Отрезанная рука литературы
«Екатериновцы»
против «татьянинцев»
Наконец-то
началось то, о чем я давно мечтал. О чем я даже, может быть, и не
смел мечтать.
К
литературе снова стали относиться серьезно. Ее снова стали бояться,
запрещать и ограничивать, а это означает, что ей возвращают то
качество, которое она утратила в русской культуре в 1990-е годы.
Дело
в том, что после отмены цензуры, когда в конце 1980-х годов оказались
доступны тексты, долгое время находившиеся под спудом, читаемые в
лучшем случае в самиздате, когда вдруг стали доступны Гумилев и
Марина Цветаева эмигрантского периода, когда повести и романы
Набокова и Солженицына были опубликованы в журналах, а потом вышли
огромными книжными тиражами, я, глядя на более молодое поколение,
только еще вступающее в жизнь, испытывал по отношению к ним острое
чувство зависти.
Казалось,
что если нам приходилось по крупицам добывать знания, то теперь этого
делать не нужно — и, следовательно, новое поколение студентов будут
намного умнее нас, намного образованнее нас, потому что перед ними
лежит бескрайнее поле доступной, свободной литературы.
Но
почему-то произошло все наоборот. Литература за несколько лет, обретя
доступность, вдруг перестала быть столь интересной и притягательной,
какой она была раньше. И количество читающих, думающих над текстом
людей стало резко сокращаться.
И
вот, наконец, возвращается то, о чем мне как филологу могло
пригрезиться только в самых смелых видениях. К литературе снова
стали относиться серьезно.
Я
уже вижу в своем воображении, может быть — несколько утрируя
ситуацию, как после запрета в школьной программе пьесы Александра
Островского «Гроза» тайно в подвалах домов собирается
общество любителей Катерины. Они вслух читают наиболее опасные
фрагменты произведения. Их тайным приветствием становится выражение
«Почему люди не летают как птицы», а тайным знаком —
«иконка», запрещающая прыгать с пристаней в воду.
Как
водится в нашей новейшей государственной режиссуре, это тайное
общество вступает в конфликты с другим обществом –
проправительственным обществом поклонников Татьяны Лариной как
образца семейных ценностей. Ведь именно такой хотят ее видеть члены
Общественной палаты при президенте России.
«Екатериновцы»
начинают бороться с «татьяновцами», страстными
защитниками истинных семейных устоев, чьи головы забиты скрепами так,
что места там для свободных мыслей уже не остается.
Вот
такая вот картина — может быть, она будет выглядеть чуть иначе —
возможна: именно такая ситуация возникнет среди читателей через
несколько лет, если очередная замечательная программа нынешних
властей будут реализована.
Власть,
которая «чудовищно поглупела»
Если
же смотреть на вещи более прагматично и спокойно, то все сегодняшние
разговоры по поводу изменения школьной программы по русской
литературе, по поводу изъятия из нее многих классических текстов
нельзя воспринимать абсолютно всерьез.
В
этом, может быть, и состоит другая, грустная сторона сложившейся
ситуации.
Мне
бы хотелось оказаться снова в том времени, когда литература опять
станет социально значимым институтом, потому что ее начнут бояться,
а, следовательно, — уважать. Но я думаю, что происходящее сегодня —
это выражение каких-то очень примитивных представлений о
мироустройстве некоего круга близких к власти людей.
Их
реакция на высказывание президента о необходимости скорректировать
школьную программу по литературе — крайняя форма проявления
зависимости так называемых элит от высшей власти. И эта зависимость
сегодня приобретает уже абсолютно карикатурные формы. Стоит власти
только намекнуть на что-либо, как начинается процесс дешифровки этих
намеков. Элиты пытаются угадать, в каком направлении им идти и
думать, о чем говорить, где границы того, к чему они должны
стремиться. На что намекала высшая власть? Как нужно сделать так,
чтобы ей угодить?
А
с другой стороны мы видим, как власть глупа. Удивительно, но за
1990-е годы, вместо того, чтобы читать умные книги и думать над ними,
мы опытным путем пришли к убеждению, что от книг толку мало и человек
нечитающий успешнее своего начитанного биологического собрата.
Мы
чудовищно поглупели. И то, что происходит сегодня, я бы назвал именно
так, вспоминая и немного перефразируя слова Иосифа Бродского,
обращенные к бывшей возлюбленной: мы чудовищно поглупели.
Потому
что в образовании, и об этом говорят уже более десяти лет, происходит
один простой и страшный процесс. Литература изымается из школьного
образования. Она просто изымается.
И
дело не только в том, что будут запрещены Гоголь или Островский. Дело
в том, что общее количество часов, выделенных на преподавание
литературы, становится все меньшим и меньшим.
Система
единых государственных экзаменов (ЕГЭ), выбравшая русский язык в
качестве обязательного для изучения молодыми россиянами, система,
исключившая литературу из обязательных предметов, делает литературу
факультативной для изучения.
Это
стало понятным уже давно всем людям, причастным к филологии и к
образованию вообще: литература низведена до роли факультатива и
перестала быть значимым предметом.
Поэтому
сегодняшние запреты — они вторичны по отношению к тем, воистину
по-настоящему страшным процессам, которые происходят в обществе — и в
школе, и в высших учебных заведениях — по отношению к литературе.
Преображение
Здесь
возникает вопрос, вопрос глобальный: почему власть так испугалась
литературы? Почему литературы боятся власти на протяжении веков?
Вопрос
этот выливается в другой: на что же такое способна литература по
отношению к сознанию человека? Может ли литература быть инструментом
воздействия на человека? Может ли литература сделать человека лучше,
патриотичнее, нравственнее?
Читая
историю Татьяны Лариной с ее знаменитым — «Но я другому отдана
и буду век ему верна», — сумеем ли мы внушить тысячам юных
девочек и мальчиков, что изменять супругам, мужьям и женам, нехорошо
и недопустимо?
А
читая, например, произведение «Как закалялась сталь»
Николая Островского — сумеем ли мы воспитать поколение, которое
готово будет принять любые муки ради того, чтобы идея всеобщего
счастья стала реальность?
Нужно
признать: литература никогда никого прямо не может ничему научить.
Главная
задача школы по отношению к литературе — не внушить посредством
литературного произведения человеку систему каких-то готовых
ценностей. Школа должна стать институтом, где человека научат
обращаться с литературным текстом.
И
нужно понять, что литература никогда и ни в какое время не выполняла
роль учителя. Такое понимание литературы очень узко и очень спорно.
Литература,
во-первых, дарует человеку определенную форму удовольствия. И это
удовольствие носит не просто гедонистический характер.
Литература
демонстрирует человеку, как наш мир, воспринимаемый то как низкий, то
как несовершенный, то как какой-то иной, мир, в которым мы с
трудом видим и смысл, и красоту, может быть и осмысленным, и
красивым, и гармоничным, и захватывающим.
Литература
— это пример того, как жизнь как материал, грубый и хаотичный, может
превращаться в нечто высокое, гармоничное и дарящее эстетическую
радость. Даже если в конкретной (гениальной) повести рассказывается о
том, как человек шьет себе шинель или большую часть жизни лежит на
диване.
В
этом смысле литература демонстрирует наглядно, как в основе
человеческой деятельности находится возможность преображения грубого
в прекрасное. Это, может быть, одно из важнейших значений не только
литературы, но и любого вида искусства. Искусства вообще.
Устав
караульной службы
Если
же спросить о том, способен ли конкретный человек, прочитав то или
иной произведение, сформировать свою систему ценностей — то ответ
таков: да, может.
Но
это всегда очень интимный и неповторимый процесс. Литература никогда
не может быть публичным учителем. И прелесть ее в том, что читая,
скажем, «Евгения Онегина» кто-то, может быть, для себя
навсегда решит, что будет вечно верен установленным семейным
ценностям. Но такое возможно как частный результат, а не как
государственная программа.
Другой
же, прочитав финал этого романа, задумается над вопросом: а какую
цену платит Татьяна за то, чтобы оставаться в семье и отказать
любимому человеку?
И
тогда возникнет тема, которую Пушкин по каким-то причинам сознательно
не рассматривает. Это тема дальнейшей жизни человека, оказавшегося в
ситуации не гармоничной. И Пушкин оставляет читателя именно в тот
момент, когда нужно решить, возможна ли вообще жизнь без счастья.
Любопытно,
что на пушкинский финал спустя десятилетия ответит Чехов маленьким
рассказом «О любви», где главные герои, у которых
существуют свои семьи, всю жизнь будут хранить верность семейным
ценностям. Но когда в краткий миг откровения признаются друг другу в
своих чувствах, то поймут, что жизнь прошла впустую. У Чехова есть
замечательная деталь: главная героиня рассказа понимает, что мужа и
детей, которым она не посмела изменить, она не любит.
И
это — результат той самой многолетней верности семейным ценностям,
которую, конечно, саму по себе я отрицать не собираюсь, но — как
явление интимной, частной жизни. И которую, среди прочего, собираются
навязать как государственную программу молодым россиянам чиновники
от культуры, затевая некую редактуру процесса преподавания
литературы.
На
самом деле, литература никогда не дает и не может дать однозначного
ответа. Литература в первую очередь расширяет горизонты мира — это
одно из ее важнейших свойств. Литература будит мысль и никогда не
дает окончательного решения.
Если
мы хотим, чтобы литература давала нам незыблемые представления о том,
как надо жить, о том, как надо любить Родину, то тогда нужно изучать
«Домострой» или «Устав караульной службы».
Потому что там все однозначно и четко.
Литература
в принципе не может быть однозначной. И даже то, что нам кажется
однозначным в художественной литературе, при пристальном прочтении
обретает двойственность, сложность и незавершенность.
Страдания
Вертера и обретение
Возвращаясь
к опыту восприятия литературного текста, можно вспомнить о том, как
реагировали, например, на Достоевского очень тонкие души на рубеже
XIX-XX веков.
Есть
знаменитый пример, когда юноша, впоследствии — блестящий филолог,
прочитав «Братьев Карамазовых» и подумав о том, на что
лично он способен, какие страдания он может испытать и вынести,
положил, будучи еще подростком, руку на железнодорожные рельсы — и
проезжающий паровоз отсек ему кисть руки.
После
этого он, окруженный свидетелями-мальчишками, спокойно шел домой,
придерживая окровавленную культу, другой рукой.
Но
это ведь не значит, что нужно тут же запретить «Братьев
Карамазовых», опасаясь, что все вдруг начнут так или иначе
испытывать свой дух и свою волю — тем более таким способом.
«Страдания
молодого Вертера» Гете вызвали в свое время в конце XVIII
столетия самую настоящую эпидемию самоубийств среди молодых людей —
однако, во-первых, нужно делать поправку на то романтическое время. А
во-вторых, никому сегодня — и ранее, начиная с публикации романа Гете
— никогда не приходило в голову запретить саму книгу великого
классика.
Есть
и другой пример. Подростком Василий Розанов, писатель, оказавший в
зрелом возрасте колоссальное влияние на современную литературу и
прославленный религиозный философ, будучи тогда еще в том переходном
возрасте, когда человек думает, как и во имя чего ему жить, читал
«Преступление и наказание». Ничего не зная о Достоевском,
движимый любознательностью неофита, пытающегося стать образованным,
он готовится к тому, что в результате чтения сможет узнать о том, как
тяжело живут люди на дне жизни. Он готовится читать книгу о тяжелой
социальной действительности.
Чтение
длится всю ночь. И вот оно заканчивается. И мальчик, закрыв последнюю
страницу, вдруг неожиданно для себя осознает, что у него на душе
светло и хорошо.
Это
— удивительная реакция. Она принципиально нова по отношению к
Достоевскому на рубеже XIX — ХХ веков.
Юный Розанов вдруг понимает, что Достоевский открыл ему новые
горизонты бытия, показал совершенно иной смысл жизни, постижение и
достижение которых станет уже смыслом жизни самого Розанова.
Такие
примеры можно приводить до бесконечности.
Поэтому
видеть в литературе примитивный и грубый инструмент воспитания — это
очень наивно. Литература есть что-то иное. Это — мир, соприкасаясь с
которым человек становится душевно более тонким и сложным.
Подметать
улицы — тоже хорошее занятие
Вот
поэтому читая сегодняшние заявления представителей нынешней власти,
которые рассуждают о вредоносности тех или иных книг, ты убеждаешься
лишь в одном — их очень плохо учили в школе.
И,
может быть, как в древнем Китае, нужно в качестве обязательного
критерия для чиновников, для того, чтобы они могли делать карьеру,
ввести экзамен по литературе.
Но
если в древнем Китае, как мы помним, чиновники были обязаны уметь
писать стихи и проявлять успехи в каллиграфии, то, может быть,
сегодняшним чиновникам нужно сдавать экзамены на знание литературы —
и на умение о ней размышлять.
Если
же размышления эти будут также примитивны, как нынешние мысли
нынешних представителей власти, — то, наверное, вердикт должен быть
таков: в лучшем случае, им можно разрешить подметать улицы.
Это
ведь тоже очень полезное для общества занятие, в котором они смогут
сполна проявить свое рвение и заботу о благе жителей нашего
государства.
