О русском характере
Талантливый учёный – историк и
социолог Валентина Фёдоровна Чеснокова (псевдоним Ксения Касьянова) в книге «О
русском национальном характере» (закончена в 1983 г., издана в 1994 г.) описала
свои исследования, в которых сопоставила результаты опросов американского и
советского населения с помощью психологических тестов. Её научный
профессионализм и православное мировоззрение позволили высказать глубокие
суждения о характере русского народа – сохранившиеся его архетипы и современное
состояние. Надо сказать, что результаты непредвзятого научного подхода
совпадают с тем, что высказывали о русском характере русские писатели,
мыслители и философы.
Терпение, проявляющееся в большом и
малом, является основой нашего национального характера. Многие иностранцы
отмечали то, что и нам бросается в глаза, когда мы впервые сталкиваемся с
людьми западной культуры и сравниваем их с собой: русским свойственна всеобщая
сдержанность, внешний и внутренний контроль над своими проявлениями. Это
объясняется тем, что общественной нормой является терпимость к окружающему
миру: «Весёлые должны приспосабливаться к усталым, здоровые – к больным,
сильные – к слабым, а человек должен приспосабливаться к миру, не потому, что
он чувствует себя бессильным перед ним или боится его, но потому, что он его
уважает» (Ксения Касьянова).
В глазах русского человека терпение
как модель поведения есть ценность, критерий выбора и оценки. Иллюстрируется
это русскими пословицами, которые отражают не только народную мудрость, но и
характер народа. В сборнике пословиц В.И. Даля «В деле спасения души с
терпением конкурирует только монашеская жизнь (которая сама называется
“спасением”), никакие другие модели поведения просто не входят в игру. При этом
в одном случае говорится, что “хорошо спасенье, а после спасенья терпенье”, а в
другом случае “терпенье – лучше спасенья”. Во всяком случае “без терпенья нет
спасенья” и “за терпенье Бог даёт спасенье”. И только в единственном случае Бог
прямо непосредственно поставлен в образец человеку – и именно по этому
качеству: “Бог терпел, да и нам велел”».
Терпение – это глобальное качество
русского характера: «Терпение для нас – не способ достигнуть “лучшего удела”,
ибо в нашей культуре терпение, последовательное воздержание, самоограничение,
постоянное жертвование собой в пользу другого, других, мира вообще – это
принципиальная ценность, без этого нет личности, нет статуса у человека, нет
уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения… Это наш способ делать
дело, наш способ ответа на внешние обстоятельства, наш способ существования в
мире – и основа всей нашей жизни» (Ксения Касьянова). Этим качеством русская
душа-христианка наиболее соответствует новозаветному благовестию. В этой связи
обращается внимание на то, что в знаменитом гимне любви Апостола Павла
перечисление качеств любви начинается словами: «Любовь долго терпит» (1Кор.
13.4) и заканчивается утверждением, что любовь «всё переносит» (1Кор. 13.7).
Казалось бы, привычнее слышать о делах любви, о её громких подвигах,
преодолеваемых ею препятствиях, совершаемых ею чудесах. Но апостол утверждает,
что именно в долготерпении и содержится малозаметное величие подвига любви.
Анализ этого качества выводит на
более широкие обобщения: «Когда говорится: “Терпенье и труд всё перетрут”, – то
имеется в виду ни много, ни мало, а именно всё, все сферы жизни человека,
которые, однако же, неравноценны. Сфера, создаваемая и устраиваемая трудом, –
это сфера земного, материального благополучия. Но поскольку сама эта сфера не
котируется высоко, то и труд, как средство созидания в этой сфере, нигде не
ставится в один ряд со спасением и терпением. И в этом сознание нашего народа
полностью единодушно с православной религией, которая в отличие от
протестантизма, видящего в труде смысл и предназначение человека в мире и
главное средство очищения и созидания его души, отрицает за трудом такое
значение» (Ксения Касьянова).
Подтверждение тому, что труд в
русской иерархии ценностей занимает подчинённое место по сравнению с ценностями
духовного совершенствования человека, находится в поучениях святых отцов.
Преподобный Дорофей поучал свою братию: «Каково бы ни было дело, малое или
великое, не должно пренебрегать им или не радеть о нём, ибо пренебрежение
вредно, но не должно также предпочитать исполнение дела своему устроению…
истинный труд не может быть без смирения, ибо сам по себе труд суетен и не
вменяется ни во что». Или: «Не трудам, но простоте и смирению являет Себя Бог.
Хотя сила Господня и в немощи совершается, однако отринет Господь
несмиренномудраго деятеля». Епископ Феофан, почти наш современник, писал своей
пастве: «Дело – не главное в жизни, главное – настроение сердца, к Богу
обращенное». Далее это обобщается: «Как видим, нигде не отвергается труд, везде
признается его полезность, но он не считается безошибочным средством,
автоматически обеспечивающим осуществление земного призвания человека и
правильное устроение его души… Труду в системе ценностей отводится явно подчинённое
место. И его невозможно перевести в другой разряд, не нарушив системы» (Ксения
Касьянова).
В онтологическом терпении укоренены
и другие достоинства русской души: «Терпение и страдание – способ формирования
личности, выработка сильного духом “не падающего” деятеля… Терпение и
самоограничение являются не только способом завоевания свободы духа, но имеют и
более глобальное значение – принципа существования, поддержания гармонии и
равновесия в мире… Это, должно быть, один из самых древних способов существования…
Это – способ существования суровый, но рассчитанный на вечность: при такой
системе окружающей среды, природной и социальной, хватит на всех и очень
надолго, практически навсегда» (Ксения Касьянова).
В подобном мировосприятии сокрыты
многие загадки русской души: «Мы постоянно замечаем в нашем народе его
чрезвычайно слабую отзывчивость на мероприятия, связанные с перестройкой,
реформированием чего бы то ни было, со всяким новым созиданием. Но мы очень
редко обращаем внимание на одну крайне важную черту в нём: что он – тот народ,
который находится под влиянием своей древней культуры и своей православной
религии – очень не любит что-либо разрушать и без крайней необходимости этим
никогда не занимается. Он – великий хранитель. Прежде всего, он хранитель того,
что у него внутри, но затем также и того, что находится вовне» (Ксения
Касьянова). Кратковременные периоды разрушения в русской истории всегда были
смутным временем распада жизненного уклада и внутренней духовной конституции
русского человека. Людоедский большевистский режим был, вместе с тем, и
наиболее антирусской силой.
По существу мироощущение русских
людей наиболее соответствует христианской установке: человек – житель небес,
странник и пришелец в мире сем. «Самоутверждение их направлено не на внешний
мир, а внутрь себя, на “устроение” собственной личности. Мир же для них
временное пристанище, и, если что-то в нём уже сделано предыдущими поколениями,
они всегда склонны отнестись к этому по образцу своего знаменитого предка,
сказавшего: “Не нами положено, лежи оно во веки веков” … Эта постоянная “память
о смерти” и готовность к страданиям и есть основание той кроткой и смиренной
личности, идеал которой занимает такое высокое место в нашей этнической
культуре… Это “деликатное терпение гостя” и есть стержень мироощущения, на
котором основывается наш основной “социальный архетип”. Он ведёт своё
происхождение, по-видимому, от того древнейшего, ещё дохристианского, пласта
культуры, на который в дальнейшем так хорошо и прочно легло Православие именно
потому, что православный идеал личности, умеющей терпеть и страдать, умеющей
“откладывать житейские попечения”, самым непротиворечивым и естественным
образом продолжает основные принципы этой протокультуры… Это мироощущение
мудрое и одновременно детское» (Ксения Касьянова).
Русская культура воспитывает
своеобразное мистическое ощущение бытия, что объясняет, помимо прочего, и
некоторую историческую пассивность народа: «Наша культура больше обращена
именно к абстрактному, к вечности. И мы, являясь традиционалистами, слабо
воспринимаем конкретные формы этих самых традиций. К своим культурным и
социальным устоям мы относимся как к части какой-то огромной, вечной, не
зависящей от нас действительности, которая развивается по каким-то своим
собственным законам, интуитивно нами ощущаемым, но недоступным нашему познанию.
Что-то разрушается, что-то созидается в этой вечной действительности, – всё это
от наших усилий не зависит, и лучше не мешать этим процессам своим неразумным
произволом» (Ксения Касьянова).
Русская культура ориентирована на
вечность, поэтому в ней слабо разработано временное измерение, в ней нет
ориентации на прошлое и будущее, не предполагаются движения, этапы,
промежуточные ступени. Бердяев определял русское мышление как апокалиптичное и
внеисторичное: «Отсюда – невероятная трудность и сложность реформации в ареалах
таких культур. Они очень сильно сопротивляются всякому изменению. Когда же,
наконец, происходит сдвиг сознания, он касается ни много, ни мало абсолютных
точек отсчёта. Тогда культурные скрепы распадаются вообще, изменение
приобретает неконтролируемый, страшно разрушительный характер: апокалиптическое
сознание “устремляется к концу, к пределу”, минуя “всю середину жизненного
процесса”» (Н.А. Бердяев).
Знаменитый русский бунт – это
реакция на разрушение правящим слоем традиционного жизненного уклада: «Толчком,
развязывающим апокалиптические взрывы, является всегда не желание масс что-то
“улучшить” или что-то “устранить”, а кризис ориентации, распад традиционных
ценностей и традиционного образа жизни, нарушение “нормального” состояния
общества или отклонение от него. Речь идёт всегда не о том, чтобы чего-то
“достигнуть” или ввести, а о том, чтобы восстановить что-то утерянное, нечто
естественное, как воздух, что всегда было и всегда должно быть, о том, чтобы
вернуться, но не к прошлому, предыдущему (в таких категориях не мыслит
апокалиптическое сознание), а к норме, к естественной модели своей культуры…
Очень наивна широко распространённая точка зрения, что народ “бунтует”, когда
он находится в “невыносимых условиях” (под которыми обычно понимаются
материальные условия существования). Народ может вынести необычайно много, если
в его сознании эти тяготы обоснованы. Причём обоснованием их не обязательно
должна быть, например, война, неурожай или другие стихийные бедствия. Народ в
те периоды, когда он находится под влиянием нашей древней (и менее древней –
православной) культуры, – вообще склонен считать аскетизм и всякое воздержание
ценностью, так сказать, основой жизни» (Ксения Касьянова).
Все наши этнические социальные
архетипы «включают в себя в качестве основного принципа самоограничение, отказ
от широкого удовлетворения своих повседневных потребностей, аскезу в самом
широком смысле слова» (Ксения Касьянова). На пути самоограничения человек
достигает «власти над своей физической природой, а тем самым свободы духа»
(Ксения Касьянова). Это пренебрежение материальной стороной жизни и склонность
к небесному отмечали в русском человеке многие писатели.
Как сочетаются тяготение к
заоблачным высотам и аскетизм со стремлением и умением обустраиваться в мире
земном? «Наша культура весьма мало ориентирована на материальные блага, а,
следовательно, на ценность функции их производства и накопления. Можно
возразить, указав на множество людей, которые ценят материальные блага,
накапливают их и так далее. Но эти возражения некорректны, мы говорим здесь не
о людях, а о культуре, в сфере же действия любой культуры есть масса
некультурных и малокультурных людей, то есть людей, плохо социализированных и
действующих, если можно так выразиться, “примитивно” в смысле ценностных
иерархий своей культуры. Другое возражение было бы более обоснованным: если наш
соотечественник, эпилептоид по типу личности, а в характеристику этого типа
входит… основательность, умение строить отдельные и сложные планы и их
реализовывать “несмотря ни на что”, то он должен быть склонен к накопительству,
запасливости, стремлению создавать больше, чем необходимо, а на нижних этажах
культурного здания – среди людей простых и слабо социализированных – это качество
должно приводить к “кулацкой” линии поведения (производить больше, тратить
меньше, при возможности выменивать за меньшее большее и всё это складывать “про
запас”), и всё это – относительно материальных благ, потому что блага духовные
на этих этажах и мало доступны, и слабо воспринимаются. В этом возражении есть
доля истины, и на нижних этажах здания нашей культуры такое явление можно
наблюдать. Однако весь пафос нашего утверждения был направлен опять-таки на то,
что это проявляется там, где “не дорабатывает” культура. В этой, как и в других
сферах, наша культура… действует против генотипа. Поэтому, вероятно, она такой
большой вес придаёт отрицанию владения материальными благами и особенно
накопительства. “Кулак” в нашей деревне был действительно и в полном смысле
явлением антикультурным, и потому его так крепко не любили: он отрицал ценность
бедности и страдания, хотел на всю жизнь обеспечиться против них. Об этом же
говорит и тот факт, постоянно встречающийся ныне и в прошлые времена, когда
человек, заработавший большим трудом, лишениями, воздержанием какие-то
средства, могущие обеспечить ему спокойную жизнь на много времени вперед, вдруг
в один вечер всё эти средства спускает самым бессмысленным и нецелесообразным
образом. Не сын его, не внук, которые сами не зарабатывали и не знают, почём
фунт лиха и как плохо жить в бедности, – сам он, всё знающий, всё отбрасывает
(другими словами этого не назовёшь) и возвращается на круги своя» (Ксения
Касьянова).
Аскетическое отношение к миру
выражалось, очевидно, и в известном русском космизме: «Мир существует и
правильно движется только нашими жертвами, нашим терпением, нашим
самоограничением… Это – очень разумная и правильная (а может быть, даже и
единственно правильная) точка зрения на мир. Правда, в наше время она всё менее
отчётливо звучит в нашем сознании. Зато в “лихую годину”, когда незащищённость
и мимолётность нашего существования становится очевидной, мы возвращаемся к
ней, и она стабилизирует наше мироощущение, даёт силы переносить непереносимое»
(Ксения Касьянова).
Доминирование в той или иной форме
аскетической настроенности придаёт своеобразный облик русскому человеку:
«Народ, крепкий в своей древней культуре, всегда считает тягу к наслаждению, к
эйфории чем-то греховным. Поэтому в стереотипы культурного поведения нашего
этнического комплекса не входят яркая мажорность, проявления весёлости,
уверенности в себе. Они все окрашены в более мягкие, сдержанные, пастельные
тона… Мужественность, бесстрастность, целомудрие и направленность мыслей на
предметы высокие и важные – всё это и отражается в состоянии души, которое
принято определять как “серьёзность” и “сосредоточенность”. Это – очень
устойчивое миро- и самоощущение, сильно противостоящее всяким колебаниям в
сторону как печали, “расстройства”, так и неудержимой весёлости. Оттого так
заметен на наших улицах каждый человек, оживленно что-то говорящий повышенным
голосом, жестикулирующий, пытающийся что-то передать посредством усиленной
мимики. У нас это “не принято”. Это не соответствует нашим мыслям и расположениям.
Впрочем, это совсем не такое уж плохое расположение духа, просто оно окрашено
не в интенсивные, а в очень умеренные тона» (Ксения Касьянова).
Конечно же, хватало всегда на Руси
и весёлости, но, по сравнению с западными людьми, мы более сдержанны, но и
более постоянны – как в спокойствии, так и в буйстве: «Когда мы уже приходим в
“плохое расположение духа”, нас, в самом деле, довольно трудно вернуть обратно.
Как впрочем, и вывести из себя, поскольку состояние наше имеет тенденцию
приобретать своего рода инерцию… Американцы – народ упорный, но всё же
достаточно лабильный. Мы же известны были всегда инерционностью своих
установок, коя на разговорном языке называется “упрямством”. С учётом этого
нашего национального качества и развивается динамика наших состояний и механизм
работы нашего эго» (Ксения Касьянова).
Анализ сочетания у русских людей
эмоциональной безудержности, когда не человек владеет эмоциями, а они им, с
терпеливой деликатностью, серьёзностью, устойчивостью настроений,
самоограничением, приводит к выводу, что «мы мягки, кротки, терпеливы и готовы
на страдания не по природе своей, а по культуре. Это культура ведёт нас путём
воздержания и самоограничения вплоть до самопожертвования. Природа же наша
отнюдь не такова. Она склонна к бурным и неконтролируемым эмоциональным
взрывам» (Ксения Касьянова).
Далее определяются некоторые
качества русского народа по распространенному в нём акцентуированному типу
личности. Как указывалось выше, для русского этноса характерен эпилептоидный
тип личности. Эпилептоид «упрям, не очень покладист, так как любит делать всё
своим способом и в свои сроки, однако, делает работу тщательно, если его не
подгоняют и не мешают ему; взрывоопасен, но большей частью – спокоен и
терпелив, раздражается по определённым поводам, которые можно предусмотреть;
окружение ещё обвиняет его в “нудности” (поскольку он “застревает” на деталях)
и в “злопамятности” (поскольку в периоды его взрыва обнаруживается, что он все
мелочи отношений помнит и учитывает) … Он, действительно, “некооперабелен” – с
ним трудно согласоваться, поскольку у него свой план и темп, – но не асоциален.
Напротив, как утверждает Кемпиньский, эпилептоиды придают той группе, в которую
они входят, устойчивость, солидарность. Они часто бывают организаторами и
лидируют в деле достижения общей цели, так как ничто не мешает эпилептоиду
воспринять общую, групповую цель как свою собственную, и тогда он стремится к
её достижению с тем же упорством и последовательностью, увлекая за собой и
других. При этом другие могут на пути к этой цели несколько раз терять надежду,
считать дело проигранным, однако эпилептоид твёрдо верит в победу и мешает
другим бросить всё и заняться прочими делами» (Ксения Касьянова).
Действительно, какие-то черты этого психологического типа свойственны русскому
человеку: «Что-то от эпилептоида в нём есть: замедленность и способность
задерживать реакцию; стремление работать в своём ритме и по своему плану;
некоторая “вязкость” мышления и действия (“русский мужик задним умом крепок”);
трудная переключаемость с одного вида деятельности на другой; взрывоопасность
также, по-видимому, имеет место» (Ксения Касьянова).
Глубокомысленны выводы о генезисе
этих национальных черт: «Можно выдвинуть осторожную гипотезу, что в какие-то
достаточно древние времена, когда оформлялись наши “социальные архетипы”,
процесс этот происходил на популяции с довольно хорошо выраженными чертами
эпилептоидного генотипа, – и так получилось, что наши культурные параметры этим
генотипом заданы. В ходе истории, нашествий и миграций генотип мог смягчаться и
понемногу “размываться”, но не исключено, что главные его характеристики
сохранились. И в этом живучесть наших этнических архетипов, они приспособлены
именно к этим характеристикам, они им нужны… Культура в этом процессе
противостоит генотипу. Её задача не отражать и не закреплять его, а
приспосабливать к среде, к окружению, некоторым образом “обрабатывая”,
культивируя его. Дело генотипа – создавать затруднения, дело культуры – их
преодолевать. Таким образом, мы не есть чистые эпилептоиды. Мы – культурные
эпилептоиды… Эпилептоидный генотип как бы “проглядывает” из-за нашей этнической
культуры, как бы “прощупывается” под её покровами. Но если мы возьмём за
исходный продукт, что наша этническая культура формировалась как ответ на этот
генотип, как способ его обработки и преодоления, то многие вещи увяжутся для
нас в некоторое осмысленное целое, и мы поймём значение отдельных моментов,
которые до сих пор считались “пережитками”, смешными остатками прошлых
исторических этапов, когда человек не понимал окружающей его действительности и
строил о ней самые фантастические представления» (Ксения Касьянова).
Имеется в виду приверженность
русских людей к традициям, обрядам, ритуалам, что объясняется спецификой
национального характера: «В спокойном периоде эпилептоид всегда переживает
легкую депрессию. Это и понятно, ведь он циклоид. Его сверхактивность выражается
в эмоциональном взрыве и “необузданном нраве”, который в нём в этот момент
проявляется; депрессия же характеризуется “апатией”, некоторой вялостью,
пониженностью настроения и психомоторной сферы… В таком состоянии есть три
средства, способных возвратить эпилептоида к деятельности: непосредственная
опасность для жизни, чувство долга и… ритуализм… Привычки-ритуалы выполнили
свою функцию: они “раскачали” эпилептоида, находящегося в депрессии, мягко
включили его в обычные повседневные структуры деятельности… Привычки-ритуалы
экономят ему силы, в которых в период депрессии он остро нуждается… Мы –
ритуалисты не ригидные. Мы – ритуалисты по выбору, мы умеем манипулировать
своими ритуалами, перемещая их из одной сферы в другую или вообще отказываясь
от них на время, а потом вновь возвращаясь к ним. Это показывает, что ритуалы
для нас – не внешнее средство, своеобразный способ упорядочения (а,
следовательно, подчинения себе) мира. Ритуализм наш… есть именно не что иное,
как наведение порядка в себе и вокруг себя… Поскольку переход от одного
действия к другому в ритуале привычен и совершается автоматически, отпадает
необходимость мобилизации психики для переключения. Каковая мобилизация
происходит в эпилептоиде медленно: он должен сначала освоиться с мыслью о переключении,
потом подумать, всё ли он завершил на данном этапе (эта его основательность
доставляет ему много лишних хлопот), сделать какие-то подготовительные операции
– только после всего этого он “созрел” для переключения на другую структуру
деятельности. В ритуальном порядке всего этого просто не нужно. Ритуал “думает”
и решает за эпилептоида. Правда, предварительно эпилептоид сам продумал этот
ритуал со всей присущей ему основательностью, предусмотрительностью и
тщательностью, – он мастер завершённых и детально проработанных систем, – но,
продумав, создав и “запустив” в работу, он будет теперь избегать менять
что-либо, пока необходимость в изменении не станет совсем уж настоятельной. Он
любит свои конструкции, привыкает к ним. Ведь они – часть его личности, правда,
– периферийная её часть… К тому же и разработка новых конструкций всегда
требует времени, внимания и вообще вещь хлопотная» (Ксения Касьянова).
Всё выше сказанное объясняет
значение обрядов в нашей культуре, ибо это тоже ритуалы, но более высокого
порядка. Неизменность обрядов по сравнению с текучей индивидуальной жизнью
придавала им необычайную силу и действенность. В нашей культуре обряды
«осуществляли специфическую функцию – предварительной, так сказать,
профилактической эмоциональной “разрядки” эпилептоида, по возможности разгружая
его от эмоций до того момента, когда наступит переполнение психики, и полетят
все предохранительные механизмы… Предоставленный самому себе эпилептоид именно
до этого всегда и доводит дело. Он терпит и репрессирует себя до последней
крайности, пока заряд эмоций не станет в нём настолько сокрушителен, чтобы
разнести эти запретительные барьеры. Но тогда уже он действует разрушительно не
только на эти барьеры, но и на всё вокруг. Кроме отдельных редких случаев
(например, отечественных войн), такие разрушительные тенденции, как правило,
пользы не приносят. Но сам эпилептоид ничего с этим сделать не может, – он
своей эмоциональной сферой не владеет, это она владеет им. Однако культура
выработала форму, регулирующую эпилептоидные эмоциональные циклы. И этой формой
(по совместительству, потому что у него есть много и других функций) является
обряд. Обряд правит эмоциями и делает это очень эффективно. Он – сильное
средство, и сила его заключается в его связи с культом. Только благодаря этой
связи он получает тот громадный авторитет, который позволяет ему владеть
сердцами: он не просто способен вызывать или успокаивать эмоции, он может их
окрашивать в тот или иной настрой, он может переводить их в другую плоскость»
(Ксения Касьянова).
Обряд играл большую роль в прошлом
нашего народа, и отсутствие обрядовости сегодня обедняет жизнь, делает человека
беззащитным перед хаосом истории. «Наш соотечественник – эпилептоид – был
любителем и суровым хранителем обрядов: они приносили ему огромное облегчение,
не только раскрепощая и давая выход эмоциям, но ещё и окрашивая эти эмоции в
светлые, праздничные, радостные тона. Современная промышленная цивилизация
отняла эту радость не только у нашего, но и у всех народов, втянутых в её
орбиту, по существу уничтожив, дисквалифицировав праздник. Она разрушила
циклическое движение времени, вытянув его в одну сплошную одноцветную нить,
устремлённую в неопределённое будущее… Обряд создаёт праздник, а праздник
останавливает время и высвобождает человека из подчинения ему, позволяет
человеку “выпрыгнуть” из бесконечной гонки за своим будущим. И только при этом
условии возможна эмоциональная встряска и разгрузка, снятие напряженности»
(Ксения Касьянова). Всё это может дать только религиозный обряд: «Действительно,
только Церкви под силу заронить зерно вечности во время» (Ксения Касьянова).
Православие, с его обрядовостью, и в этом благотворно влияет на русский
природный характер.
Не только религиозная жизнь, но и
весь жизненный уклад русских людей был пронизан обрядами: «До того, как время
“распрямилось”, человек жил в естественном циклическом времени природы – зима,
весна, лето, осень; сев, жатва, молотьба. И тогда год был буквально весь
расписан, расшит, изукрашен праздниками. А каждый праздник был совершенно непохож
в своей оригинальности – святки, масленица, троицкий семик с завиванием
березок, встречи и проводы весны, осеннее варение пива и свадебные гуляния. Всё
это приходило в своё время и возвращало человека самому себе, снимая с него на
данный момент бремя всех забот и мысли о повседневных делах, давая выход и даже
повелительно требуя выхода для эмоций, чувств» (Ксения Касьянова).
Обряд «не предлагает человеку
готового смысла, он выводит его на путь к нему. Человек должен сам хорошо
потрудиться, чтобы обрести смысл. Он работает над этим всю жизнь. А обряд
должен ему в этом только помогать и направлять. И он выполняет эту задачу очень
тонкими средствами: путём окрашивания эмоций в определённые тона и оттенки.
Один обряд отличается буйными и контрастными красками (игры, пляски), другой –
странными и фантастическими (ряженье, гаданье), третий – скорбными (похороны),
четвёртый – мягкими и задумчивыми, возвышенными (поминовение усопших). И каждая
из этих “цветовых гамм” как бы приглашает человека восчувствовать и осмыслить,
в определённом смысле понять, для чего я живу» (Ксения Касьянова).
Как показывают результаты
исследований с помощью психологических тестов, «мы лучшие достижители, чем
американцы», но «в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания
и целедостижения. Непохожие на западноевропейские» (Ксения Касьянова). Всякие
действия детерминируются либо целе-рационально (когда осознаётся результат,
выбираются способы его достижения); либо ценностно-рационально (когда человек
убеждён в том, что определённая линия поведения весьма ценна сама по себе, с
точки зрения этической, эстетической, религиозной или какой-либо другой,
совершенно независимо от её результатов); либо аффективно (под воздействием
сильных эмоций, аффектов); либо традиционно (когда действие основано на
установившейся практике).
«Наш соотечественник предпочитает
ценностно-рациональную линию поведения всем остальным» (Ксения Касьянова). Но
это не означает, что он не подвержен аффектам, не способен на определение
самостоятельных целей, и выбор средств для их достижения. В ситуации выбора
русский человек предпочтёт ценностно-рациональный способ определения, то есть в
действиях он будет руководствоваться более всего ценностями, а не
эгоистическими потребностями. И это не потому, что он не хочет или не умеет
рассчитывать, планировать, рисковать, а потому, что этого от него требует его
культура. «Посредством такой сильной репрессии наших личных целей и планов
культура преодолевает нашу “некооперабельность”, нашу генотипическую склонность
к индивидуализму и замкнутости… Мы выработали такую культуру, которая как бы
говорит нам: “добиваться личных успехов – это не проблема, любой эпилептоид
умеет это делать очень хорошо; а ты поработай на других, постарайся ради общего
дела!” И культурный (хорошо знающий и чувствующий свою культуру) эпилептоид
старается. Как только на горизонте появляется возможность реализации
ценностно-рациональной модели, культурный эпилептоид с готовностью откладывает
свои планы и всякие “житейские попечения”, он чувствует, что вот наступил
момент, и он может, наконец, сделать “настоящее дело”, то дело, из которого
лично он никакой выгоды не извлечет… Никакое личное и полезное для него самого
дело не делает культурный эпилептоид с таким удовольствием и запалом, с каким
он осуществляет ценностно-рациональную модель, он вкладывается в неё целиком,
он переживает при этом бурю эмоций, положительных и отрицательных, – это
действует в нём сентимент, безошибочно указывающий на “социальный архетип”,
заключённый в данной ценностно-рациональной модели. Но такое отвлечение
культурного эпилептоида в ценностно-рациональную сферу, случающееся с ним
довольно часто, и понижает его достижительность. Свои дела он откладывает, а
ценностное действие, как правило, не завершается каким-то определённым
результатом: в нём это и не предусмотрено, ведь оно – часть какой-то
коллективной модели, по которой должны “продействовать” многие, прежде чем
что-то получится. И оказывается наш соотечественник человеком, который вечно
“суётся” в какие-то чужие дела, а свои собственные не делает. Но это только со
стороны кажется. На самом деле он делает чрезвычайно важное дело – он
“устраивает” свою социальную систему в соответствии с определёнными, известными
ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его
собственные дела должны сами устроиться какими-то отчасти даже таинственными и
неисповедимыми путями» (Ксения Касьянова).
Действуя по ценностным ориентациям,
человек добивается не своей пользы, а оптимизирует некое социальное целое, которое
является точкой отсчёта, логическим исходным пунктом его поступка. При этом сам
поступок доставляет ему искреннее удовольствие. Огромное преимущество
ценностно-рационального действия в том, что оно в себе самом несёт
удовлетворение. «Социальное целое, если оно правильно и хорошо организовано, не
позволяет пропасть человеку, который умеет в нужные моменты совершать нужные
ценностно-рациональные действия. Оно – это целое – на такого человека реагирует
совершенно особым образом… Совершая ценностно-рациональный акт, человек может
верить или надеяться, но рассчитывать ни на что не должен. Главный принцип этой
модели действия гласит: “Делай, как должно, и пусть будет, что будет!”» (Ксения
Касьянова). Нужно признать, что в нашей жизни нередки случаи, когда человек
может послать куда подальше все ложные жизненные условности, «и совершить свой,
по-видимому, совершенно бессмысленный, ценностный акт самосожжения, который
нужен, прежде всего, ему самому: его душа требует очищения. Но акт этот нужен
также и другим людям: в них он вызывает волну чувств, которые пробуждают
дремлющий “социальный архетип” защиты культуры. “Душе моя, душе моя, восстани,
что спиши?” – вдруг раздаётся в нашей устроенной, привычной, суетной жизни… Он
сделал своё дело (“настоящее дело”), и ему больше ничего не нужно, и помочь ему
тоже нельзя ничем. Наша странная и суровая культура, вся основанная на
супрессии и репрессии, предложила ему для высшей формы самовыражения такую
именно форму действия, которая является как бы квинтэссенцией её (культуры)
сути – самопожертвование… Самопожертвование – это для всех окружающих сигнал,
призванный всколыхнуть чувства, привлечь внимание. Он говорит нам:
“Несправедливость достигла невыносимых размеров!” Завидев на своем небе эту
красную ракету и, может быть, другую и третью, культура должна спешно начать
приводить в действие свои защитные механизмы… Акт самопожертвования – это
непосредственный удар по нашим чувствам, это потрясение, в результате которого
все наши обычные будничные житейские заботы уходят на второй план и на
поверхность всплывают ценностно-рациональные формы действия… Чем ближе человек
к своей культуре, тем он жертвеннее» (Ксения Касьянова).
Великие русские умы замечали, что
русский человек способен терпеть огромные лишения, но не выживет, если утерян
смысл жизни, нет духовных идеалов. Каковы эти идеалы? – «По-видимому, те,
которые завершат и организуют в нечто целое наши “социальные архетипы”, потому
что только тот порядок, в основание которого будут положены они – эти наши
архетипы – будет признан нашим внутренним чувством, нашей совестью
справедливым. А до этого мы будем постоянно жить на грани полной духовной
дезорганизации, во внутреннем разладе и с ощущением бессмысленности, пустоты,
необоснованности нашего бытия» (Ксения Касьянова).
Очевидно, что дореволюционный
нравственный, религиозный, общественный, экономический, государственный уклад
России при всех изменениях, во все периоды (за исключением Смутного времени)
наиболее соответствовал константам национального характера – национальным архетипам.
Очевидно и то, что после семнадцатого года и до сего дня русский народ живёт с
ощущением бессмысленности, пустоты, необоснованности нашего бытия, угнетения
первичных ценностных систем, которые неисповедимым образом передаются в народе
из поколения в поколение. «Эти первичные ценностные системы повелительно
требуют от человека быть причастным к чему-то “доброму, вечному” в мире, к
чему-то непреходящему; они требуют, чтобы он своим поведением это “доброе,
вечное” поддерживал, увеличивал, формировал. Только когда он эту свою
причастность ощущает, он по-настоящему живёт, он “не даром коптит небо”, его
жизнь имеет смысл» (Ксения Касьянова). Ценностно ориентированный наивный
человек «искренне убеждён, что он своим стремлением к личному благу увеличивает
счастье всех; что то добро, которое он сам себе делает, каким-то таинственным
образом в недрах вечных “законов истории и общества” превращается в вечное
добро. Наши этнические ценностные представления в эти “законы истории” не
верят. Если хочешь добра, нужно делать его усилиями, самоограничением,
самоотречением. Так говорит нам наше моральное чувство. И занятый своим благом
человек безошибочно ощущает, что он живёт “неправильно”» (Ксения Касьянова).
Преодолевшая разнообразные искусы
индивидуализма личность ощущает себя в единстве с космосом и народом.
Описывается тип личности, наиболее соответствующий положительным качествам
национального архетипа. «Её, мне кажется, можно определить как некоторое
единство человека и особого, неповторимого места в мире, в структуре космоса.
Это не просто какое-то место в мире, которых в принципе много во вселенной, это
– его место, оно как бы только для него существует, он его в некотором роде сам
создал. И вот на этом месте он является не более и не менее как частью этого
самого космоса, его элементом, который может активно влиять, воздействовать на
всю систему, во всяком случае, он чувствует, что он с ней взаимодействует.
Когда человек для себя такое место находит (а это не просто и не автоматически
происходит), то мы говорим про него, что он “нашёл себя”. Он встроился в мир,
он в нём что-то делает, как-то его ощущает, он “при деле”. Во всех других
случаях он “суетится”, хлопочет, переживает, волнуется, но как-то “в пустоте”.
Для человека, “нашедшего себя”, целеполагание развертывается как бы
естественным путём, на твердой основе его представлений о мире и своём месте в
нём. Его целеполагание ценностно обосновано. Те цели, которых он достигает,
нужны не только ему, но и миру, – это придаёт им вес, устойчивость, значение и
четкую иерархичность: одни из них более важны, другие – менее, одни – больше
для меня, другие – больше для других, но все они друг с другом связаны, друг
друга подразумевают и подкрепляют. Такого человека очень трудно “выбить из
колеи”. Если случится несчастье, он будет страдать, если будет трудно – будет
терпеть и бороться, но ему не придёт в голову самый страшный вопрос: “а зачем
всё это нужно? А нужно ли кому-то, кроме меня самого, то, что я делаю?” Он на
своём месте, он знает, для чего он» (Ксения Касьянова).
Человек, не обретший глубинных
связей с архетипами национальной культуры – не нашедший себя – живёт в
смысловой пустоте. Он может добиваться любых целей, но он не уверен, что это
именно то, ради чего стоит жить. У него нет критериев для выделения главного, поэтому
он мечется от одного к другому, многое бросая на полдороге. То же, что он
доводит до конца, – не даёт удовлетворения, ибо нет уверенности, что это
необходимо. Не нашедший себя человек склонен отдаваться авторитетам и
пользоваться готовыми моделями целеполагания. Ему повезёт, если он будет брать
пример с героев, в действиях которых проглядывают родственные ему ценностные
иерархии. Но по большей части он отдаёт свою волю чуждым авторитетам. «Вот
тогда и начинает проявляться этот феномен “угнетения первичных ценностных
систем”, когда человек вроде бы и достигает чего-то, и всё “складывается” у
него, и “продвигается” он вверх по служебной лестнице, и обеспечен, но нет в
его жизни чего-то капитально важного, и он вянет, тоскует, впадает в депрессию,
иногда его даже начинают лечить таблетками. А чаще всего в таких случаях он сам
лечится – алкоголем. От бессмысленности жизни… Не войны, не голод, не эпидемии
породили ширящуюся сейчас в мире эпидемию наркомании – именно ощущение
бессмысленности жизни» (Ксения Касьянова). Человек способен стать полноценной
личностью, только прорастая через национальную культуру к универсальному смыслу
жизни.
Далее используется понятие
«судейский комплекс» – совокупность различного рода качеств и установок
личности, которые обусловливают определённые закономерности её поведения. «Для
нас это означает, по-видимому, прежде всего “правдоискательство”, то есть
стремление установить истину, и затем – это стремление установить объективную
истину, не зависящую от меня, от моего существования и потребностей, наконец,
в-третьих, это – стремление найти истину абсолютную, неизменную, не зависящую
от обстоятельств, не имеющую степеней. И, найдя, измерять затем ею себя, свои
поступки и чужие действия, весь мир, прошлый, настоящий и будущий. Эта истина
должна быть такова, чтобы под неё подходили все явления без исключения… Для
нашей культуры “судейский комплекс” – это, прежде всего, способность
“отвлекаться” от непосредственных субъективных побуждений, желаний и
потребностей момента и стремление руководствоваться принципами, которые в
сознании человека обосновываются некоторой вечной и объективной истиной»
(Ксения Касьянова).
Склонность русского человека к
философским размышлениям о смысле жизни и поискам правды отмечал и Николай
Бердяев. «Такое понимание объективности и истинности, такое продолжение,
распространение себя на весь доступный моему осмыслению мир с неизбежностью
порождает феномен правдоискательства. Этот феномен чрезвычайно характерен для
нашей культуры. Это очень сильный мотивационный фактор для человека,
воспитанного в этой культуре. Когда он начинает искать истину, он бросает всё
остальное, отказывается от самого необходимого, ограничивает свои потребности
до самого минимального уровня и думает, читает, рассуждает, спорит, разыскивает
книги и людей, бродит из города в город, из монастыря в монастырь, переходит от
одного учения к другому. И нет для него ничего важнее этого. Он задумался над
основными вопросами бытия! Как должен человек себя вести, жить, думать,
работать. Для чего он послан в мир (что должно возникнуть в результате его
пребывания на земле)? Вот это и есть правдоискательство. Нет ничего более
волнующего для нашего человека, чем, в меру своего понимания и способностей,
рассуждать о мире и жизни вообще, об основных законах бытия, которые… есть
законы по преимуществу нравственные» (Ксения Касьянова). Качество это наиболее
ярко выражается на высоких уровнях культуры либо у странников и скитальцев,
пользующихся в народе неизменным авторитетом. Вместе с тем и большинству русских
людей свойственно стремление порассуждать о материях высоких.
Выражается «судейский комплекс» и в
отношении людей к поступкам друг друга. Поступок оценивается не по результату,
а по нравственно значимым для всех, и значит объективным, нормам поведения. «Людей
других культур очень часто раздражает наше бесконечное копание в намерениях и
предположениях, своих и чужих: что подумал человек сначала, что потом, как он
принимал решение, на что при этом обращал внимание, а что упустил из виду и так
далее. Какое это имеет значение? Вот перед нами результат, и из него нужно
исходить… Но нам, эпилептоидам, важен совсем не результат, а чистота и ясность
схемы действия: правильность связей между ценностью и выбором средств для её
реализации и так далее. Эта схема ясно показывает нам (когда нам удается её
восстановить), какую ценность стремится реализовать человек – и вот по этой
приверженности к истинности мы его и судим, а не по следствиям его поступка. Он
мог неправильно оценить ситуацию, выбрать неудачно путь к цели и в результате
потерпеть неудачу, даже принести вред себе или другому человеку. Но он хотел
как лучше, и потому он всё равно хороший. Этот наш “судейский комплекс”,
конечно, своеобразное преломление религиозных христианских принципов: постулат
о свободе воли ведёт к примату нравственной сферы в области принятия решения и
поступка» (Ксения Касьянова).
Касьянова убеждена, что это
качество русского характера неистребимо, несмотря на грандиозные исторические
катаклизмы, которые пришлось пережить в ХХ веке. «И сколько ни обучаемся мы
материалистическому подходу по “Краткому курсу”, по “Истории партии”, по
марксизму-ленинизму и “научному коммунизму”, в обыденном сознании мы всегда
остаёмся волюнтаристами и при анализе поступка идём не от ситуации и состояния
человека, а от его намерения, установки, от признаваемых им ценностей, то есть
от смысла совершённого им поступка, и по этому смыслу определяем его отношение
к объективной истине. Именно этот архетип – “судейский комплекс” – по-видимому,
играл и играет в нашей культуре “неэнтропийную” роль: он активно и
последовательно противодействует тенденциям к распаду ценностно-нормативных
этнических представлений. Он всегда толкает нас к осмыслению ситуации,
наведению ясности в своих и чужих линиях поведения, к выявлению смысла. И когда
отклонения от общепринятых смыслов становятся всё более очевидными,
“разбирательства”, возникающие на основе этого архетипа, начинают приобретать
всё более активный характер и выходить из “подсознательных” глубин в более
широкие и осознанные сферы общественного сознания» (Ксения Касьянова).
Вместе с тем, для людей с сильным
«судейским комплексом» характерна абсолютизация вещей относительных,
сопровождающаяся суждениями и решениями однозначными, безапелляционными и
окончательными. Православное воспитание смирением предохраняет от многих
крайностей, ибо смирение обращает «судейский комплекс» внутрь человека, на себя
самого. «Когда отказывает механизм смирения и чувство вины, тогда “судейский
комплекс” начинает ориентироваться вовне, порождая в человеке недовольство
своим окружением, положением, другими людьми, которые думают не так, как он.
Возникают идеи параноического и маниакального типа вроде… превращения России в
“настоящую” Европу по образцу Голландии – во времена Петра I или построения социализм
в одной отдельно взятой стране – при Сталине. И эти идеи, в которых
просвечивает всегда мания величия (как прямая противоположность смирению),
обязательно приводят в то же время и к вспышке мании преследования с попытками
защититься и оградиться посредством уничтожения противника, по возможности,
всех до единого» (Ксения Касьянова). Это, очевидно, было одной из причин
идеологической мании – у Грозного, у Петра I, у большевиков.
Знание национального генотипа и
национальной православной культуры, «шлифующей» суровый природный генотип,
знание, переходящее в интуицию важно для плодотворной деятельности во всех
общественных областях, особенно в политике: «для того, чтобы проводить в России
эффективную политику, нужен вовсе не ум, а инстинкт и хорошо развитая интуиция»
(Ксения Касьянова). По слову поэта, умом Россию не понять, аршином общим не
измерить глубину и сложность национальной психеи, на это способна только
интуиция бытия. Особенно важна погружённость в архетипы национальной культуры
для делателей. Благой делатель-преобразователь «ведёт не прекращающуюся никогда
работу по соотнесению культурно одобренных способов поведения с новыми целями.
Он стремится жить в новом мире в строгом соответствии с вечными принципами
морали и своей культуры. Он работает на организацию своей культуры, на
поддержание её эффективности и жизнеспособности в данных условиях… У нашей
культуры своя логика и своя жизнь, и там, где государство ослабляет свою
хватку, она немедленно возникает. Носители культурного, “эталонного”, так сказать,
демонстрационного личностного статуса могут вдруг становиться деятельными…
Человек обладает им не потому, что строго соблюдает какие-то принципы, а
потому, что деятельно реализует какую-то культурную ценность» (Ксения
Касьянова).
В заключение Касьянова приходит к
убеждению, что сложный и противоречивый, но аскетичный русский национальный
характер наиболее соответствует запросам бытия и наиболее способен дать ответ
на исторические вызовы современности. «В целом перед нами предстает культура
очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения,
репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных,
индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в
какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без
них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень. В нашей культуре
эта требуемая от человека степень необычайно высока… Но зачем оно
(самоограничение) в наш век, когда такую высокую ценность приобрело
безграничное развитие всех способностей каждой личности, когда в качестве
ценности провозглашается многогранность и многосторонность человека? А
многогранность развития предполагает многогранность и потребления (и, добавим
здесь, производства). Самоограничение действует тогда против этих главных
ценностей, признаваемых современным миром» (Ксения Касьянова).
В современном мире всё больше людей
понимает огромную опасность для человечества потребительской цивилизации, не
ограниченной религиозно-нравственными нормами. Безудержные прогресс и
потребление ведёт мир к гибели. «И оказывается, что мы со своей архетипической
репрессивной культурой в самых, можно сказать, передовых рядах современности:
западная культура сделала всему миру “прививку” активности и динамичности,
теперь она сама нуждается в “прививке”, которая подняла бы в ней ценность
самоограничения. И такую “прививку” в состоянии сделать культуры только сугубо
репрессивные» (Ксения Касьянова). Касьянова приводит мысль французского
публициста Жана-Франсуа Ревеля о том, что «все сколь-нибудь значительные идеи
приходят в современный мир с Востока». И далее разъясняет: «Это не означает,
что Восток стал вдруг выдвигать какие-то умопомрачительные идеи, о которых
раньше никто никогда не слышал. Просто ценность идей, выдвигаемых Востоком,
стала вдруг повышаться в глазах “современного мира”, который ищет в них
средство для борьбы со своими проблемами. И это – лучшее подтверждение того,
что ценность каждой культуры заключается не в том, что делает её похожей на “мировые”
культуры, а в том, что есть в ней особенного, чем эти мировые культуры могут в
нужный момент воспользоваться».
Оригинал этого материала
опубликован на ленте АПН.
