Молодежь: введение в проблематику

I

Русское слово «молодёжь» имеет интересную грамматическую природу. А именно — собирательное значение. Так называют объекты, обладающие свойствами типа или класса (Именно так и не наоборот. В свою очередь, типы или классы объектов, обладающие свойствами объекта, называются субстантивированными прилагательными: «животные», «служащие».) Например, словосочетания «палые листья» и «палая листва» означают разное: в первом случае нам видятся отдельные «листочки», пусть даже много, во втором — сплошной ковёр, в котором отдельные листья видны, но не выделяются. То есть это множество обтёршихся друг о друга объектов, от пребывания в едином пространстве приобретших общие черты.

Так же и «молодёжь» — некая масса «молодых», в которой можно разобрать отдельные лица, а можно и не разбирать. Интересно то, что аналогичные существительные для других возрастов тоже существуют, но пребывают на периферии языка: «детвора» — словечко малоупотребительное, «старичьё» — отчётливо оскорбительное. Во всяком случае, сказать в серьёзном разговоре о «проблемах детворы» или «нуждах старичья» — невозможно, режет ухо. Для людей среднего возраста можно вспомнить разве что устаревшее «люд«. А вот «молодёжь» является полноценным словом, безо «всякова-якова», в отличие от «молодых» — словцо двусмысленное, с лишними значениями.

Зато собирательные существительные широко употребительны для маркировки классовых различий. «Элита», «интеллигенция», «пролетариат» — это всё названия классов и социальных прослоек. Интересно, что если какая-либо группа перестаёт быть классом, то соответствующее собирательное существительное теряется первым. Например, было на Руси «купечество«. Когда с частной собственностью покончили, слово «купец» в русском языке осталось — пусть даже на птичьих правах литературщины и арготизма — а вот «купечество» сгинуло в словарях. И наоборот — если какая-то группа людей становится классом или «хотя бы прослойкой», она обязательно создаёт себе собирательное самоназвание и заставляет всех остальных его зарубить на носу (Между строк: нельзя не заметить, что собирательное значение отчасти присуще такому сверхважному слову, как власть. В русском это не абстрактное понятие (типа «power»), а обязательно «группа лиц, единая в своём типе».) Например, в ходе «великой криминальной революции» преступники стали классом — и тут же, как чёртик из табакерки, выскочило словечко «братва«… Это наводит на мысль, что «молодёжь» — не столько группа людей, отсортированных по возрастным показателям (как сейчас определяют социологи — от 15 до 25 лет), сколько именно класс или что-то вроде того.

К тем же выводам приходишь, занимаясь историей. Дело в том, что «молодёжь» — именно в том качестве, в котором мы её знаем — это образование, существующее далеко не во всех обществах и далеко не во все времена.

Разумеется, это не нужно понимать буквально. И в древнем Египте, и на островах Полинезии жили люди возрастом от 15 до 25 лет. Но далеко не везде они воспринимались как некая особая группа. В Средние века, например, восприятие возраста было линейным. Дети рассматривались просто как маленькие и глупые взрослые — им даже одежду шили такую же, как на взрослых, только размером поменьше. Что же касается молодёжи, то смысл этого понятия был простой: молодые — это те, кто ещё не вступил в брак и не обзавёлся собственным хозяйством. Молодость венчалась и заканчивалась свадьбой (откуда, собственно, и взялось у слова «молодые» значение «новобрачные»).

Ситуация начала меняться в индустриальную эпоху. Это был долгий процесс, завершившийся с появлением общества массового потребления. Именно в нём и появилась молодёжь в нынешнем смысле этого слова.

Если попробовать определить, какую функцию выполняет молодёжь в современном обществе, то её можно определить как пассивное потребление инноваций.

II

Современная экономика основана на непрерывном производстве новинок. Впрочем, под «новинкой» далеко не всегда понимается «новое» в смысле «небывалое». Достаточно того, чтобы «новое» было хотя бы просто «не такое как вчера» (пусть даже позавчера оно существовало). Например, если в области компьютерных технологий прогресс идёт линейно, то, скажем, производители одежды вынуждены буквально вымучивать из себя «что-нибудь этакое новенькое», а за отсутствием такового — имитировать линейное движение круговым, запуская карусель моды («в этом сезоне опять вернулись мини!»). Но, так или иначе, именно новшество является тем двигателем, который крутит рыночное колесо.

Так вот. Молодёжь является важнейшим передаточным звеном в этой машине. Это особый класс, выращиваемый и воспитываемый именно для того, чтобы заставить его потреблять новое только потому, что оно новое.

Для человека «в возрасте» естественен консерватизм. Он не ищет добра от добра, он трезво расценивает свои адаптационные возможности, у него есть привычки и пристрастия, а главное — у него с возрастом иногда просыпается способность к критическому мышлению. Поэтому ему трудно понять, зачем ему покупать новейший компьютер и ещё более новую операционную систему, если он использует комп исключительно как пишущую машинку, а новейшая версия «Word» на нём работает медленнее, чем предыдущая на старом компе. Ему не вполне понятно, зачем читать новейший роман «проблемного автора» про жизнь пидарасов, когда им не прочитано даже самое интересное из мировой классики. Из товаров он будет выбирать добротное и проверенное временем, а не наоборот.

Всё это, с точки зрения рынка, очень плохо.

Что делать? Во-первых, воздействовать на потребителя административными методами: например, решением верхнего руководства заменять компьютеры в госучреждениях, заодно менять форматы документов, что вынуждает пользователей в конце концов приобретать новые модели. Или, скажем, объявить все старые автомобили «не соответствующими экологическим нормам» и тем самым принудить население к покупке новых. Можно ещё применять социальное манипулирование — например, всё время тасовать символы статуса («неприлично ездить на старой машине»). Наконец, есть традиционная реклама и — даже — реальные преимущества новых товаров.

Однако же, всего этого недостаточно. Взрослый человек вполне способен разобраться в товарных качествах продукта — или не захотеть разбираться в них, пока не припрёт. А главное, лавина инноваций в таком случае сужается до узкого ручейка «проверенного и признанного хорошим». Поэтому в обществе нужен класс самозабвенных потребителей новинок, которые будут их скупать только потому, что их раньше не было на прилавках.

Разберём устройство этой машинки.

Что такое «молодёжь» в более или менее развитых современных странах? Прежде всего, это сообщество относительно свободных людей — во всяком случае, более свободных, нежели прочие. Прежде всего: у родителей нет власти над выросшим ребёнком, а он не считает себя хоть чем-то обязанным родителям. Культура активно это поощряет, всячески препятствуя слишком прозрачной межпоколенческой коммуникации и пестуя мифы о «разрывах в межпоколенческой коммуникации», «потерянности и непонятости поколения Х» и т. п. Молодёжные субкультуры поощряют всяческие проявления «индивидуальности», понимаемой как форсированное отличие от «других» («быть не таким, как все»). ⁽¹⁾

Всё это делается с одной целью — прервать межпоколенческую коммуникацию. Мнения взрослых не должны оказывать влияния на мнения молодёжи. Более того, весьма желательно, чтобы они принимались в штыки. Тогда опыт «уже поживших» не будет мешать манипулированию неокрепшими мозгами мальков. ⁽²⁾

Далее. Молодые люди указанного возраста, как правило, уже способны зарабатывать деньги, причём немаленькие — их человеческий капитал (энергия, обучаемость и т. п). достаточно высок, и они могут претендовать на неплохую работу. Необходимые расходы же их относительно низки — хотя бы потому, что они относительно здоровы, не имеют семьи и детей ⁽³⁾ и до поры до времени не обязаны строго соотносить свои покупки и приобретения со своим статусом. ⁽⁴⁾

Далее, молодой человек может легко менять работу или не иметь её вовсе, живя случайными заработками. Но если он работает, то живёт хорошо: у него нет многих статей расходов, которые имеют люди постарше. При всём том «мол. чел». — активный потребитель, он потребляет много и охотно.

Наконец, последнее. Молодёжь потребляет не самое лучшее, не самое совершенное, не самое интересное, а — новое, «только сделанное», «современное». Она является коллективным бета-тестером любых инноваций. Это же и служит — в отличие от мало кого волнующих паспортных данных — и критерием принадлежности к молодёжи. Грубо говоря, человек может считать себя относящимся к «молодёжи», пока он может купить какую-нибудь новую недешёвую штучку только потому, что она «прикольная» — и вообще пока это слово для него что-то значит. ⁽⁵⁾

III

Отдельная тема — молодёжная «культура» (или «субкультура», или даже «совокупность субкультур»).

Есть такой любопытный парадокс, связанный с «примитивными» (бесписьменными) обществами: быстрое обновление активного словаря. Кажется, первым это открыл антрополог Карл фон ден Штейнен. Изучив язык нескольких южноамериканских племён, он вернулся в те же края через двадцать лет и обнаружил, что языки изменились. Появились совершенно другие слова для обозначения самых первичных, обиходных вещей — камня, топора, дерева… Интересно, что менялся и меняется не только язык, но и, скажем, мифология: это было выяснено на примере мифов австралийских аборигенов: новые мифы и истории возникали и исчезали буквально в течении десятилетий.

Ровно теми же свойствами обладают и молодёжные субкультуры. На протяжении двадцати-тридцати лет всё их содержание полностью меняется: мода, сленг, словечки, стиль жизни (то есть времяпрепровождения) и т. п. Правда, в отличие от полностью бесписьменных обществ, эти изменения всё же фиксируются, но не молодёжными субкультурам, а «настоящим», «взрослым» обществом — которое за молодёжными культурными экспериментами внимательно и с интересом следит.

Это касается и такой важнейшей части культуры, как политика. Грубо говоря, молодёжи пристало увлекаться самыми новыми — и, как правило, ложными и завиральными — политическими идеями (Хотя бы потому, что в области политической жизни трудно придумать нечто новое, что было бы ещё и сколько-нибудь верным и жизнеспособным). То, что увлекается ими именно молодёжь, предохраняет общество от их осуществления на практике. Молодёжь воспитана так, что ей быстро надоедает всё, чем она занимается — а, следовательно, она не способна сделать ничего серьёзного (даже наделать бед) без помощи и руководства старших, ибо всякое успешное дело (тем более политическое) требует времени и упорства — качества, которые потребителю инноваций прямо-таки противопоказаны. Мелкие же эксцессы можно не принимать в расчёт. Если чем-то увлекается именно молодые, то это, в общем, безопасно.

Зато проверять вирулёнтность и привлекательность новых политических конструктов in anima vili можно и нужно. Разумеется, не столько идей как таковых — об этом молодым думать рано, — сколько ради отыскания новых риторических и рекламных ходов. Если «молодые дурни» ведутся на такую-то риторику — значит, кое-что в ней есть и её стоит со временем использовать. Хороший пример тому — история слова «революция» и всей околореволюционной болтовни. Отработанная на молодёжных движениях шестидесятых (оказывается, вполне обеспеченные и неплохо образованные мальчики и девочки исправно ведутся на «маоизм», «прямое действие», «мировой пожар» и т. п.) та же самая риторика, доведённая до совершенства, с успехом обслуживает оранжевые и розовые революции на территории бывшего СССР. И это чудесно работает в интересах американских неоконов — слова-то проверенные.

В этом смысле известное черчиллевское высказывание о том, что «не бывший в молодости радикалом не имеет сердца, а не ставший в зрелые года консерваторов не имеет разума, является просто точным описанием положения вещей». Молодым «разум» и не положен по статусу: сначала надо отработать своё, честно увлекаясь какими-нибудь «заумными идеями» (которые хотя бы теоретически могут оказаться небесполезными), а уж потом, «переболев» и «перебесившись» — перестать «быть молодым» и обзавестись настоящими, правильными убеждениями.

Чтобы посмотреть на то, как это происходит, достаточно вспомнить судьбу тех же «молодых революционеров 1968-го года» во Франции. Мало того, что все лидеры «антибуржуазного бунта» прекрасно пристроились в евроструктурах (подобно какому-нибудь Даниэлю Кон-Бендиту, ставшему почтенным членом Европарламента от немецкой партии «зелёных») — но, более того, факт участия в «событиях» долгое время служил хорошей рекомендацией для продвижения наверх… «Ребятишки хорошо поработали» и заслужили всяческие вкусные плюшки — в виде компенсации за былые неудобства (неприятности с полицией и всё такое).

IV

Здесь мы сталкиваемся с одним из самых своеобразных сторон самой идеи молодёжи. Если кратко, то молодёжь пользуется особым онтологическим статусом. Это статус человеческого черновика. Сделанное в молодости как бы не считается «совсем настоящим». Все выборы, клятвы, решения, даже конкретные действия, сделанные молодым человеком, имеют ослабленную силу по сравнению с такими же выборами, клятвами, решениями и действиями «совсем взрослого». Всё это — нечто вроде спорта, то есть нечто условное, что всегда можно переиграть. Можно сменить десять работ, сто подружек, попробовать однополый секс, побыть анархистом и фашистом, разбить витрину «Макдональдса» — всё это не то чтобы поощряется (наказание за разбитую витрину будет реальным), но не виснет на вороту и не становится пудовой гирей на спине. Известно же, что молодость — такое время, когда человек пробует жизнь на вкус, «падает и ошибается», и это даже хорошо. Напротив, от взрослого требуется безошибочность, безупречность и очень далеко тянущаяся ответственность.

Этот онтологический статус сейчас отливается в очень конкретную форму.

А именно: современная западная молодёжь представляет из себя так называемое меньшинство (minority).

Более того, во всех «меньшинствах» нетрудно заметить нечто «молодёжное». Это касается именно что всех меньшинств — начиная от национальных и кончая сексуальными.

Разберём подробнее, почему это так.

Что такое «меньшинства» в их современном понимании? Во-первых, это эксцентрические общности, определяющие себя через отличия («мы не такие, как вы»). Во-вторых, они нуждаются в эмансипации и признании своего права на это отличие («…и вы должны нас уважать такими, какие мы есть»), причём это право они, как правило, получают. В-третьих, это самоутверждение обязательно публично и крикливо: не так важно получить права, как заявить о них. Всё это — типично подростковое поведение: именно так мальчик требует от родителей, чтобы они уважали его права (бить баклуши, пить пиво, курить траву и т.п.)

Интересен и аспект «экспериментальности» меньшинств. Иногда это слово произносится прямо: например, сексуальные извращения — и особенно попытки приобщения к ним впервые — обычно именуют «сексуальными экспериментами». В ещё большей степени это относится к экзотическим меньшинствам, само существование которых связано с современными технологиями — например, с сообществом любителей вживлять себе подкожные имплантанты. Тут слово «эксперимент» оправдывает всё. Однако, и такие солидные, классические меньшинства, как национальные диаспоры, тоже всё чаще предлагают «большому обществу» воспринимать себя как своего рода «культурные эксперименты», которые ни в коем случае нельзя «прерывать» (этой риторикой, в частности, оправдываются самые дикие традиции). Наконец, безответственность (или, чаще, сниженная ответственность) меньшинств полностью аналогична снисходительным возрастным скидкам «для молодых».

V

Всё вышесказанное касалось в первую очередь западной молодёжи. Что до России, то здесь ситуация хуже, поскольку у нас нет — и не было — полноценного общества потребления, способного всласть помешаться на новинках. Соответственно, классической западной молодёжи у нас нет и не было.

С другой стороны, молодёжь в том же Советском Союзе была. И тоже составляла класс — но устроенный совсем по-другому.

Прежде всего, задача потребления и отбора новых товаров была замещена задачей освоения новой техники. Молодёжь «садилась на трактор» — и как песенный Петруша, «каталась на нём до околицы». При этом, разумеется, Петрушу никто не спрашивал, прикалывает ли его ездить на тракторе. Именно то, что было важно для западной модели — образующиеся в молодёжной среде веяния моды, новые потребности и прочая «пена дней» — для советской молодёжи считалось не просто неважным, но и вредным.

Кстати сказать, до какого-то момента работало. Ровно до того, как в Советском Союзе сложилось нечто вроде потребительского общества — точнее, все предпосылки к нему. Однако советская экономика («базис») вступила в конфликт с образовавшейся «надстройкой». Молодёжь хотела прикалываться, носить новые вещички и слушать новую музыку — а ей этого не давали, да и не могли дать. Попытки советской молодёжи устроиться по-западному встречались в штыки. Особенно раздражало именно желание «выбирать новое и прикольное» — в этом виделось западное влияние. Вместо того чтобы создавать советскую молодёжную потребительскую культуру, ответственные за дело лица раз за разом пытались создать молодёжный потребительский стандарт — смешной и убогий. Достаточно вспомнить ряд вещей и явлений, маркированных словом «молодёжное» — это всегда было что-то унылое и безликое. Хорошим примером может послужить советская «парикмахерская» причёска, именуемая молодёжной — это было синонимом слов «аккуратненько подравнять волосы, чтобы не бросалось в глаза». Разумеется, всякие «хайры» однозначно опознавались как нечто чуждое и раздражающее, «выпендривание»… Чем всё это кончилось, мы знаем.

Далее, вместо западного подхода к молодёжной политике — молодёжь как коллективный экспериментатор и потребитель технологических, коммерческих и социальных идей — советская культура рассматривала молодёжь как «нашу смену». Это слово — «смена» — выражало очень многое. Предполагалось, что молодёжь — это в буквальном смысле новые люди, не потребляющие новое, а сами являющиеся этим новым. Вместо того чтобы перебеситься и вернуться в лоно нормального взрослого миросозерцания, молодые должны, заматерев, но ни в коем случае не растеряв свои идеалы, заменить собой устаревших старших товарищей, совершенно не меняясь внутри. Тот же «комсомол» предполагал не временное потребление марксистских идей, а их закрепление навсегда — желательно в форме членства в КПСС и как минимум на уровне устойчивой «советской беспартийности».

Здесь мы сталкиваемся с интереснейшей особенностью советского общества, до сих пор, кажется, не осмысленной — а именно, идеей второго большинства, «резерва».

Сами по себе понятия «резерва», «запаса» ⁽⁶⁾ были не менее определяющими советское мышление, нежели, скажем, понятие «прорыва». Многократное дублирование применялось именно по отношению к важнейшим, несущим элементам советской конструкции. Поскольку же одним из несущих элементов её было «большинство», воплощаемое в теле Партии Большевиков, то естественно было озаботиться о создании дублирующего большинства. В этой роли мыслилась молодёжь, организованная в ВЛКСМ

Однако именно эта стратегия дублирования оказалась роковой. В дальнейшем засидевшиеся на «вторых местах» люди — в том числе «комсомольцы» — сыграли важнейшую роль в уничтожении советского строя. Им надоела роль дублёров.

Интересно ещё отметить, что роль «молодёжи» в СССР в какой-то мере играли «национальности» — так называемые «младшие братья» русского народа. Само слово «младшие» указывало на их «молодёжный» статус. Более того, выражения типа «молодой народ» использовались вполне официально. Это отчасти было правдой: многие народы получили минимально необходимые атрибуты «национальности» — письменность, историю, даже территорию — из рук советской власти. Советская власть любила такие народы, как родных детей — и снисходительно прощала им всё или почти всё. В дальнейшем эти народы отплатили ей за заботу по полной, в соответствии с обычной логикой молодёжного бунта.

VI

Ситуации, когда молодёжь «делает политику» — то есть является действующим лицом на политической сцене — обычно являются экстремальными. Появление юнцов в народном собрании, и уж тем более на улицах — верный признак тяжёлого кризиса.

Однако этот рецепт регулярно применяется. Как правило, руками молодёжи делаются те вещи, которые нельзя делать руками взрослых людей без тяжёлых последствий для них же самих.

Возьмём, например, такую ситуацию, как массовые репрессии. Иногда приходится проводить чистки. Однако общество, прошедшее чистку — где одна часть населения вырезает, расстреливает или хотя бы просто пишет доносы на другую его часть — не может в дальнейшем оставаться здоровым: люди чувствуют груз вины и ответственность за содеянное. Привлечение же к чистке посторонних сил — скажем, иноплеменников — чревато потерей контроля над ситуацией. Есть вещи, которые нужно делать только самим.

Не буду приводить все примеры того, как молодёжь натравливали на взрослых. Достаточно двух примеров — советской коллективизации и маоистской «культурной революции».

Как ни странно, но коллективизация — по большому счёту, главная трагедия и главное преступление советской власти — не воспринималась советским обществом настолько болезненно, как, например, 1937 год и всё с ним связанное. Ещё менее заметной в осталась антирелигиозная (то есть антиправославная) компания, коллективизации предшествовавшая. Я бы даже сказал, что эта тема советском общественном сознании практически отсутствовала. Помню, как люди (к тому времени уже старики), лично ломавшие церкви и «гонявшие попов», — многие к этому моменту, кстати, сами стали проявлять интерес к православию, хотя бы на уровне соблюдения бытовой обрядности и расплывчатой «духовности» — вспоминали обо всём этом с добродушным юмором, и уж во всяком случае без особых угрызений совести. Поразительно, что те же самые дедушки с возмущением рассуждали о гонениях на верующих или закрытии храмов в позднесоветское время. Причина одна: тогда они «были молодые» и в силу этого не чувствовали особой ответственности за свои действия. То же касается и коллективизации, проводимой в значительной мере руками «комсы».

В дальнейшем же советская власть потеряла нюх и хватку. Например, ту же антидиссидентскую компанию нужно было технически проводить именно как молодёжную, с дозволенным хулиганством и умеренными безобразиями. Вместо этого коллективные петиции, осуждающие диссидентов, заставляли подписывать почтенных людей, обременённых разнообразными социальными обязательствами. В результате многие из тех, против кого были направлены эти петиции, советскую власть простили — но те, кто эти петиции подписывал, не простили ей ничего. Галич в своей песне на смерть Пастернака был неправ: «совчину» больше всего ненавидели те, кто сидел на том пресловутом собрании, осуждавшем Пастернака. Именно они поимённо вспоминали (и посейчас вспоминают) тех, кто заставил их «поднять руку».

Интересный опыт использования молодёжи для организации массовых репрессий продемонстрировал и маоистский Китай. «Великий Кормчий» вообще был очень хорошим социальным манипулятором. В известной истории с «культурной революцией» он поступил гениально — использовал молодёжь («хунвейбинов») для зачистки антипатриотической и антинациональной части китайской интеллигенции и прогнивших управленцев, исполненных ненависти и презрения к своей стране. ⁽⁷⁾ Однако, ещё важнее было то, что по окончанию «культурной революции» вчерашние хунвейбины спокойно вернулись в лоно китайского социума и стали послушными гражданами, хорошими родителями и настоящими китайцами. Революционная молодость была как бы аннулирована, осознана как «небывшая». И это несмотря на все традиции «сыновней почтительности» (Конечно, речь идёт именно о массовых репрессиях, а не, скажем, о войне. На войне молодёжь быстро взрослеет, поскольку рискует жизнью. Репрессии же — ситуация полной безнаказанности со стороны репрессирующих: «можно всех бить и за это ничего не будет».).

VII

Постсоветская молодёжь — отдельное явление, которое заслуживает особого разбора.

Современный российский социум возник в результате социального дефолта. Абсолютно все навыки, привычки, наработанные модели поведения, способы заработка, умения жить и выживать — всё это в течение года-двух оказалось обесцененным, как советские рубли. Стало непонятно, как жить. Повезло тем, у кого было куда откатываться — например, тем же кавказцам, которые усвоили советские порядки очень поверхностно и никогда не забывали «традиции гор». Больше всех пострадали русские — им откатываться было некуда.

В результате межпоколенческий разрыв, на Западе выстраиваемый и поддерживаемый сознательно, с контролем формы и размеров, в России, с одной стороны, превратился в пропасть, а с другой — все вместе, «предки» и «потомки» вместе — оказались по одну сторону этого разрыва.

В силу полного обесценивания навыков советской жизни, предки не могли научить потомков ничему вообще — даже привить им свои кулинарные привычки, поскольку даже еда стала другой. С другой стороны, «новая жизнь» настала для всех сразу. Её освоением занималось всё общество в целом. Все, невзирая на возраст, попали в ситуацию «молодых», но без преимуществ молодости.

«Черновой» характер первого постсоветского десятилетия настолько очевиден, что я не буду на этом останавливаться. Вкратце — всё вокруг воспринималось как плывущее, нереальное, могущее измениться в любой момент.

Отсюда, кстати, растут ноги у «нравственной аномии» девяностых, то есть чудовищного забвения «взрослой» морали (основанной на этике ответственности, на чтимой памяти предков и сознательного устроения жизни потомков) и её тотальной замены — повторяю, имевшей место во всех возрастных группах — нравами шпанистой и дебиловатой подростковой стайки. На таком фоне носители клановой и уголовная морали, естественно, стали доминировать: дети всегда проигрывают дядям, это естественно.

Из этого следует вывод. Само появление «молодёжных движений», «молодёжной политики» и вообще превращение молодёжи (той самой, которая от 15 до 25 лет) в некую отдельную политическую силу свидетельствует не об активизации разрушительных начал, а, наоборот, о некоей стабилизации положения. «Молодёжь» существует там, где существуют взрослые, а до недавнего времени «взрослая позиция» в России была не просто не востребована, но, по сути, даже и невозможна. Дети почуяли это первыми — и радостно занялись обычными молодёжными делами. Что, безусловно, хорошо.

Однако это не снимает главную проблему постсоветского общества — проблему взрослой позиции. Как «быть молодым», сейчас уже в целом ясно. Как возможен в современной России «честный труженик», «отец семейства», «преуспевший в жизни человек» ⁽⁸⁾ — совершенно непонятно. И пока это не станет понятным, российское общество нельзя считать состоявшимся.

Примечания:

1. Понятно, что «другие» («такие как все») здесь являются сугубо искусственной ментальной конструкцией. Зато за ней просматривается абсолютно реальный посыл «быть не такими, как взрослые», а точнее — «как родители». Конфликт детей с родителями — в котором неизменно «побеждают» дети — заложен в саму конструкцию «молодёжи» как класса. Разумеется, этот конфликт всячески раздувается и к тому же мифологизируется. Это способствует и другой важной задаче западных конструкторов социальной реальности — атомизации западного общества, за исключением его верхушки, сохраняющей таким образом монополию на образование династий и аккумуляцию семейного опыта.

2. Интересная деталь: судя по некоторым данным, когда человек выходит из возраста «молодёжи», его коммуникация со старшим поколением восстанавливается. Повзрослевший сын начинает понимать родителей и в чём-то соглашаться с ними. Правда, рост понимания не означает роста интереса друг к другу, даже наоборот: к тому моменту родители уже переходят границу деятельного возраста и начинают заниматься собой (то есть бороться со старостью, каковой бесплодной борьбе посвящён конец жизни любого более-менее обеспеченного западного старика), а повзрослевшие дети заняты карьерой, зарабатыванием денег и — last not least — разгребанием ошибок молодости» (то есть молодости как ошибки — теперь им это становится можно понимать).

3. После так называемого «второго демографического перехода» первый ребёнок в семье (как и сама семья) появляется как раз во временном промежутке «немного до тридцати» — то есть, фактически, маркирует конец молодости (только очень растянутой по сравнению с традиционной моделью).

4. Молодой высокооплачиваемый специалист может позволить себе приходить на работу в растянутом свитере, а молодой гопник из «плохого» района — носить дорогие часы и модельную обувь.

5. Из этого, кстати, следует, что не всякий человек соответствующего возраста относится к «молодёжи» — и наоборот. Всегда есть какое-то количество молодых, которые ни дня не принадлежали к «молодёжи» — но всегда можно найти и сколько-нибудь почтенных людей, которые ведут себя «точно как молодые». Разумеется, и то и другое поведение маргинальное и воспринимается окружающими без одобрения.

6. Например, запаса прочности. В отличие от многих советских идеологем, не наполненных реальным содержанием, здесь всё было честно: например, во все сколько-нибудь важные конструкции всегда закладывался «двойной» или «тройной» запас прочности. По советскому мосту, рассчитанному на три тонны, можно было провезти пять, не опасаясь катастрофы. (Сейчас советский запас прочности является единственной причиной существования хоть какой-то инфраструктуры на российской территории).

7. В XIX–XX веках китайская интеллигенция, особенно получившая начатки европейского образования, глубоко презирала свою страну и свой народ — почти с той же силой, что и русская интеллигенция того же времени. Достаточно сравнить такой шедевр русофобского глумления, как «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина и «Заметки о кошачьем городе» Лао Шэ, чтобы заметить далеко идущее сходство. Однако, в отличие от благополучного Щедрина, Лао Шэ — и ему подобным — разбили головы молодые хунвейбины. После физического уничтожения носителей национального самоотрицания можно было приступить к «четырём модернизациям», не опасаясь «перестройки». Когда же на площади Тяньаньмынь раздавили последних диссидентов, Китай уверенно ступил на путь, ведущий к богатству, процветанию и статусу сверхдержавы.

8. Несмотря на то, что российское общество помешано на идее успеха, реальных образов успеха (особенно успеха умеренного, «жизненного зачёта») в нём так и не появилось. Вернее, существует лишь одна такая модель: эмиграция. Успешный человек — это человек, либо уехавший в США или Израиль, либо устроившийся на Родине в одном из московских анклавов «как бы западной жизни». Однако всё это не имеет никакого отношения к настоящему успеху, определяемому формулировками типа «честно разбогател, заслужил уважение, передал нажитое детям». У нынешних «успешных» со всем этим большие проблемы.

Оригинал этого материала опубликован на ленте АПН.