стороны, как
нормативный регламент, а с другой — как гражданский клуб по интересам для
номенклатуры и её друзей. Нынешнее "правовое государство" в России и
есть такое соединение клуба "начальство+випы" с нормативным
регламентом, действие которого дополняет систему распределения политических
прав. Этот регламент не просто адресован "самым бесправным",
как сказали бы, наверное, марксисты, но создаёт бесправие в качестве тщательно
охраняемого состояния, выступающего дополнением бюрократической игры на
завышение ставок неопределённости. Иными словами, то, на чём
номенклатура способна сыграть и наделить позитивностью (неопределённость), для
всех остальных оборачивается холодной войной всех против всех — без всякой
надежды на договор. Номенклатура тоже вовлечена в эту войну, но на правах
игрока в шахматы, двигающего бестолковые пешки.
В итоге номенклатурная власть
равняется апофатическому государству, к которому приплюсована массовая война
всех против всех. Вопреки Гоббсу, эта война не альтернатива суверенному
существованию, а его способ, в котором договор заменяется террористическим
атаками разной мощности, которые тоже могут быть предметом согласия
(консенсуса), а значит и стабильности. Обыватель, пугаемый "кровавыми
терактами" и искренне их боящийся, выступает главным охранителем этого
стабилизированного повседневного терроризма. Но обратимся, собственно, к
Медведеву. Медведевская "эпоха" — это, собственно, три, максимум
четыре позиции, которые уже можно сопоставить с достигнутым результатом. В то
же время ещё есть возможность что-то скорректировать, "переиграть"
или даже начать игру заново.
1. Либерализация, "свобода
лучше несвободы". Фактически этот тезис стал новым "Указом о
вольности дворянства". Элита чувствует себя менее ответственной за
происходящее, чем когда бы то ни было со времён перестройки. Собственно именно
в этом состоит, единственная, но самая важная аналогия между медведевским
временем и царствием Михаила Меченого. Как следствие — предельная герметизация
элиты, причём не в форме "вертикали", как при Путине, а в форме
клуба, в который всё больше превращается "Единая Россия".
Сопуствующая тенденция — перегрузка таких социальных лифтов, как образование и
отстутствие каких-либо попыток эти лифты запустить. В итоге, как я уже когда-то
писал, мы живём под властью брежневских конформистов, которые перекочевали с
верхнего уровня на средний, но зато умножились до такой степени, что имя им —
легион. И этот легион, подобно Брежневу, никогда никуда не уйдёт. Для меня и
людей моего возраста — это и поколенческая проблема тоже. "Свобода лучше
не свободы" — тезис, означающий свободу рук для династий и их клиентелл,
которые активно сопротвляются как социальной мобильности, так и динамическому
видению многоскоростного меняющегося общества.
2. Модернизация,
"современность лучше несовременности". Если говорить о
технологическом и экономическом аспекте модернизации, то с этой точки зрения
модернизация является ответом на колониальную политику. Взять хотя бы
послевоенные Германию и Японию, в особенности, конечно, Японию — с её
уникальным технологическим взлётом с конца 50-х годов. Всё это реакции на
имплантированную политическую систему. Такая реакция обязательно содержит
элемент милитаризации экономики, который служит средоточием инновационных
решений и порождает максимальное количество побочных исследовательских и
технологических продуктов. У нас — ровно обратная ситуация. Милитаризация
экономики в лучшем случае предмет ностальгических попыток "сохранить
оборонку" (без учёта того, что сегодня видоизменилась система угроз и
способов их отражения) или же — неуверенная попытка остаться в роли экслюзивных
поставщиков вооружений для стран-изгоев. То есть это милитаризация не для себя
сегодняшних, а для сохранения памяти о великом вчера, либо и вовсе для
переоснащения чьих-то чужих армий. После робких попыток затеять разговор о
суверенной демократии во время второго путинского срока оценки уместности
политико-идеологического фрончайзинга как-то уступили место рассуждениям о том,
что демократии "не нужны прилагательные" (хотя сама демократия —
скорее не существительное, а именно прилагательное). Иными словами, исключается
сама возможность технологического "иммунного ответа" на политические
заимствования. Так и остаётся неясным, участвует ли Россия в мировом тендере по
определению параметров современности и что, собственно, является собой
специфическая "современность по-русски". Очевидно, однако, что
современность может пониматься в рамках тезиса о модернизации как угодно,
только не как изобретение идентичности с возможностью авторства по отношению к
избранной судьбе.
3. Правовое государство,
"право лучше бесправия". Наблюдается возрастание механизмов
"защиты права" на фоне почти полного исчезновения культуры,
основанной на презумпции невиновности. Напротив, всячески стимулируется
культура стыда (понимаемая как традиционная для России), а вслед за культурой
стыда — культура обвинения и вины. Правовое сознание в ситуации господства
культуры вины превращается в инструмент распространения подозрительности и
ура-нормативизма (по принципу: "Запрещено всё, что не разрешено").
Обвинение становится не только главенствующей формой суждения, но и способом
ведения войны всех против всех ("человек человеку волк" превратилось
в "обвини сам, а то обвинят тебя"). При этом обвинение — лучший
способ уклонения от ответственности. Возрастает число "общественных
обвинителей", которые соотносятся с новыми рыночными опциями (типа
коллекторских агентств). Участие в системе обвинения становится одной из
наиболее эффективных стратегий социализации и успеха. В частности,
принадлежность к институтам дознания выступает карьерной моделью, позволяющей
довольно легко и комфортно переместиться из переферии в центр. При сохранении
высочайшего уровня коррупции и неприкосновенности неофеодальной системы
неравенства "положений" и статусной ренты увеличивается количество
уголовных наказаний "за колоски".
4. Технологии, «коммуникация
лучше пьянства». Действительно медведевское правление активно
позиционировалось как эпоха «широкополостного интернета». Некоторые
рассматривают это как уравнивание центра (Москва, Санкт-Петербург) со всей
остальной Россией в правах на культурную деятельность. Кто-то (в том числе и я)
считает, что интернет-коммуникации позволили состояться гражданско-политической
нации. Третьи полагают, что интернет способствует просвещению и деколонизации.
В этих позиция есть определённая истина, однако нужно принимать во внимание,
что когда модернизация в России начинает пониматься как «дело техники», она
быстрее оборачивается издержками, а не приобретениями. Более того, она
воспроизводит наиболее опасные формы деградации как постоянную мишень, без
которой активность модернизаторов теряет смысл. Одновременно интернетизация
России оборачивается переносом проблем так называемых «развитых обществ» на
местные условия. В итоге возникает эффект взаимного наложения местных и заёмных
проблем, причём наиболее последовательному усилию по модернизации предшествует
самоархаизация, а современность откликается на провинциальное требование
соответствия стандартам (демократии, цивилизации, будущего и т.д.). Развитие
интернет-технологий и медиакоммуникаций на фоне перегрузки социальных лифтов и
упадка институтов социализации порождает эффект социопатии, приобретающей
публичную или полупубличную форму (сетевые игры, сайты знакомств, рутинные
самоописания и проч.). Социопатия означает не только кризис форм
непосредственного общения (на котором основана солидарность), но и массовое
распространение идеологии виртуализации усилия и иммобильности (в том числе как
буквальной привязанности к месту). При этом лечится социопатия всё тем же
расширением пользовательских опций и коммуникационных сетей, то есть тем
способом, который провоцирует её последующее обострение и различные
интернет-мании. Разнообразие виртуальных масок не компенсирует, а усиливает
кризис социальной субъектности. При этом абсолютно девальвируется ценность
конкретного сообщения, если только это сообщение само не становится каналом
связи.
Оригинал этого материала
опубликован на ленте АПН.
